Thanks Jon

Джонатан Гэллант давно намеревался рассказать своему лучшему другу, что увольняется. Джон не был таким нервным, импульсивным, радикальным, эгоистичным и взрывным, как Бен, тем не менее, подобная жизнь его доконала. Он мог высыпаться по утрам, а потом приходить на работу и весь день проводить на ногах, посвящая себя целиком и полностью приготовлению кофе и общению с клиентами, чьи лица успели примелькаться, при этом не сходя с ума, что, справедливости ради, давалось далеко не каждому. Он мог в какой-то степени наслаждаться этим процессом, что повторялся изо дня в день, однако не успел ещё полностью приесться, так разложив его всего, что от одного вида кофе начинало воротить. Он мог понимать намного больше, чем понимал в кофе ещё несколько лет назад, и гордиться своими знаниями, давать советы и читать лекции в каком-нибудь колледже о том, что клиенты, прежде всего, требуют от вас вежливости, выносливости и спокойствия, и только потом — заказ. Джон очень терпеливо подходил к работе, изредка проклиная свою судьбу, потому что в жизни его всегда существовал и будет существовать Бен — такая головная боль, что многим и не снилось. Он любил Бена, как собственного брата. Он знал его с самого-самого детства и видел его так часто, как только мог видеть, не прикладывая к этому никаких усилий, иногда — просто выглянув из окна комнаты. Так или иначе, к крепкой дружбе с Беном — тогда ещё хорошим и забавным пареньком — он никогда не стремился, лишь изредка перебрасываясь парой фраз, а в более позднем возрасте — вместе выпивая. Им не нужно было знать друг друга слишком хорошо, чтобы вместе пить. Владелец кофейни окинул Джона скептическим взглядом. Он знал парней, что работали у него в кофейне, настолько официально, насколько мог, посещая заведение пару раз в месяц с проверкой, не несущей в себе ровным счётом ничего, тем не менее, показывающей, что владелец всё ещё не слишком им доверяет. И ему отчего-то казалось, что во время таких проверок второго парня, что пониже, усиленно прятали подальше от человеческих глаз. Так или иначе, зарплату получали оба. Джон был, в его понимании, хорошим работником. На него никогда не жаловались, он никогда не приносил убытков, и он был решителен и справедлив, когда дело касалось разного рода мелочей. Джон не мешкал, и когда не знал, как следует поступить, то поступал хоть как-нибудь. Уличить Джона в неправильном выборе не представлялось возможным: с самыми честными глазами и апогеем решительности во всём своём виде этот работник заявлял, что не имеет понятия, что случилось. Джон не мог чего-то не знать; Джон знал буквально всё, и лишь иногда — забывал об этом. В особо тяжёлых случаях Джон терял сознание. Джон торопливым шагом пересекал очередную улицу на пути к кофейне, и он откровенно не знал, как сказать Бену, что работает вместе с ним последний месяц, потому что владелец мёртвой хваткой вцепился в него до конца месяца. По крайней мере, работает с ним в этой кофейне. Быть может, им снова повезёт, и на работу, перспективы которой будет более радостными, чем те, что рисовались в их жизни столь независимо от них, потребуются два совершенно непринципиальных парня. Он должен был уволиться оттуда, он просто обязан был уволиться, навсегда снять с себя форму и попрощаться с каждым человеком, который так и не сказал ему «спасибо» за вполне вежливую улыбку. В конце концов, он не был Беном. В конце концов, он умел улыбаться людям. Работать в кофейне до самой старости не было выходом. Быть может, она и способна была приносить прибыль, будучи одним небольшим помещением, однако исключительно в том случае, если ты являлся её владельцем. Несложно догадаться, что Джон не был таковым. Нужно было двигаться дальше, искать работу, где больше платят, вставать на ноги, годам к тридцати завести детей, и, если всё сложится удачно, проводить с ними столько времени, чтобы собственные дети не стали маленькими копиями Бена взрослого. Маленький Бен был чудесным пацаном. От взрослого Бена, по крайней мере, раньше, иногда тошнило. Во всём мире не существовало гарантии, что Бен поймёт его. У Бена не было особых целей в жизни, не было планов, не было ничего, кроме этой работы, родительского дома, Джона и Аарона, однако видимость, что этого было достаточно, держалась отличная. Джон чувствовал в себе вину за мысли о том, чтобы бросить Бена, и здравая часть рассудка твердила, что это Джон влип совсем не по-детски. Бен заставлял его чувствовать себя виноватым, ничего не зная, и Джон опасался того, как мог заставить чувствовать себя Бен, узнав. Он прекрасно понимал: это форма контроля, форма чего угодно, однако Бен управлял им, может, бессознательно, может, совершенно этого не желая, а, может, Джон сам себе это придумал. Бен, вопреки всему, никогда не желал ему зла. И Бен мог манипулировать кем угодно, но только не своим лучшим другом. Джон ничего ему не сказал. Он честно собирался, долго подбирал слова, едва не записывая каждое удачное предложение, которое могло бы оказать ему услугу. Тем не менее, он ничего не сказал. Сложно было сказать, что в Джоне оказалось сильнее: уклончивость, которую он с особой любовью шлифовал долгие годы, нерешительность, что давала о себе знать лишь в самые ответственные моменты, или безответственность, что не являлась основной чертой в характере Джона, однако имела место быть. Задняя дверь с грохотом распахнулась, и Джон, что последние пятьсот ярдов и вовсе сорвался на бег неизвестно отчего, ввалился внутрь, очень красочно чертыхаясь про себя, путаясь в ногах и проклиная того, кто придумал время. С порога его встретили духота, залежи пыли и горы коробок, что выростали будто бы сами собой. Очень отчётливо пахло кофе. Его собственная футболка полетела на диван, и в это самое время из зала донёсся вполне самодовольный голос Бена: — А вот и наш администратор! — Ровно после этих слов Джон со всей своей фантазией успел представить, что ему предстоит выслушать. — Все жалобы, пожелания, крики и возгласы — это к нему. Он вышел в зал, заведомо предполагая, как Бен вынужден будет решать проблемы кофейни самостоятельно, и вздохнул. Вздох отскочил от давящих на него стен, сделал круг по кофейне и вернулся к Джону, что не успел и моргнуть за это время. Он неотрывно смотрел пред собой, и ему очень хотелось оказаться где-нибудь, но не здесь. Недовольная пожилая женщина окинула его неверящим взглядом: — Ему же шестнадцать! — Вообще-то, почти двадцать два, — вполне вежливо поправил её Бен, после чего положил руку на плечо своего друга. — А я пойду курить. Бен всегда бросал его в самых ответственных ситуациях. Бен жил с нечеловеческой верой в том, что Джон справится, потому что Джон справлялся всегда, и ничего не менялось все эти годы. Джон объяснял всё так, что оставался самым невинным в мире человеком, и Джон внушал доверие. Это настолько вошло в привычку, что уже не вызывало лишних вопросов, и как бы Бен ни старался исправиться (только это уже звучало невероятно), что-то оставалось неизменным. Это было важной частью их жизней, пусть не всегда чем-то положительным, но оно было, и без этого настойчиво казалось, что в жизни что-то не так, тем более, если с Беном. Скажем, его эгоизм. Эгоизма в Бене было хоть отбавляй. А ещё необъяснимая гордость за то, что он родился в Канаде, является канадцем и поёт первого июля «О, Канада» так, что слышно на весь район, и весь район подпевает. В Бене, как и всегда, хватало прочего, местами совершенно невыносимого, такого, что хотелось его ударить, да посильнее, и с той надеждой, что мозги его, наконец, встанут на место. Сколько бы Бен ни попадал в передряги, мозгов у него не прибавлялось. Джон почти перестал в это верить. Последние семь лет своей жизни Аарон Соловонюк держался на плаву лишь потому, что лечился. Подобно небезызвестному герою небезызвестного фильма, он уворачивался ото всех болезней, как тот уворачивался от пуль. Болезнями этими он мог заразиться, а мог и не заразиться. Аарон лечился сразу от всего. Семь лет своей жизни он принимал множество самых разных лекарств, не меньше четырёх одновременно, и в какой-то момент это даже перестало его утомлять. Деньги на лекарства находились сами собой, время для их приёма всегда оставалось, и консультации с врачами перестали вызывать раздражение, страх и не держали интригу. Тогда он удивился сам себе, потому что лекарства надоедали, а иллюзия того, что всё хорошо — ещё больше. Аарон не был пессимистичным подростком, какие частенько встречались в то время; однако он ждал своей смерти с того дня, когда получил положительные результаты анализов. Ожидание это не было мрачным, он ждал свою смерть так, будто ждал родителей, которые уехали в супермаркет за продуктами. Родители всё не возвращались. Он закончил учёбу, нашёл работу, познакомился с девушкой, которая, казалось, поддерживала его, переехал, а родители вместе с продуктами никак не хотели возвращаться. Так или иначе, перестать ждать свою смерть он просто не мог. Работая, он неустанно откладывал деньги: сначала на похороны, после этого — чтобы оставить родителям, и как-то само собой решилось, что ему эти деньги больше пригодятся сейчас, чем родителям — когда-нибудь потом. Все они были смертными. Мысли о смерти не вызывали никаких эмоций. Он думал об этом столько, сколько требовалось, чтобы на все сто процентов привыкнуть к обычному факту: однажды он умрёт. И именно эта информация с таким трудом давалась многим людям. Его ничего не удивляло, не шокировало и не пугало. Он не думал о мучениях, какие он мог перенести перед смертью, и он не думал о том, что оставит после себя. Отчего-то совершенно не хотелось оставлять после себя хоть что-то. Родители говорили ему об этом, очень много, и Аарон честно не знал, как относиться к их словам. Он любил своих родителей, действительно любил, так, как любили своих родителей те, кого получилось хорошо воспитать. Это не было слепой верой в безукоризненную правоту, но это было чем-то, к чему он старался прислушиваться. Родители говорили ему ни при каких условиях не бросать лечение, не забывать о себе и всегда думать о том, что обязательно найдётся кто-то, кто будет его любить. Решение не приступать к лечению пневмоцистной пневмонии пришло спонтанно, и решение это пришлось ему по душе. Лекарства его утомляли. Сложно чувствовать себя полноценным человеком, если для этого нужно принять длинный список, который составил лечащий врач. Он пытался бороться с этим, честно пытался, безуспешно убеждал себя, что жизнь стоит того, что в ней есть смысл, что лекарства не делают его хуже, чем остальные люди, и что от него ничего не зависит, а значит, всё, что остаётся — принять себя. Но даже собственный голос звучал не так уж и убедительно в его голове. Убедительнее было его состояние: вечная усталость, серость, с которой воспринимался мир, и бесконечная рутина, длящаяся всю жизнь. Он не разочаровался в жизни к двадцати трём годам. Он просто понял, что она того не стоит. И в пригород Торонто он вернулся с удивительной лёгкостью на душе, как для человека, которому сообщили, что его смерть — уже вот, поднимает руку, чтобы постучать в дверь. Он и не выглядел-то радостно, однако отказ от лечения был будто бы тяжёлым рюкзаком, который он семь лет носил, не снимая, и вдруг решил: «С меня достаточно». Он практически чувствовал в своём теле эту лёгкость, которая бывает, когда избавляешься от тяжести. И вместе с этим Аарон знал, что смерть его вряд ли будет лёгкой. Он предполагал, что умрёт от гипоксии, и это не было мимолётной смертью — перед этим его бы основательно «встряхнуло», да так, что он непременно подумал бы: «Пожалуйста. Поскорее». И он думал об этом всё время. Мысль совершенно не надоедала, скорее, приедалось предвкушение момента, потому что каждый день казалось, что вот-вот он весь проснётся бледным, однако необычайно энергичным; тем не менее, каждый день начинался слишком мирно, чтобы предвещать смерть. С другой стороны, разве Смерть предупреждает о своём визите напрямую? Подобные мысли тоже сложно было считать пессимистичными. Никто ведь не осуждал человека, который очень сильно хотел в отпуск, буквально считал дни до заветного самолёта на море или того момента, когда окажется в своей постели, не имея намерений следующим утром просыпаться, как и обычно, в шесть утра, когда солнце ещё само не успело проснуться. Никто не осуждал человека, который ждал, когда в больнице назовут его номер, и он, наконец, попал бы на приём, потому что сидел в очереди уже четыре часа, а ведь ему буквально перевязать сломанную руку. Вот и Аарон не осуждал себя за то, что хотел поскорее избавиться вообще от всего. Каждое утро, когда он просыпался, тяжело или легко, в своей кровати, собственные мысли одолевали его. От них нельзя было убежать, запереться или спрятаться; их нельзя было перекричать, переубедить или заставить молчать; их можно было только слушать или прикладывать все силы, чтобы этого не делать. К мыслям было сложно привыкнуть. Думать о собственной смерти столь отчётливо и конкретно поначалу казалось неправильным, потому что люди вокруг, тем более, такие молодые, как он, не слишком распространялись по поводу планов или пожеланий. Они предпочитали просто об этом не задумываться, ведь объективных причин для беспокойства не существовало. У Аарона не хватило бы пальцев на руках, чтобы перечислить свои причины для волнения за жизнь. Что бы он ни говорил и ни думал, он волновался. В своей жизни Аарон имел удивительное количество вещей, которые он не контролировал: мысли, шепчущие где-то на периферии, переживания, которые не удавалось успокоить, решения, которые нельзя было объяснить, метания собственного здоровья и, наконец, свои чувства к Бену — среди прочего. Это было так глупо, когда он думал об этом, потому что он совершенно его не любил, когда они начинали встречаться, а уже после всего не мог на себя повлиять. Да и не хотел. Аарон смирился с мыслями о смерти, так что смириться с мыслями о парне уже не казалось невыполнимой задачей. И это всё ещё звучало очень глупо. Утром Аарон, как и обычно, купил для Бена кофе. Это не было сюрпризом просто из-за всей своей сущности, и это не могло быть чем-то, что действительно помогало с самого утра. Тем не менее, два стакана кофе за счёт Аарона были своего рода традицией, в какой-то степени, сентиментальной просто до ужаса, потому что так всё началось, и так продолжалось почти каждое утро. Утро было сырым, холодным и грубым. Ночью прошёл дождь, остудивший пыл не только Бена, который, совсем как маленький, никак не мог угомониться, но и всего остального города. Утром не было ни ветра, ни дождя, ни солнца, лишь облака, бесконечные и скрывающиеся за изгибом Земли. Они были сигаретным дымом, молоком после плохих хлопьев, дешёвой бумагой, плохим фильтром для фотографии, светло-серой гуашью, поверхностью Луны — они были чем угодно. Быть может, по ним действительно прыгали американские космонавты, которых не было видно с земли, а быть может, Луна в тот день состояла из сыра. Их настроение сложно было назвать «приподнятым» хотя бы потому, что оно таковым не являлось. Всё с самого утра как-то не задалось, и дела их были в чрезвычайно нормальном состоянии. Настолько нормальном, что становилось скучно, уныло и безрадостно, и скрасить ситуацию было совершенно нечем. Джон ещё не пришёл. Быть может, Джон и смог бы что-то изменить, потому что Джон обладал удивительной способностью делать день чуточку лучше. Чуточка — не так уж и много. Однако и Джон был простым человеком. Без Джона, они вдвоём стояли у входа в кофейню, пили обычный американо (для более вычурного не хватало настроения), рассматривали обновившуюся витрину магазина напротив, где манекены замерли в причудливых позах, и Бен вдруг произнёс: — Попроси меня о чём-нибудь. Чтобы я мог прямо сейчас это сделать. Просто невыносимо даже стоять, не знаю, некуда себя деть. — А ты потом попросишь меня о чём-нибудь? О чём-нибудь, о чём я буду, по мере возможностей, долго жалеть? — уточнил Аарон. — В этом суть игры, разве нет? — И о чём ты намерен меня попросить? — Сэндвич? Аарон перевёл расфокусированный взгляд на него, и оказалось, что Бен тоже смотрел куда угодно, но только не на Аарона. Тот судорожно одёрнул себя, поднял голову, отрывая взгляд от носков кед, и уставился на Аарона с видом человека, который очень боялся, будто его уличат в том, что он не смотрел на своего парня. Это было чем-то глупым и просто до ужаса детским, казалось, к этому нельзя было прийти с помощью логики, только неведомыми путями, какие были известны лишь Бену — тому, кто вдруг посмел не смотреть на своего парня. Так, словно это было страшным преступлением. — Ну же, парень! — нетерпеливо и почти наигранно воскликнул Бен. — Что мне сделать? Проси что хочешь. — Приходи сегодня вечером ко мне. — Слишком просто. И это не решит той проблемы, что мне скучно, и я подыхаю. Аарон улыбнулся ему. Мягко, совершенно по-доброму, не имея в своей улыбке ни капли дурных намерений, лишних мыслей, хоть чего-то тяжёлого или огрубевшего. Аарон просто улыбался, не думая ни о чём особом, и Бену невыносимо хотелось улыбаться в ответ. Стоять с грустным лицом рядом с Аароном, который так душевно улыбался ему, не было никаких сил. Бен прикрыл глаза, очевидно борясь с желанием опустить голову так, чтобы выпавшие из-за ушей волосы закрыли лицо, а Аарон воспользовался моментом и чрезвычайно буднично, так, что резало по ушам, предложил: — Тогда можешь пойти и, наконец, поработать. Волшебство закончилось в один момент. Рухнула завеса магии, а улыбка на лице Бена не дрогнула. Она героически держалась на нём, и Бен рассмеялся: — Ты не заставишь меня любить мою работу. Только не в этой жизни. — Но я всё равно пойду, мне надо в магазин заскочить, хорошо, солнце? — Он наклонился и аккуратно поцеловал Бена. Совсем ненадолго, но он почувствовал привкус кофе на чужих губах. — И, правда, приходи вечером. Бен кивнул, разом растеряв все слова. Бен заставлял его чувствовать себя глупо, ужасно глупо, совершать странные и необдуманные поступки, вести себя так, как он совершенно точно не привык. Аарон заставлял его чувствовать себя идиотом. У Бена были девушки, у Бена были и влюблённости, у Бена даже были проблемы из-за этих самых девушек. У него были отношения, которых он уже и не помнил, у него были отношения, которые он очень хотел забыть, и сейчас у него были отношения с Аароном. Он знал поистине странных людей, тем не менее, отношения с Аароном были самым невообразимым в его жизни, и он знал, что, скорее всего, таковыми они останутся и после смерти Аарона. Люди умирали в его жизни, изредка он ходил на похороны, однако все они не сообщали об этом Бену лично; быть может, не считали нужным, быть может, не знали сами. Бена ставили перед фактом: «Твоя дальняя тётушка умерла от инфаркта, собирайся, мы поедем в гости». Никто никогда не говорил ему: «Бен, меня приговорили к расстрелу, и скоро будет казнь, не хочешь прийти?» Сейчас он чувствовал себя беспомощным ребёнком, который всеми силами старался казаться взрослым, и который совершенно не знал, как ему поступать. От него ничего и не требовалось, лишь терпение и чуть меньшее количество шуток о смерти, чем обычно. Впрочем, чужая смерть по-прежнему его не пугала хотя бы потому, что ещё не успела случиться. Бен осознавал, что мог просто этого не понимать; что, чтобы что-то почувствовать, это должно было случиться. Аарон, по собственным меркам Бена, отвратительно на него влиял. Бен улыбался, смеялся, имел хоть какую-то причину вставать по утрам и перестал срываться на людях. Последнее было особенно сложным. Да, Бен не хотел быть засранцем, которым был уже долгое время, однако Бен не хотел и не быть им. Бен не хотел вообще что-то делать с собой, в лучшую или худшую сторону. Состояние, когда он источал едва заметную ауру злобы и раздражительности, вполне его устраивало, как могло устраивать человека, не желающего что-то менять. Тем не менее, Аарон менял его. Это не поддавалось контролю и почти — объяснению; однако рядом с Аароном неосознанно хотелось быть лучше, лучше, чем когда-либо, и лучше, чем он мог быть во всей своей жизни. Бен запросто понимал: так больше не будет, и всё, что оставит Аарон в нём после себя — это то, что он успеет изменить. Бен не знал, получится ли сохранить что-то хорошее в себе. Пока Аарон был жив, это имело смысл.