Изгиб мысли

      Гилберт, подавившись освежающим коктейлем, бросил быстрый взгляд, в котором мелькнули дьявольские искры веселья, на Ердена.       Никто из собравшихся не понимал, каким волшебным образом в их головы затесался Россия, который в это время сосредоточенно набирал огромный текст в телефоне в ответ своему знакомому, поэтому пока что не обращал ни малейшего внимания на озадаченные переглядывания своих спутников. Вернее сказать, что мысли Брагинского без всякого на то позволения забрались в чужие и без того переполненные насущными проблемами головы, однако контролю этот процесс не поддавался, а сам Иван, вероятнее всего, ничего не подозревал. Тем не менее, реакция последовала самая разнообразная, например, Гилберт заметно повеселел с первых же секунд осознания того, кто, где и когда что-то там напортачил с заклинаниями и всякими своими магическими артефактами, и оттого, как легко теперь можно будет угадать эмоции России, которые последний пытался прятать даже в тесной компании близких ему персонификаций. Конечно, Пруссия не отрицал того факта, что по прошествии многих лет, проведённых с ним под одной крышей, он сам стал в какой-то мере лучше понимать и его, и мотивы его поступков, и даже манеру речи в разных ситуациях, да и сам Брагинский вёл себя совершенно по-другому, находясь в узком кругу тех, кому если доверял не всецело, то в определённой степени — точно.       Во всяком случае, как убедился Гилберт, он избавит себя, как и вообще всех окружающих его государств, от танцев с бубном в тех случаях, когда с ним случается что-то действительно плохое, а он молчит с упорством партизана и ничего не рассказывает. Появилась действительно хорошая возможность восстановить в памяти полную картину событий, из-за которых Брагинский когда-то срывался или порой выглядел, как жестоко побитая собака, и при всём этом избежать построения каких-то бредовых или нелепых теорий на его счёт.       Ерден размышлял над виновником происходящего не дольше, чем Гилберт, поскольку всегда считал Артура каким-то пришибленным помешанным на алхимии авантюристом, которому нет покоя в тихой жизни. Не было ничего удивительного в том, что он до сих пор баловался магией и зельями: в конце концов, Ерден никогда не осуждал чужих увлечений, если они так или иначе не вредили и не раздражали его. Не то чтобы Монголия не знал России, его привычек и характера за пределами конференц-залов, однако увидеть мир сквозь его призму восприятия жизни было довольно необычно. Не спуская глаз с Ивана, Ерден бессовестно улыбался, чувствуя прилив адреналина, словно он не просто видел то, о чём думает русский, а препарировал его на месте.       Задора Гилберта и Ердена не разделяли только Наталья и Вук, что испуганно и удивлённо переглядывались друг с другом, осознавая то щекотливое положение, в котором теперь находился Иван. С одной стороны их любопытство было не меньшим, чем у Гилберта, но оба также боялись, что это каким-то образом подорвёт авторитет и шаткую репутацию брата.       «Хватит мне писать!.. Почему именно сейчас мы решили выяснить, кто из нас больший придурок, разбивший несколько бутылок сегодняшней ночью?»       Иван едва заметно мотнул головой, дописывая буквально последнее предложение в гневной тираде, которую он собирался направить некому Шону.       «Что более важно сейчас, чего все на меня уставились? Я, конечно, уже третьи сутки нормально не сплю, но не думаю, что всё так плохо выглядит.»       Наталья бросила нервный и крайне взволнованный взгляд на Вука, а тот ответил ей не менее нервным взглядом, чем заставил её переживать ещё больше. Конечно, много чего она хотела бы знать о своём брате, о тайне его помыслов и всех тех вещах, в которые он не считает нужным её посвящать. Для неё одной во всём мире он всегда был свободен и ничем не занят, готовый прилететь к ней первым же рейсом даже с другого конца света. Только для неё дела у него лучше всех, ничто не беспокоит и не болит, никто не звонит по ночам с угрозами переломать пару костей и не вламывается в его кабинет с очередным скандалом. И только для неё он готов был сделать невозможное, наступить на горло своей гордости, если понадобится, и убить столько людей, сколько потребуется для того, чтобы она была в безопасности. Вне всяких сомнений, она была его слабостью, тем, через что можно было на него надавить, однако кто бы не упустил возможности этим воспользоваться, тот не учитывал двух элементарных вещей: во-первых, Наталья, способная любого порезать на тонкие лоскуты, по определению слабой не была, в во-вторых, сам Иван скорее перегрызёт обидчику горло, нежели тот начнёт свой шантаж.       Вук, всецело разделявший беспокойство Натальи, озадаченно смотрел на брата, судорожно подсчитывая «за» и «против» того, что ему теперь были доступны его мысли. С одной стороны, совесть истошно вопила о том, что нельзя вот так бесцеремонно лезть в душу Ивана, пусть получается это непроизвольно, с другой — разве Вук мог с этим что-то поделать? У каждого есть такой тип секретов, которые он бы не захотел разглашать даже под пытками, и это если говорить о простых людях. Даже если это были страны с чересчур раздутым эго и чувством собственной важности, Сербия не хотел бы знать, какие скелеты кроются в их шкафах. Но виновник данного безобразия был далеко, а звонить ему с требованием объяснений у Вука просто рука не поднималась.       Тут дверь кофейни распахнулась под жалобный звон колокольчиков и на пороге появился Франциск. Россия, как и буквально все присутствующие в зале, тоже обратил на него внимание, поспешив отложить телефон в сторону. Изображая из себя рыцаря в выглаженном синем костюме и узорчатой рубашке, Франция цепким взглядом осмотрел помещение и, найдя столик с компанией стран, будто подлетел к нему. Вид у него был запыхавшийся и растрёпанный, словно он бежал, о чём и сделал предположение Гилберт: француз опоздал на двадцать минут.       Но лучшая защита — это нападение.       — Иван, — пожимая руки присутствующим, сразу же начал Франциск, — надеюсь, ты объяснишь мне то, что произошло вчера.       Брагинский смеётся и, протягивая свою ладонь, чуть насмешливо глядит на него сквозь заметно отросшую чёлку.       — Обязательно.       Он отводит глаза в сторону и выпрямляется.       — Я знаю, что права! — С громкой уверенностью говорит Ника и, вздёрнув подбородок, смотрит на своего оппонента сверху вниз, несмотря на то, что она гораздо ниже его. — И ты это тоже знаешь. Кто виноват в том, что ты — нетолерантный сексист и мамкин циник?       Стрелка огромных чёрных часов на левой руке Ивана лениво перевалила за четыре часа утра, весь персонал недавно открытого Тео бара мечтал о мягкой постели и здоровом десятичасовом сне после долгой ночной смены, но у спорящих энергии было хоть отбавляй. Ника на дух не выносила Саймона далеко не с первой минуты их знакомства: она честно старалась поддерживать с ним нейтральные дружеские отношения и не обращать внимания на его рассуждения об «истинном месте» женщин в этом мире, темнокожих людей и людей нетрадиционной ориентации. До последнего момента она сквозь зубы выносила его присутствие, но всякому терпению рано или поздно приходит конец. Не высказать своего мнения о Саймоне и о том, как подло и гадко он поступил со своей бывшей девушкой, опубликовав её интимные фотографии в социальной сети, она просто не могла. Эта ситуация привела её в бешенство; если бы взглядом можно было убить, от парня не осталось бы и тлеющего уголька.       Никто не смел вмешиваться.       — Только шлюхи оправдывают шлюх, — прошипел Саймон, этот диковатого вида и нрава человек. — На месте Рида я бы подумал о женитьбе на тебе!       Иван кожей чувствовал, как сильно Саймон перегибал палку и как растёт гневная ярость Ники.       — Чего? — Рид, вяло протиравший до этого бокал у барной стойки, в мгновение ока превратился в натянутую от напряжения струну.       — Ха, шлюхи, ну, конечно! — Ника всплеснула руками, снова привлекая всё внимание к себе. — Любая девушка, что отказывается танцевать под дудку тупого абьюзера, становится шлюхой или стервой!.. А ты? Ты-то сам кто?       Она нахмурилась и прищурила глаза, на лбу её выступила испарина.       — Поганый ублюдок и трус!       И тут произошло то, чего не ожидал ни Иван, ни кто-то ещё: Саймон с размаху отвесил Нике звонкую пощёчину с искажённым ненавистью лицом. Однако Ника не была хрупкой принцессой, что теряет сознание от одной только оплеухи и красиво падает на пол. Она не растерялась ни на минуту, а потому, вложив в свой небольшой кулак всю свою силу, двинула ему в челюсть.       Все восемь человек бросились к парню и девушке, протягивая к ним руки и упрашивая их прекратить. Иван в мгновение ока подпрыгнул к Саймону и, повалив его на пол, больно скрутил его руки за спиной и надавил коленом на поясницу. Когда он попытался сказать что-то ещё, Брагинский легонько приложил его головой о пол так, чтобы кости не сломались, но боль и головокружение были ощутимы и малоприятны. Кто-то держал орущего благим немецким матом Рида, который грозился не то свернуть Саймону шею, не то пересчитать ему зубы какой-нибудь арматурой, а может, всё и сразу.       — Шлюха! — Рот Саймона, как оказалось, заткнуть было непросто.       — Ты просто трус! — Выплюнула Ника, когда её оттаскивали в сторону официанты. — Стал бы спорить с Ридом? С Иваном? Сомневаюсь! Они бы тебя пополам переломали в следующую секунду!       Самого Рида, начавшего ещё более усиленно выкрикивать ругательства и обещания навалять Саймону как следует, пришлось выводить на улицу Екатерине и Шону. Рид, всеми фибрами души любивший и обожавший свою Нику, уже несколько месяцев являлся её женихом, а потому не мог просто забыть о поступке Саймона и простить её разбитую губу.       Гилберт многозначительно посмотрел на Франциска, приподняв брови и наклонив голову набок, так и говоря одним только внимательным взглядом, мол, знаю я, чем вы там с Англией занимались. Затем он уткнулся в меню, вслух рассуждая о том, насколько большую порцию жареного картофеля ему заказать. Франциск смутился; он чувствовал себя так, будто его, как ребёнка, поймали за руку при совершении самого омерзительного проступка в мире и теперь заставляли в этом сознаться.       Подперев рукой голову, Россия на секунду нахмурился, однако лоб его быстро разгладился от морщин и на губах заиграла улыбка, будто ничего не произошло. Сколько бы пар глаз ни смотрело на Нику с восхищением в то злополучное утро, ей было по-настоящему страшно. В ней было не так уж и много роста, силы, мышц и натренированности, чтобы говорить с отслужившим в горячей точке Саймоном так, как она это делала. Рида и самого Ивана, в чём последний был абсолютно уверен, она в расчёт не брала: вряд ли у неё в запасе было много времени на то, чтобы подумать о тех, кто возможно за неё заступится. Ника, конечно, высказала то, что было на уме у многих, но эта проявленная смелость дорого ей обошлась, поскольку Саймон поклялся устроить ей «хорошую» жизнь в Америке так, чтобы она из квартиры боялась выходить. В голове Брагинского быстро пронеслась мысль о том, что он точно видел в доме этого парня пистолет, мачете и несколько охотничьих ножей, и только чёрт знает, что ещё завалялось в его закрытом на увесистый замок подвале.       «Извини, Франциск. Но у Саймона немного сдвиг по фазе, я не могу просто взять и бросить их одних.»       У всех присутствующих перед глазами промелькнули Ника и Рид, которые на предвзятый взгляд Брагинского сейчас нуждались в защите: ни в одном из них не было достаточно жестокости для каких-то превентивных мер в отношении Саймона, а вот Иван — другое дело. Тут, что говорится, его самого не жалко было и в огонь кинуть, лишь уберечь этих двоих и от физических страданий, и от уголовной, если сильно не повезёт, ответственности. На каждом боку Ивана под складками одежды висело по три тонких складных ножа, но он рассудил, что и голыми руками справится. Использовать ножи он собирался в крайнем безвыходном случае, если Саймон совсем уж загонит его в угол и приставит пистолет ко лбу.       Но это событие — что-то за гранью фантастики.       Ерден довольно заулыбался, преисполненный гордости за Ивана: он готов был прямо сейчас встать на стол и объявить, кто научил Россию таким трюкам с ножами, что обычным людям и не снилось. Но увидевший странный блеск в глазах Ердена Гилберт сразу смекнул, что тот собирается ляпнуть очередную глупость, поэтому поспешил завести разговор о своей работе, зная, что Наташа и Вук поддержат его. Брагинский наконец перестал размышлять о Нике и Риде и плавно влился в разговор, пусть даже галдящих без умолку Гилберта и Ердена заткнуть не представлялось возможным. Неофициальная встреча, щедро сдобренная едой и напитками, приятной болтовнёй и смехом, началась.       Франциск не замечал, как очередной час летит за часом, и наслаждался тем, что происходило вокруг него. Он почувствовал себя частью небольшой семьи, где были те, кто готов был бесконечно долго рассказывать о себе и только лишь о себе, и те, кто готов был с улыбкой и великодушием их выслушать. Ерден говорил о том, сколько денег ему удалось снова занять у своих больших начальников, и о том, как быстро он их промотал, однако найти работу было верхом его усилий, поэтому он по привычке бездельничал дома, перебиваясь дешёвыми переводами, или в очередной раз планировал наведаться в гости к Ивану. Брагинский в ответ поджимал губы, не переставая улыбаться, напоминая другу, что у него в офисе куча работы, и когда он говорит, что порой работает без перерыва по четырнадцать часов, не отрывая уставшей задницы от стула, то ни сколько не шутит. Тогда русского перебивает Байльшмидт, неизменно начинающий хвастаться тем, что его работа проста так же, как складывание элементарных чисел в младшей школе, и что деньги ему за это платят огроменные. Иван закатывает глаза, аккуратно отламывая десертной ложечкой клубничного мороженого из своей порции. Чему точно нет предела в этом море, так это самомнению Гилберта, но Брагинский тут же мысленно подмечает, что Ерден намного превосходит его в плане самолюбования и восхваления. Мысли России отследить довольно трудно: он целиком и полностью сосредоточен на беседе и не смотрит в сторону мигающего экрана телефона.       Тем временем Наталья и Вук уверяли, что в их работе мало интересного или захватывающего: в их отделах, разве что, только кипели человеческие страсти, вспыхивали романы и устраивались скандалы, к которым они предпочитали не иметь никакого отношения. Однако Ердена хлебом не корми дай только новую порцию сплетен проглотить, а желательно двойную или тройную, поэтому он лёгким движением языка вытаскивает все интересующие его подробности из Вука, который искренне возмутился поведению своих коллег, когда произнёс их истории вслух. Монголию нисколько не смущает тот факт, что этих людей он знать не знает, но подробности личной жизни этих несчастных интересны ему до такой степени, что просто не может удержаться и не вытащить сначала из Вука, а потом и из менее сговорчивой Натальи нужную информацию. Франциск с удивлением наблюдает, как молчаливая Наташа, предпочитающая слушать брата и с благоговением внимающая его историям, сама начинает говорить много и ёмко под влиянием Ердена, а тот с довольной улыбкой восторженно слушает её.       Он умело манипулирует своими друзьями и управляет ходом разговора — не то чтобы Иван или Гилберт были против.       Тут Брагинский завершает рассказ какой-то очень личной шутки, раз Франциск не понимает её смысла и содержания, и немец взрывается хохотом, со звоном бросая вилку в тарелку. Иван смотрит на него с мягкой улыбкой и хмыкает.       Снова тот же бар и та же духота, что густым воском течёт по лёгким Ивана и не даёт ему свободно дышать.       — Короче, когда я захвачу мир, то первым же делом восстановлю Пруссию, — кричит воодушевлённо Ника, сидя на высоком стуле у барной стойки и держа бокальчик мартини у своих губ.       Она смотрит прямо Ивану в глаза и улыбается, ожидая, что он одобрит её скромный план по захвату планеты и получению власти над всеми государствами. Брагинскому передаётся её детский восторг, и он готов поддержать это воображаемое нечто, у чего нет ни толкового замысла, ни стратегии, — это просто милая фантазия, представляющая собой очередной повод для шуток. А посмеяться от души они оба любили.       — Но зачем? — Иван спрашивает это с усмешкой.       — Серьёзно, Ника, зачем, — рядом опрокинул очередной бокал виски Хенрик, всем торсом повернувшись к девушке.       Ника делает глоток своего коктейля, пока Брагинский возится с новой выпивкой по другую сторону стойки.       — Как зачем? — Девушка изображает на лице такое недоумение, будто недавно озвученная ею выдумка была очевидной истиной. — Классное же было государство, мне нравится! Другие страны, конечно, не оценили — интересно, почему? — но мне оно нравится! Обязательно нужно нарисовать его на карте мира!       Гилберту стоит титанических усилий не впереть в Ивана ошарашенный взгляд, поэтому он поворачивает голову в сторону Ердена и делает вид, что слушает Монголию, хотя ни одно его слово не долетает до сознания Байльшмидта. Иван же опустил взгляд в свою тарелку и бесцельно поводил по ней ложкой: мысли о Нике поддерживают в нём приподнятое настроение, хотя и отвлекают от настоящих событий.       — Калининград в качестве столицы мы, конечно, не отдадим, — Ника хитро смотрит на Ивана, — но какой-нибудь Данциг подойдёт.       Тут она откидывается назад и несколько раз кричит Тео, что сидит через несколько мест слева от неё, пока тот не поворачивает голову к ней. Парень явно перебрал этой ночью: его взгляд затуманен, а губы очерчены придурковатой весёлой улыбкой.       — Тео, ты же отдашь мне Данциг? — Ника спрашивает с улыбкой.       — Да всё что угодно, Ника!       — Договорились! Тебе отдам Австрию.       Ника поворачивается к Ивану с торжествующим лицом, словно она только что заключила сделку мирового уровня и значения.       Франциск чувствует живительное душевное тепло, что ложится на него лёгким пуховым одеялом. Он в принципе не представлял, какую жить ведёт Иван в свободное время и в те промежутки, что Франция теряет его из поля зрения. Пока Гилберт что-то активно тараторит на немецком, воодушевлённый воспоминанием Ивана, француз неожиданно для себя обнаруживает на своих губах нежную улыбку. Он быстро находит причину этого: за всё время, что персонификации делили между собой пышную трапезу, не было упомянуто ни слова о политике, войнах или экономических проблемах — в общем, всего того, что свербит ноющей болью в заднице. К тому же Франциск уже забыл о том, что Брагинский проигнорировал около полусотни его звонков и так и не посетил Лондон, увлечённый тем, о чём, активно жестикулируя, вещал Ерден.       — Ерден, ты мне сейчас в нос заедешь своей рукой! — Россия убирает ладонь Монголии, что повисла в нескольких сантиметрах от его лица, от себя.       Монголия сразу же забывает всё то, о чём говорил Вуку, и обращается к России.       — Не заеду! — Ерден нарочно водит рукой перед глазами Брагинского, явно пытаясь раззадорить его. — А, а!       Брагинский смотрит в ответ скептически, приподняв брови, и ждёт, когда Монголия перестанет паясничать. Все присутствующие за столом замолчали и уставились на него, от чего Ерден непроизвольно ёжится: не в таком свете он любит быть объектом всеобщего внимания.       — Всё, всё, — Ерден, прежде всего, не выдерживает пристального взгляда Ивана, и только позже вспоминает об остальных, утыкается в свой стакан с молочным коктейлем, — я успокоился.       — Так вот, — Гилберт обращается к Ивану, и тот внимает его словам, — я говорил о своём придурке-боссе в конторе...       Франция с замиранием сердца смотрит на Монголию, который быстро меняет ребяческую обиду на озорную улыбку, испытывая к нему глубокое сочувствие, и снова и снова прокручивает в голове то, что однажды сказал ему Пруссия.       «Ты что, ослеп, француз? Он по уши влюблён, тут ничем не поможешь.»       Это отключает Франциска от реальности на несколько минут или даже дней.       Конечно, Франция многое подмечает в тех встречах с Россией, которые проходят в его уютном светлом кабинете, неизменно заполненном ароматом зелёного травяного чая. Когда на горизонте появляется Ерден, Иван нервно молится всем известным богам, Гилберт сползает по дивану вниз, закрывая уши подушками, и только Наташа испускает протяжный выдох, продолжая держать свои эмоции под строгим контролем. Монголия врывается, как ураган, распахивая дверь настежь и изображая из себя звезду Голливуда, не меньше, громко выкрикивает приветствия и пытается поднять Наталью с её места для крепких объятий. Однако Наташа стойко держит оборону, вцепившись ногтями в стол, и тогда Ерден добирается до Ивана, таща за собой стул. С Франциском, не чующим никакого подвоха в появлении Ердена, монгол здоровается, щедро выливая на него кучу вопросов и красивых слов, над Гилбертом — подшучивает, говоря что-то о неулыбчивых серьёзных немцах. Пруссия только сильнее прижимает к голове подушки с двух сторон и внимательно следит за Монголией, ожидая, когда его рот закроется: однако с этим блаженным и приятнейшим моментом его разделяют добрые двадцать минут. Тем временем, Ерден ставит свой стул вплотную к Ивану, одной рукой обнимает его за шею, не переставая изливать в пространство свои рассказы-скороговорки, и с такой теплотой смотрит на него, что Франциску невольно хочется протереть глаза. Брагинский ставит между собой и лицом Ердена свою руку, и по лицу русского можно сказать наверняка, что он, как и Гилберт, отсчитывает секунды до наступления тишины. Франция пытается вставить хоть слово в непрерывный поток речей Ердена, но Иван смотрит на него с горькой наигранной насмешкой и говорит неслышно, что пока это бесполезно. Монголия с великой радостью сгрёб бы Россию в свои объятия и сидел бы так целый день, но холодный металл крана разделяет его с мягкостью волос на виске русского и прохладой, что исходит от него.       Франциску всё-таки удаётся удержать на себе взор Ердена, когда тот в очередной раз оглядывается, и спрашивает, долго терзаемый одним лишь вопросом:       — Я не понимаю... В каких вы отношениях?       Россия смотрит прямо в глаза Франции очень выразительно, от чего последний мнётся и стыдливо опускает глаза. Как вообще можно спрашивать такое у Ивана, даже помышлять о чём-то интимном между ними? Однако Монголия «спасает» сконфуженного француза и говорит с игривыми нотками в голосе:       — В очень интересных!       Россия поднимает взор к потолку, мол, большей ереси он в своей жизни давно не слышал, и его терпения хватает на считанные минуты.       — Ерден, твою мать! — Брагинский всеми мыслимыми и немыслимыми способами пытается отодрать от себя друга, готовый, помимо рук, пустить в ход и ноги. — Вот же прицепился, как репейник! Отлипни уже, я работаю!       Ерден отвечает ему капризно:       — Но я так скучал, Иван! А ты...       То, с какой нежностью говорит Монголия и как скользят его руки по плечам России, совершенно точно не мерещится Франции. Но мысль о том, чтобы кто-то из стран так относился к Ивану, не возникает даже на задворках его сознания. Только Гилберт театрально закатывает глаза и иногда бросает Франциску многозначительные взгляды, видит, что тот абсолютно ничего не понимает, и окончательно разочаровывается в нём как в человеке, что везде и всюду готов видеть любовь и прочие её геморройные прелести.       Ерден беззастенчиво пользуется тем, как близко его подпускает к себе Иван Брагинский, по всей видимости, не страшась подвоха или удара в спину. Наталья поэтому преспокойно пьёт чай и лениво просматривает документы, никак не реагируя на происходящее. Ердену, и только ему одному, позволены такие вольности, но Иван, пожалуй, очевидного либо не видит, либо смотрит на это словно через железобетонную стену.       Иван держит в руках телефон, не отвлекаясь от беседы с Вуком, когда на экране всплывает сообщение от Ториса.       «Это что вчера было?!»       Иван чуть закатывает глаза совсем не картинно, а с явным раздражением, и вскидывает брови, хотя уже через пару секунд на его лице нет и следа от появившегося недовольства.       «Казалось бы, нам всем дана охренительная возможность видеть друг друга не чаще, чем того требует приличие, но нет, нужно же припереться и начать компостировать мне мозги.»       Он долго держит палец на окошке уведомления, но в конечном счёте решает игнорировать Литву недели три, не меньше. Пруссия понимает, почему Россия порой целыми днями напролёт висит в сети и не отвечает ни на одно сообщение: но он же Великий и Совершенный, как его можно обделять вниманием и оставлять без моментального ответа? В голове Гилберта появляется дымка чужого воспоминания.       Ника пьёт с горла и громко хохочет и предлагает тост за Америку. Иван, поправляя на себе уже порядком измявшуюся рубашку и жилетку, соглашается с ней и тоже смеётся. Они сидят на мятых коробках из-под всевозможного алкоголя, прислонившись спинами к стене и вдыхая свежий ночной воздух, который неплохо прочищает мозги от выпивки и громкой музыки своей тишиной. Вдруг ухо Брагинского улавливает звук шагов, и он весьма удивляется им: во всей округе не должно быть ни единого приличного шляющегося по улицам человека в то время, в какое Иван и Ника были в самом эпицентре развлечений.       Россия закатывает глаза и сильно раздражается тем, что на горизонте нарисовалось тонкое лицо Ториса, который, к его вселенскому несчастью, не смог просто пройти мимо очередного калифорнийского закоулка, услышав, по всей видимости, его голос. Поначалу Брагинский волновался о том, что подумает его ненавистный визитёр, увидев его такого: устало прислонившегося к пыльной стене и любовно обнимающего бутылку вермута, что отобрал минутой ранее у девушки, сидевшей рядом с ним. Но через мгновение это перестаёт иметь какое-либо значение. Ника на его стороне, и язык у неё острый, как лезвие только что наточенного ножа.       Наконец Литва подходит достаточно близко, чтобы Россия и Ника обратили на него своё внимание. Девушка искренне удивлена, она недоумевает, почему незнакомец вообще подошёл к ним и заговорил с Иваном; она начинает сердиться, когда Торис открывает рот, Иван мечет молнии глазами, а на губах у него оскал.       Слово за слово — перепалка, однако улыбка Брагинского предостерегает литовца от слишком едких слов в адрес Ники.       — ... Тебе же не понять, Торис, как это: жить своей жизнью и не преследовать окружающих, — Брагинский насмехается над ним и слегка наклоняет голову набок.       — Это ты так меня оскорбить пытаешься? — Торис, складывая руки на груди, пытается напустить на себя безразличие и высокомерие, но это у него плохо получается: Иван следит за ним взглядом, не моргая, от чего ему становится страшновато. Пока Ника увлечена Литвой и смотрит только на него, Россия приоткрывает губы, как бы намекая, чтобы Торис следил за языком и не сболтнул лишнего.       Иван цокает языком и насмехается с издевкой:       — Ты и сам с этим прекрасно справляешься...       — Ох, смотрите-ка, оскорбился он, — Ника заговорила по-русски на повышенном тоне голоса и, казалось, была так рассержена, что готова была вывалить на его голову мешок мусора, на котором только что сидела, — оскорблённый, блять. Сиди дома, не выходи никуда, никто тебя не оскорбит.       Ника, в коей изящной девичьей грации не было в принципе, едва поднялась на своих высоких каблуках, которые надела впервые за долгое время хождения в удобных кроссовках, и, проклиная всё и всех в самых изощрённых эпитетах великого и могучего, поплелась ко входу слева от Брагинского. Она поправила волосы, откинув их назад и пригладив несколько раз, — чёткий признак её нервозности из-за того, что нагрубила незнакомцу. Мало ли, он потом череп ей проломит в какой-нибудь ночной клоаке, но Иван едва заметно кивает ей, чтобы она не переживала из-за пустяка. Открыв дверь, она задержалась и с надеждой посмотрела на Россию.       — Ты идёшь? — Всё же говорит Ника.       — Одну минуту, — хохочет Брагинский, также вставая на ноги.       Его глаза почти светятся при взгляде на Ториса, и тот сглатывает вставший в горле ком.       «Я-то думал, что у меня одного с мозгами беда. Но потом я смотрю на Ториса, и мне становится легче!»       — ... Это была интересная история, — голос Натальи спокоен и умиротворён, она с улыбкой позвякивает ложкой о тарелку, ковыряясь в своём десерте. — То есть ты хочешь сказать, что совсем не работаешь? — Она смотрит на Ердена с нежностью, какую веками некоторые могли получить только в своих грёзах. — Совсем ничего не делаешь?       — Ну, Наташ, — Монголия скромно опускает глаза в свою чашку кофе, — почему ничего? Иногда я прихожу на работу...       Иван бросает на Гилберта восторженный взгляд, не до конца освободившись от мыслей о недавней встрече с литовцем.       — Ничего ты не понимаешь, Брагинский, — задница Пруссии, активно набирающего очки в одной из многочисленных игр, почти свисает с дивана — столь вальяжно он развалился на его поверхности. — У Литвы и Польши одна мозговая клетка на двоих, которой они даже не пользуются, а ты хочешь, чтобы они о высоком и вечном размышляли. Ну не глупость ли, а?       Россия улыбается, давит в себе смех, а Гилберт страшно горд собой: кому, как не великому Ему, так судить своих исторических соперников и врагов? Он на дух не переносил ни одного, ни другого, потому имел полное моральное право говорить о них так, как заблагорассудится.       — А потом мне Жаргал на тебя жалуется, что ты целыми днями воздух в кабинете гоняешь, — подхватывает неожиданно Иван, приподнимая брови при взгляде на Ердена.       — Пожалуйста! — Жаргал кладёт свои тонкие руки на плечи Ивана и смотрит ему прямо в глаза, призывая, по меньшей мере, спасти мир. — Заставь его работать, он вообще ничего не делает!       Франциск переглядывается с Натальей и смеётся теперь вместе с ней. Это было так необычно: ловить улыбку этой прекрасной девушки, сидя с ней за одним столом, и видеть её заботливый взгляд в сторону окружающих. Наверное, не будь Ивана рядом она была бы более сдержана в проявлении своих чувств и эмоций, но он своим присутствием давал ей силы открываться другим.       — Не-ет, это всё враки, — Монголия махнул рукой и провёл ладонью по гладко зачёсанным на правую сторону волосам. — Всё я делаю так, как надо. И делаю вовремя.       Иван закатывает глаза и мотает головой.       Ни один рот не закрывается до самого вечера, словно их обладатели не виделись десятилетиями. Казалось бы, Иван, Наташа и Гилберт проводят друг с другом времени больше, чем может помыслить любая европейская страна: более того, если в эту компанию добавить Ердена, отодрать их от совместных приключений крайне сложно. Иногда Россия даже вытаскивает Сербию из своего укрытия, своего дома, где тот предпочитает хандрить, заливать желудок крепким кофе и выкуривать по десять сигарет в день, уверяя, что хуже ему точно не будет. С Наташей и Ерденом Иван виделся две недели назад, с Гилбертом и Вуком — месяц. Однако они постоянно обмениваются сообщениями в социальных сетях, буквально не прерывая свои разговоры ни на секунду. Брагинский может долго не отвечать и игнорировать, но в конечном итоге есть много путей, чтобы заставить его отписываться в ответ и привлечь к тому или иному обсуждению. Иван думает, что это прекрасно, когда темы для разговоров не кончаются, когда вокруг есть по-настоящему чем-то увлечённые личности, и он готов сидеть так вечность, внимая своим собеседникам. И хотя это не последняя их общая встреча, они с трудом покидают заведение, оставляя ему приличную сумму денег и хорошие чаевые официанткам.       Компания разбивается по двое, и Пруссия и Монголия возглавляют это шествие, громко смеются и меряются своим самодовольством вкупе с оставшимися в далёком прошлом величием. За ними идут Наташа, которая то и дело одёргивает их, чтобы они сбавили тон своих голосов и вели себя приличнее, и Вук, подкрепляющий её слова новыми аргументами (в конце концов, сколько можно на весь квартал кричать о том, какую заварушку ты устроил в сельском пабе пару недель назад, и непомерно гордиться собой?). Франциску в некотором смысле везёт: Иван идёт рядом с ним в один шаг, иногда поглядывая в экран телефона. В голове русского уже начинают проскальзывать мысли о том, что пора бы и откланяться на свою подработку, но не говорит ни слова, оттягивая момент.       «Боже, — на дисплее появляется сообщение от Ники, — какое извращение ты мне сейчас скинул. Я обязательно это прочту!»       Общие беседы никогда не замолкают в особенности тогда, когда их больше трёх сотен: Брагинский гадает, в какой из них и что Ника прокомментировала. Знал бы Иван, что не ему одному любопытна причина столь вызывающего сообщения. Однако Россия строго себя одёргивает, мысленно напоминая, что неприлично игнорировать рядом идущих друзей.       — Ещё раз извиняюсь, Франциск, — Иван бесхитростно заглядывает в ясные голубые глаза француза и чуть улыбается. — Мне действительно очень жаль. Ты же хотел поговорить о чём-то важном?.. Я думал, успею закончить все дела и прилететь.       Честно признаться, Франциск в какой-то степени был рад отложенному в долгий ящик разговору с Иваном. Он с облегчением осознал, что у него ещё есть время тщательно обдумать свои слова и просьбу, с которой к нему обратилась Наталья.       «Не мог бы ты, пожалуйста, выдернуть его из рабочих будней? Он слишком много работает и почти не отдыхает. И... Я знаю, мне не следует об этом просить, это будет подло. Но не мог бы ты ещё и распростись его о том, что, может быть, его беспокоит?»       Франциск почувствовал болезненный укол прямо в сердце, когда Наталья приподняла уголки губ, не в силах полноценно улыбнуться из-за глубоко засевшей в её душе печали.       «Мне он не рассказывает подробностей.»       — Ах, ничего страшного, — Франция усиленно давит волнение в голосе и отмахивается. — Тогда в другой раз. Когда ты свободен?       Иван задумывается, слегка хмуря брови.       «Пахать ночи напролёт мне ещё полторы недели, потом нужно закончить работу дома, а потом лето будет в самом разгаре и я снова отъеду в реанимацию?.. Чёрт, Олежка меня придушит. Получается, я смогу увидеть Франциска только осенью? Как-то это слишком долго, тут у него ещё и серьёзный разговор ко мне есть.»       Вслух Россия говорит совсем другое и не видит, с каким запуганным взглядом поворачивает к нему голову всего на секунду Беларусь:       — Не знаю, честно, — и это отчасти является правдой, пусть даже он не договаривает. — Напишу тебе, как буду дома и немного разгребу свои рабочие проекты.       — Да? — Франция капризничает, но не рассчитывает на уступки. — Я надеялся, ты будешь свободен после конференции.       — А-а, нет, — Иван смеётся, — после собрания я искренне надеюсь выспаться.       — Депривации сна? — Грусть скользнула в полуулыбке Франциска.       — Да, есть такое, — Россия отшучивается неловко: должно быть, глубина его проблемы серьёзна так же, как и у француза. — Ни секунды покоя...       Он хмыкает и качает головой, весьма вовремя в очередной раз снимает блокировку с экрана телефона.       «Ив, кажется, ещё один мой нервный срыв на горизонте, — пишет Тео. — Я бы хотел, чтобы это была шутка. Я не знаю, как вообще смогу приползти сегодня.»       Беспокойство за пару мгновений достигло в Иване своей наивысшей точки, сердце взволнованно застучало. Брагинский весь помрачнел, поспешив опустить телефон и рассматривать проезжающие мимо машины, чтобы никто из присутствующих не увидел его встревоженное искажённое печалью выражение на лице. В его сознании вспыхивают яркие образы, окрашенные скорбью и всеобъемлющим чувством жизненной несправедливости.       Тео загибается в рыданиях, поэтому Иван, как единственный сохранивший душевное равновесие человек, удерживает парня от падения.       — Почему она? Почему?! — Воет поляк, сминая рукава рубашки Брагинского дрожащими пальцами.       Рейчел, девушка, в которую Тео был влюблён со старшей школы и которой он никак не мог признаться в своих чувствах, покончила с собой. Не потому, что произошло что-то плохое или она осталась одна наедине со своим одиночеством. Просто это случилось в одночасье, и никаких рациональных ответов не было. Иван хорошо знал её лично: она была художницей, немного замкнутой и необщительной из-за боязни общественного осуждения своих ошибок, однако доброй и заботливой девушкой, совершенно не озлобленной на мироздание или конкретного человека. На последней странице своего толстого альбома, что попадёт в руки России немного позднее, она написала:       «Настоящий художник рисует до последнего вздоха.»       Иван держит свои эмоции в узде: он сейчас нужен своим друзьям в качестве моральной поддержки, а его хмурое поникшее лицо никому не поможет.       Он оглядывается на Нику, и её ошарашенный и в то же время подавленный вид вонзается в его сердце острейшими мечами. Рейчел многим помогла ей, когда та делала первые шаги на американской земле: подтягивала её чересчур официальный английский, учила рисовать комиксы и знакомила с национальными кухнями некоторых народов. Ника стискивает зубы в углу больничного коридора, не может сдержать слёзы и умоляет Рида пока что не прикасаться к ней. Не потому, что не любит его, но потому, что единственное прикосновение разобьёт её на тысячи осколков, и она не сможет даже на ногах стоять.       «Я хотела, чтобы мои слёзы закатились обратно в глаза. Если бы ты обнял меня, я бы сломалась прямо там.»       Иван сидит в своём кабинете, месте, где он чувствует себя удивительно защищённым со всех сторон, сжавшись в комок и прижав ладони к лицу. Его голос дрожит и едва не срывается на хрип, прося Ердена и Лизу только об одном:       — Пожалуйста, не трогайте меня. Вы сделаете только хуже.       Тогда, полтора года назад при личных неурядицах, ему на ум пришло воспоминание о Нике и её мольбе.       — Мне нужно идти, — параллельно Иван думает о том, что нужно срочно позвонить Нике.       Вид его всё так же добродушен и радостен, как был полчаса или же час назад: он беззаботно улыбался, поэтому невозможно было понять, что случилось действительно что-то серьёзное. Он скромно извиняется и прощается со всеми, получает в свой адрес недоверчивый взгляд Ердена и легко обнимает Наталью. Очень надеется увидеть всех завтра, поэтому Гилберт снисходит с высоты своего величия до того, что он, так уж и быть, посетит «нудную конференцию самодовольных напыщенных индюков». Немец будто делает великодушное одолжение (не говорить же прямо, что теперь он умрёт от любопытства, если не сможет увидеть всё, что происходит в голове Ивана?), на что никто не обижается, и Брагинский даже ухмыляется. Русский круто разворачивается и идёт в противоположную от прежнего направления сторону, быстро оставляя персонификации далеко позади и смешиваясь с пёстрой людской толпой. Некоторое время они стоят молча, Франциск нервно теребит свой телефон.       — Знаешь, что, Гилберт, — упоминаемый озирается на приземлившуюся на его плечо руку Ердена.       — Чего тебе?       — Надо, — Монголия как никогда собран и сосредоточен, что не характерно для его обычного праздного образа действий, — во-первых, отогнать от него завтра всяких нежелательных элементов. Во-вторых...       — Пойти в этот бар и напиться вусмерть? — Заканчивает Пруссия скептически.       И прежде, чем Монголия успевает одобрить его образ мыслей, а Вук возражает против вмешательства в самую что ни на есть человеческую сторону жизни брата, Франциск, опаляемый возбуждённым беспокойством, говорит:       — С первым я могу вам посодействовать.