Изгиб мысли

      Он, окружённый недоумевающей перешёптывающейся толпой, стоял посреди слишком уж просторной комнаты и краснел от стыда и смущения одновременно, стеснённый столь пристальным вниманием к своей персоне. Огромный зал, уставленный накрытыми белоснежными скатертями столами и изящными крупными люстрами, оснащённый всем необходимым для выступлений и показов презентаций, казалось, вот-вот сожмётся в маленькую коробку, задушив в Артуре честную жизнь. Но благо стены с золотистыми узорами не сместились со своих мест, а белоснежный потолок не падал ему на голову под тяжестью его неудачи и того, что благодаря Франциску об этом сплетничала каждая муха в округе.       Артур не знал, куда деть глаза, поэтому тупо пялился на свои вспотевшие трясущиеся руки, которые мучили чехол телефона, откидывая и вновь закрывая крышку заветной вещицы. Публичные выступления или вдохновенные речи никогда не были его сильной стороной или тем, в чём он крупно преуспел за счёт упорного труда, — одна из вершин, которую он так и не покорил за свою долгую жизнь. Да и что ему, собственно говоря, сказать в такой ситуации? Вынести на всеобщее обозрение то, что он до сих пор занимается магией, как какой-то сектант или больной на голову алхимик из Средневековья? Большего позора для себя Артур вообразить не мог в самом страшном сне. Однако этот самый позор, срамной и неловкий, не спрашивал мнения англичанина и готов был обрушиться на него с минуты на минуту. Он, конечно, предпринимал жалкие попытки объясниться, по какому поводу толпа европейских стран будет слышать в своих головах голос одной конкретной персонификации, но получилось плохо: из его рта вылетали какие-то слова, звуки, но они не складывались в наполненные смыслом предложения. Даже Франция, который нескольким ранее объявил о сложившейся ситуации с самым невинным лицом, теперь ожидал объяснений. Будто не был одним из участников магического сговора.       Чёртов Франциск вышел сухим из воды, свалив всю вину на него.       Голос, по вине обладателя которого Артур оказался в этой идиотской ситуации, вытянул его из напряжённых размышлений. Никогда ещё Кёркленд не испытывал такого сильно желания размозжить напудренное лицо француза чем-нибудь тяжёлым.       — Давай, Артур, — Франциск положил руку ему на плечо, но тот не почувствовал никакого ободрения. — Расскажи им всё, — надавил француз, поскольку время не стоит на месте и меньше всего на свете кто-то хотел ждать, когда Англия перестанет мяться и скажет что-то, по заверениям Франциска, очень важное.       Спектакль был отменным, словно все они видели их не достаточно много за свои бесконечно долгие жизни.       — А, я знаю, — подал голос Вук из дальнего угла зала, где он вдали от всех наслаждался обществом социальных сетей, — это как-то связано с тем, что у меня в голове всё то, о чём думает Иван?       «Тебя вообще никто не спрашивал!» — Артур огрызнулся только в мыслях, лишь плотнее сжал зубы.       — Именно! — Франциск хлопнул в ладоши. — Ну, дорогой, говори. Тебе только что был дан отличный старт.       — Давай, Артур, я верю в тебя, несмотря ни на что! — Сдерживая смех, крикнул брату Альфред, с усмешкой наблюдавший за ним у окна. — Ты со мной, я знаю, не разговариваешь, но я-то с тобой разговариваю!       Тут на Англию снизошло настоящее озарение.       — То есть вы, сволочи, — он окатил Альфреда и Вука гневным возмущённым взглядом, — всё знаете, но оправдываться должен только я?!       — Так не мы же эту кашу заварили, — легко парировал Америка, выразительно изогнув бровь и сложив руки на груди. — Я, конечно, герой, но тут ты сам должен разобраться.       В конечном счёте, Артур не сдержался и вывалил то, что, по его мнению, могло сойти за хорошую оправдывающую его предысторию: он, мол, совершенно случайно нашёл одну старую интересную книгу, произнёс пару написанных строк да и забыл об этом. Он честно, положа руку на сердце, не думал, что две случайных комбинации слов сработают и конечным продуктом будет то, что произошло... Франция всё это время смотрел на него с задорным торжеством и лёгкой ухмылкой. Он признавал часть своей вины, но наблюдать за Артуром, который сейчас наврал с три короба, было веселее и намного интереснее. Венгрия хмыкнула и окинула красного от злости англичанина насмешливым взором, повернулась к Австрии и поняла, что они подумали об одном и том же. Чтобы Артур шутил? Да ещё и над Россией? Слишком жирно для него, он шутить не умеет. В правдивости истории сомневался Испания, сомневался Германия и все те, что не опоздали и застали речь Англии. Литва и Польша покосились на него с каким-то странным подозрением, пошушукались и отошли в сторону. Даже Гилберт, решивший неожиданно почтить всех своим великим присутствием (теперь этому нашлась разгадка), готов был попросить Артура прекратить эти убогие попытки отмыться от всеобщего унижения.       — Короче говоря, — Франциск, выступивший вперёд перед толпой, великодушно протянул руку помощи Артуру, вернее, положил её на его плечо, — наш дорогой друг хочет сказать, чтобы мы все сегодня вели себя естественно. Будто ничего не произошло и мы ни о чём не знаем.       Это было правильно и оправдано. Хоть в чём-то страны сошлись, а тех, кто был не согласен, заткнули более сильные. Дверь в конференц-зал открылась в следующий же миг в проёме появился Иван Брагинский. Выглядел он так, будто только что вернулся с курорта: идеально выглаженный костюм сидел на нём безупречно, туфли начищены, на них не было ни пылинки, а лёгкий кремовый шарф на шее струился за его спиной изящной лентой. И только у стоявшего ближе всех к нему Гилберта промелькнуло то, с какими матами Иван угробил свою первую рубашку, которую гладил едва ли не с закрытыми от смертельной усталости глазами. Брагинский беззвучно подошёл к длинному прямоугольному столу у стены и заскользил взглядом по стопкам бумаг в поиске той, что предназначалась для него.       — О, — он краем глаза заметил Байльшмидта, лениво перелистывающего документы Людвига, — что случилось, Гилберт? Неужто конец света близок и ты решил последние минуты своей жизни посвятить нам? — Иван с задорной улыбкой выгнул одну бровь.       — Не дождёшься, — они пожали друг другу руки. — Скучно, хоть на стену лезь.       Иван мотнул головой, подумав о том, что врун из Гилберта никудышный: чтобы сам Великий Пруссия добровольно пришёл в место, где он чуть ли не каждой европейской стране готов был в лицо плюнуть? Нет, точно нет. В любом случае докапываться до причины этой странности Россия не имел никакого желания, ведь мысленно он всё ещё был в своём гостиничном номере и его голова покоилась на мягкой подушке.       «Как же хочется спать, как же... Почему мы собираемся так рано? Сейчас грёбанные восемь утра, восемь! Неужели на нас свалено так много работы, что нужно собираться в такую рань?»       Иван неспешно идёт к одному из круглых столов, расставленных перед проектором, успевая и приветствовать остальных, и одновременно с этим вникать в суть напечатанного текста. Он садиться за один из столов у стены, размышляя о том, что так будет проще дотянуться до расставленной на серебристых передвижных столиках еды, и по обе его стороны сразу же плюхаются Гилберт и Франциск, напротив — Ерден. Остаётся только два места за столом рядом с ним: одно определённо для Натальи, второе — для Вука, как он сам надеялся, энергично пытаясь дожевать несколько закусок неподалёку.       Иван вопросительно приподнимает брови — он никак не ожидал, что вокруг него так быстро образуется хоть какая-то компания — и окидывает полным недоумения взглядом Гилберта с Ерденом. К Франциску он более доброжелателен, потому что в его присутствии не чувствует подвоха.       «Так... Что происходит? Откуда столько энтузиазма?»       Альфред и Артур тем временем усаживаются за соседний стол, и Кёркленд чувствует на себе укоряющий взгляд младшего брата. Чтобы младший брат, вот это малое тупоголовое дитя, ещё посмело водить пальцем перед его носом с присказкой о том, как делать нельзя?! Англия вообразил себе достаточно, чтобы вновь обидеться на брата и сесть на противоположное от него место. Джонс думает, что у старшего едет крыша на почве возвращения к своим магическим корням, подзывает Мэттью и заводит с ним непринуждённый разговор. Родерих и Эржбет устраиваются за столом за спиной Гилберта, из чего тот гарантированно будет поворачиваться к ним и травить совершенно неуместные шутки. Персонификации тем временем прибывали, и гудящая толпа стран становилась душной и тесной.       Либо Ерден и Гилберт натворили что-то, что непосредственно коснётся его в будущем, либо только задумывают свои тёмные дела — определиться Брагинский так и не смог. Экран его телефона привычно мигает от потока сообщений и звонков, однако он всецело отдан тексту документа и совсем не замечает этого. Но буквально через пятнадцать минут упорного выведения своих подписей, буквы перед взором Ивана плывут. Шебуршание документов, негромкие сдержанные разговоры и в целом спокойная обстановка клонили его в сон, которого ему так не хватало в последние дни. Проводить на ногах несколько дней подряд по десять часов, таскать ящики с алкоголем и разнимать случайные пьяные драки, а затем тащить на себе Хенрика, потому что ни один таксист не мог взяться за работу с телом, в кармане штанов которого не было ни цента... Всё это было достаточно проблематично. Иван думать забыл о своём здоровье и слишком поздно осознал, что такая халатность наверняка аукнется ему в будущем. Когда будет бушевать очередной пожар и он не сможет встать с кровати из-за лихорадки и ломоты во всём теле, или когда наводнение собьёт его с ног и заставит харкать кровью прямо на важные рабочие бумаги, тогда его организм отыграется. Тогда-то, с напряжённой грустью полагал Брагинский, он загнётся окончательно.       «Ах, лето. Как я его не люблю. Постоянно что-то плохое происходит, и я не могу ничего с этим сделать.»       Молодой мужчина за тридцать смотрит на Ивана в упор, вернее, буравит взглядом, прожигая в нём дыры. Острые скулы этого парня не раз оставляли раны на женских сердцах, и весь благородный облик его мог бы выдать в нём аристократа. Брагинский неловко хохочет, зная, что облажался, но продолжает отрицать это до последнего, старается не имитировать бурную деятельность в ноутбуке.       — Ты совсем, что ли, головой не думаешь? — голос Олега похож на раскаты грома, хотя он, казалось, беззаботно раскачивается на стуле. — Прекрасно знаешь, что тебе нельзя сильно напрягаться, но продолжаешь гробить себя. Я не понимаю.       «Да, Олежка с меня три шкуры спустит, если я снова займу место в его клинике. Предупредить, может?»       Иван ясно слышит его грубый голос в голове: «На тебя достаточно чихнуть, и вот ты уже на больничной койке». Брагинский думает, что это ни разу не так: ему нужно обязательно сломать себе что-нибудь вдогонку.       Россия рад отвлечься от нудных текстов соглашений и набрать какое-нибудь весёлое сообщение своему товарищу и несколько раз пытается сочинить хорошую шутку, но в итоге стирает всё предложение и откладывает телефон в сторону. Он чувствует, как впадает в уныние от переутомления, ему всё сложнее контролировать свои рассуждения.       Мимо серой от недостатка сна тенью проходит Хенрик, отвлекая русского от нерадостных мыслей, и тот улыбается с усмешкой.       «Как же приятно видеть кого-то ещё более помятого, чем я сам! Хотя, если бы я столько пил, сколько ты вчера, я бы сегодня приполз, а не пришёл.»       Хенрик едва доходит до стола, за которым сидит его скандинавская семья, и очень осторожно опускается на приготовленный для него стул. Швеция что-то вкрадчиво начинает говорить, наклонившись к Дании с одной стороны, а с другой их, казалось, пытался успокоить Финляндия. Хенрик делает жест рукой, чтобы Бервальд наконец закрыл рот и прекратил донимать его своими нотациями. Ещё некоторое время уходит у датчанина на то, чтобы осознать мир вокруг себя и своё положение в нём после минувшей бурной ночи, затем он прищуренным взглядом осматривается. Ищет Ивана.       Брагинский радостно кивает ему, а лицо Хенрика приобретает противоречивое выражение.       «Как ты это сделал? Почему ты такой бодрый? Я еле с кровати встал», — гласит сообщение от Дании.       Иван набирает сообщение с мыслями о том, как этим утром он не меньше часа стоял под холодным душем и выпил несколько кружек крепкого кофе. Рядом с Ерденом садится Наталья, изящно откидывая волосы в сторону и извиняясь за опоздание, и дарит брату нежную улыбку. Иван кивает ей и откидывается на спинку железного стула, отвечая Хенрику.       «Вообще-то меня не покидает ощущение, что сегодня ночью по мне бульдозер проехал раз эдак сто. Но, что более важно, может, сегодня ты не будешь пить? Может, хватит?»       Россия с надеждой смотрит на Данию, но тот изображает такой скептицизм и жалость по отношению к русскому, что иного ответа, кроме чёткого «нет», представить сложно.       «Ну пожалуйста, Хенрик. Пожалуйста.»       Дания качает головой и принимается за свою часть работы на этой конференции.       «А я так хотел сегодня напиться просто в ничто, просто в щи! Чтобы не помнить этот паршивый день. И плевать мне, что он ещё толком не начался.»       Альфреду трудно не согласиться с Иваном вслух, однако он сдерживается и тяжело вздыхает. Он никогда не был ранней пташкой, поэтому страдал от раннего пробуждения в той же степени, в какой и добрая половина стран, но иначе организовать встречу было нельзя: ещё лет пятьдесят назад, когда все любили трепать нервы всем, подобные мероприятия могли длиться и четыре дня, и целую неделю. Но жизнь ускорялась, список индивидуальных дел у стран расширялся, а часов в сутках не прибавлялось. Поэтому постепенно время встреч сократилось до одного дня, пусть даже и работать приходилось в жуткой спешке.       Россия по привычке не перестаёт улыбаться, даже когда спиной чувствует полный презрения и ненависти взгляд. Ничего нового для него не происходит: он снова виноват во всех смертных грехах и преступлениях против человечества — это скорее развлекает его и не даёт расслабиться в плане иронии в отношении себя, нежели расстраивает.       «Да, Торис, прекрати пилить меня взглядом. Ты думаешь, мне приятно твою злую недовольную морду лицезреть? Эх, даже здесь не можешь себя нормально вести.»       Его голова готова взорваться от перепалки Гилберта и Ториса, Иван устало трёт переносицу. По сугубо личным причинам Пруссия на дух не переносил Литву и Польшу последние лет десять, и когда один из них заявлялся в офис Брагинского, не мог не вставить свои пять копеек в и без того раздражавшую Ивана ситуацию.       — Гилберт, пожалуйста, — голос России мягок в отношении Калининграда. — Я всё понимаю, но он же просто завидует. Тут ты не работаешь и целыми днями на диване лежишь, познаёшь экзистенциальный кризис, а вот Торису приходиться поднапрячься.       Иван с ядовитой ухмылкой смотрит на поджавшего губы Ториса.       — Ему уже нельзя сказать, что он в экономике или транспортной системе ничего не понимает, чтобы я за него всю работу сделал...       — Прекрати врать! — Воскликнул литовец. — Никогда я такого не говорил.       Гнев закипает в Брагинском из-за того, что незваный гость примеряет на себя личину дурачка и вообще самого ущемлённого в правах человека.       — Тебе напомнить, чему лично я был свидетелем? — В утробном голосе Гилберта звучит угроза, кроваво-алые мечут молнии.       Россия решает закончить хныканье Литвы здесь и сейчас, пока Пруссия не поднялся со стула напротив и не переломал ему пару костей.       Ивану как никогда раньше надоело то, что ни вежливых слов, ни ласковых враждебно настроенные бывшие союзные республики не понимают, а значит по-доброму с ними разговаривать бесполезно. Наоборот, попытка выстроить хорошие отношения с теми, кто готов его за глаза полить отборнейшим дерьмом, была больше похожа на акт мазохизма, нежели на продуктивное действие. И Торис не просто попался под руку, потому что за весь день не был первым, кто мотал нервы русскому, но и потому, что был самым наглым в этой шайке.       Иван так хорошо знал его, что от этого знания ему становилось противно и тошно.       — Значит так, Торис, — Брагинский выпрямляет спину и смотрит прямо в его чуть напуганные зелёные глаза, — если твои новые няньки и воспитатели не научили тебя человеческой речи и ты до сих пор горазд изъясняться только криками, кривляньями и истеричными требованиями, то это не мои проблемы. Я не намерен смотреть твои выступления в режиме реального времени, тем более тратить на это свои рабочие часы. Не хочешь со мной работать спокойно, дверь там, за собой закрой и не возвращайся до тех пор, пока не научишься вести себя подобающим образом в чужом доме. Любить меня ты не обязан, но подобного свинства в своём присутствии я не потерплю. У тебя пять часов, чтобы покинуть мою территорию.       — В чужом доме, хах? — Мгновенно придирается к словам России Литва.       — Да, в чужом. Я тебя сюда не звал, ты вечно прёшься ко мне без приглашения или звонка со своей стороны, — Иван щурится, сжимая руки перед собой в замок. — Какие-то проблемы?       — Да ты просто...       — Ты оглох? Я сказал: пошёл вон.       Ерден обменивается с Гилбертом почти хищным взглядом и хитрой улыбкой, и последний самодовольно складывает руки на груди. В тот раз он едва не поддал Торису хорошего пинка, жаль, Иван вмешался. Но что это было, акт самоуважения, который совершила бы любая другая страна, что ценила себя в достаточной степени давным-давно? Так Байльшмидт и пошутил после того, как литовец с полными штанами обиды удалился в закат, получив в ответ скептический взгляд в свою сторону. Франция оборачивается и у него уходит пара минут на то, чтобы поймать хмурый взгляд Литвы. Всё выражение его лица сразу меняется, стоит только ему пересечься с Франциском, и во взоре тут же появляются привычные добродушие с детской невинностью. Не то чтобы француз удивлён такому лицемерию, но он определённо ожидал чего-то более достойного, честного, что ли. Он выбрасывает из головы философские размышления о добре и зле и показывает своё участие, уточняя у Ивана несколько пунктов в соглашении. Его дёргали то Вук, то Ерден, под боком страдал от бренности всего сущего Гилберт, а Наташа поглядывала на него с грустью, из-за чего в уголке его сознания гнездилось беспокойство, хотя Брагинский продолжал свои внутренние рассуждения, накладывая на них саркастический подтекст.       «Серьёзно, не понимаю. Что за человек такой? Ни нам, ни вам. Он даже Лизу до ручки довёл! Вот как так можно?»       Лиза никогда не любила разговаривать с незнакомцами. С того самого дня, как она начала работать у Ивана, она не сделала ни одного звонка человеку, которого не знала, и долгое время игнорировала даже Гилберта, несмотря на то, что он часто появлялся в кабинете Брагинского. Иван тогда разбирал новый культурный проект вместе с Родерихом, работать с ним было приятно и легко: австриец являлся отличным собеседником и с некоторых пор другом Ивана, с которым можно было без лишней спешки говорить на философские темы и медленно курить сигареты. Россия готов был тянуть время до последнего — и Австрия не сильно этому сопротивлялся, — потому что не хотел контактировать с Литвой, пускай тот ждал его в приёмной уже несколько часов. Скандал был неизбежен, так зачем приближать его начало?       Неладное Брагинский уловил ещё краем уха, когда в соседней комнате послышались слишком громкие для мирной беседы голоса.       Что-то явно упало, затем раздался учтивый стук в дверь, который принадлежал Лизе. Она редко нарушала собственноручно выстроенные правила, однако стремительно вошла в кабинет Ивана, тут же захлопнув за собой дверь. Нежное лицо её исказилось под воздействием злости, раздражения и искреннего непонимания: растрёпанные волосы упали на сморщенный лоб и нахмуренные брови, в глазах плескалась обида.       Иван откинулся на спинку своего стула, Родерих заинтересованно посмотрел в сторону девушки.       — Можно я здесь посижу? — На одном дыхании спросила она.       — Конечно, — ответил Брагинский, будто этого вопроса в принципе не должно существовать. — Что случилось?       Лиза села на самый край дивана, забившись в его угол.       — Ваш гость, этот... Торис? — Она видела его много раз, но не поднимала глаз от монитора своего компьютера, поэтому так и не запомнила ни его имени, ни лица. — Почему он со мной разговаривает? Я не хочу, чтобы со мной говорили! — Никогда ещё эмоции не были столь живы и красочны в её голосе. — Я его прошу перестать со мной говорить, а он не прекращает! Почему, если он знает русский язык и понимает меня, он продолжает разговаривать со мной, когда я этого не хочу?       Бровь Ивана нервозно дёрнулась, сам он приложил руку к лицу, прикрыв глаза. Подняв взгляд к потолку, он пожелал себе столько же самомнения, сколько имел Торис, и быть таким же наглым и беспринципным, как он. И терпения, как можно больше терпения, чтобы не припечатать его к стене в следующую минуту.       — Это потому, что он тупой, Лиза! — Россия поднялся на ноги и направился к двери.       Австрия улыбнулся и качнул головой.       — Чего расселся здесь? — В тоне Ивана ещё нет ни намёка на угрозу, но раздражение скользит ощутимо. — Пошёл вон отсюда, чтоб глаза мои тебя не видели... Мне по боку, сколько времени и денег ты потратил на путь сюда, нет звонка — нет встречи. У тебя пять часов, потом пеняй на себя.       Брагинский даже не удосужился полноценно выйти в приёмную, повиснув на открытой двери; затем он громко хлопнул ею, словно в непрошенном визите Ториса была её вина, и с вновь возникшей на губах добродушной улыбкой вернулся в кресло. Австрия желал бы иметь такую, можно сказать, «перчинку» в своём характере: тогда, возможно, у него было бы больше смелости говорить с Гилбертом жёстче.       — Так о чём я?...       Иван подписал очередную партию документов, толком не дочитав их до конца, и принялся за новую. Английский, французский, немецкий и другие языки проплывали перед ним, но он не запинался и не терялся ни в одном из них. Думая над тем, как быстрее закончить работу, он принялся чересчур энергично водить глазами по строчкам.       — Я сейчас усну, — бубнит Гилберт, вертя ручку в пальцах. — Вот же чёрт меня дёрнул...       Иван вскользь ухмыльнулся, и в голову вновь полезли воспоминания о хнычущем и плачущемся всем кому ни попадя Торисе.       «Хотя чему я удивляюсь? Иногда такую хрень расскажет обо мне, что кроме сочувствия я больше ничего не ощущаю. Это надо же так изгаляться.»       — Ты знаешь, это очень весело, — Иван откидывается в своём кресле во главе всего кабинета и обращается к Гилберту. — Ты только представь, цитирую: «Этот ублюдок Брагинский — долбаный гомофоб, — выжидает паузу, — с Ерденом трахается.»       Альфред давится слюной и вздохом, Ерден всеми силами пытается «втолкнуть» распирающий его смех в себя, а Гилберт плотно сжимает зубы, краснея от сдерживаемого хохота. Франция давит улыбку и низко наклоняется над документами, пытаясь прикрыть алое от напряжения лицо. Артур хмыкает, нисколько не удивляясь всплывшим подробностям, закатывает глаза. Было бы из-за чего смеяться... Но окружающие стойко выдержали это испытание, сжимая кулаки и рты.       — Главное то, как прекрасно сохранена последовательность этого утверждения, — Брагинский примеряет на себя роль тамады, развлекая друзей в скучные рабочие будни. — Никаких противоречий.       Сидящая в конце стола Лиза роняет голову в свои руки, и её плечи сотрясает безудержных тихий смех. Ей стыдно, но не смеяться она не может.       — И как хорошо, что мне эта новость через третьи руки пришла, иначе я бы об этом так и не узнал! — Иван всплескивает руками. — Какая интересная у меня личная жизнь! Не знал, не знал, да.       Задыхающийся в жутком гоготе Гилберт валится на бок и распластывается на диване, не в силах держаться. Ердена, сидящего по правую руку, веселят слова Ивана, но не вызывают столь бурной реакции.       — Вот это финт ушами, вот это поворот! — Восклицает Монголия, бросая телефон на стол, и всем корпусом поворачивается к России. — Где я был в этот момент? Почему я этого не помню?       — Ну вот, как же так, Ерден. Твоя мечта сбылась, а ты всё пропустил, ха! — Иван со сверкающей потехой улыбкой щёлкает пальцами. — Правда, в мечтах другого мужика.       — Это мелочи, — Ерден заговорщицки смотрит на Брагинского и ухмыляется.       — Мелочи, — кивает Россия, возвращаясь к чтению текста договора.       «Безобразие.»       Россия отбрасывает в сторону минутку веселья, которую он позволил себе, чтобы взбодриться, что нельзя было сказать об остальных персонификациях. Альфред издал странный писклявый звук, со всей силы зажав рот ладонью, Франциск кусал нижнюю губу, стараясь не начать бить головой о стол, а Артур гаденько ухмылялся. Не то чтобы сам Англия дал росток подобным слухам, нет, его задача была немного не в этом: он занимался совсем другими формами слухов. В это время Россия старательно сжимал губы и сдерживал смех, и его глаза пробегали по тексту на бумаге, но он совершенно не понимал его суть.       — Ой, Литва, такой смешной, — Иван цыкает в привычной ему манере и подпирает голову рукой. — Он до сих пор думает, что я был настолько слеп и не знал, кто по мальчикам, кто по девочкам, а кто и там, и там успевал.       — О, я прекрасно это помню! — Ерден проводит рукой перед собой и выпрямляется на стуле. — Только потом до меня дошло, зачем ты притарабанил Гилберта в свой дом.       — Я тебе что, — Гилберт отрывается от своего ноутбука и смотрит на него исподлобья, — чемодан, что меня можно притарабанить?       — Стоило только вам поладить, — Монголия продолжал эмоционально размахивать руками, игнорируя готового вспылить немца, — как вы оба достали из глубин своих подлых душ подружек-болтушек, которые кости всему Союзу перетёрли и перемололи. Двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю бла-бла-бла... Кто куда пошёл, кто где выдохнул, кто что стащил...       — Да что ты... сочиняешь! — Воскликнул Россия сквозь смеющуюся улыбку. — Не было такого!       Иван состроил крайне умный и деловой вид, в очередной раз подписал бумагу в нужном месте и отложил её в сторону, хотя в его голове не осталось и слова из только что бывшего в его руках документа. Если бы кто-то спросил его, о чём он только что прочёл, он бы не сразу нашёлся с ответом. На целых полтора часа его мысли таки поглотила возложенная на него задача, пусть даже временами он и поглядывал в сторону мигающего экрана своего телефона. Солнце катилось вверх по небу слишком медленно, а стрелки часов и вовсе плелись по циферблату с черепашьей скоростью. Благословенная прохлада вступала в резкий контраст с заваливающимся с приоткрытых балконов душным воздухом улицы, при этом страны всё прибывали и прибывали. Кто-то извинялся за опоздание, кто-то заходил с важным видом и тем самым показывал, что его и не очень-то волнует мнение окружающих. Между тем Франциск почувствовал острое ощущение того, что он занял чьё-то место: вошедший сначала Азамат взглянул на него с недоумением, а затем Наира вовсе облила его холодным подозрением. Но Франция мужественно не двигался с места, а только лучезарно улыбался, во все стороны раскидывая подписанные бумаги и как бы говоря, что сегодня его место здесь.       Первая партия документов у Ивана, к его неземному счастью, кончилась, и он лёгким шагом поплыл за следующей, мимолётом рассматривая окружающих. Через несколько секунд он крупно пожалел об этом, потому что его взгляд наткнулся на сестру, по всему виду которой он справедливо решил, что не будь здесь толпы народа, она бы освежевала его прямо здесь и сейчас. Гилберт всё это время следил за Брагинским и примерно предполагал, что подобное обязательно произойдёт.       «Блять, — думает Иван нервно, что не достигает разума немца и остальных, — начинается.»       Ольга, мечущая глазами гром и молнии, с убийственной аурой двинулась за ним.       «Блять, блять!»       Россия ускоряет шаг, сметает со стола сразу две пачки договоров и соглашений, огибает сидящих за другим столом Чехию и Словакию, и буквально летит обратно.       «Господи, помоги! Товарищ Серов, спасите!»       Гилберту смешно от этой картины. Могучий, всесильный и непобедимый Россия бегает от своей старшей сестры, как деревенский мальчишка от стаи гусей. А вот Ивану совсем не смешно, ему нисколечко не весело: он слышит грозный звук ударяющих о пол каблуков Ольги, и это сравнимо с ударами обухом по голове.       «Отъебись!»       На своё место Брагинский запрыгивает, сразу откидывает титульный лист документа и принимается писать своё имя, инициируя бурную деятельность и показывая, что ни в какие перепалки и скандалы его сегодня не втянешь. Он всё ещё ощущает тяжёлый взгляд Ольги на себе, который буравит в нём дыры. Брагинский берёт в ладонь телефон и шустро набирает короткое сообщение Гилберту:       «Она всё ещё стоит за мной, да?»       Пруссия смотрит в ответ с явной долей скептицизма и встречает взгляд побитого котёнка, не больше. Немец не меняется в лице ни на йоту, поворачивает голову и тело к Ольге и спрашивает ровным голосом:       — Чего стоим? Кого ждём?       Ольга недовольно поджимает губы, ничего не говорит, уходит. Наташа напряжённо вглядывается в лицо брата и считает секунды до того момента, когда на нём появится улыбка. Но её всё нет.       На руке Ивана сидит увесистый красавец-ястреб, он осторожно поглаживает оперение гордой птицы и пытается рассмотреть её со всех сторон. Рядом стоит Ерден, и на его руке тоже ястреб. Их сопровождает ослепительно рыжий закат, окаймленный тёмно-розовым небом, и редкие деревья тут и там в огромной степи до горизонта.       — Ох, Иван, — Ерден потряхивает птицу, заставляя её таким образом расправить крылья и показать себя в лучшем свете. — Я бы тебе поверил, но не в этот раз. Ты слишком добр, и что бы ни происходило сейчас, потом ты сделаешь вид, будто ничего не было. Стоит только перед тобой пустить горькую слезу, устроить сцену искреннего раскаяния, как ты всё простишь и прижмёшь к своей груди...       — Нет, нет и ещё раз нет, — мотает головой Иван, — никакого второго СССР, никаких поблажек. Ты сам знаешь, что я лучше вздёрнусь...       — Сделаю вид, будто я это позволю, — вставил своё Ерден.       — ...Чем снова посажу на свою шею кого-либо, — заканчивает предложение Брагинский. — Нет уж, мне до сих пор кажется, будто меня поимели. Коллективно. Что-то мне не понравилось! — Он изгибает бровь и приподнимает уголки губ. Ястреб с его руки улетает и прячется в высокой траве степи.       — Это, конечно, очень интересно, откуда ты таких шуток нахватался, но, серьёзно, — Ерден не унимается, — как же твоя сестра?       Брагинский помолчал немного, потом вдруг улыбнулся с долей тоски.       — Она через каждое своё сообщение обещает вскрыть меня кухонным ножом и намотать мои кишки на забор, — Россия говорит это с невинным лицом, радостной улыбкой, как о погоде, — и даже я не смогу закрыть на это глаза.       Ерден в недоумении: он отчаянно пытается понять, по нему это видно, о чём помышляет Иван, но сквозь эту маску не пробиться грубой силой.       Снова Монголия даже приподнять её не может.       Иван подставляет руку под подбородок, продолжает сосредоточенно писать. Он не замечает, что к обеспокоенной Наташе присоединяется взволнованный Франциск, потому что Брагинский не улыбается слишком долго.       «Интересно, ей сейчас порекомендовать курс юного палача от Людвига или же чуть позже?»       Иван в растущем внутреннем напряжении потирает переносицу, хмурится и упорно пытается отогнать от себя гнетущие воспоминания. Это бесполезно, это не приносит никаких результатов, и его воля оказывается слабее навязчивой мысли.       «Я просто пошутил, какого чёрта это снова происходит?»       Тьма опустила тени на плечи и лицо Брагинского, и воображение не в силах воссоздать лицо своего хозяина в то скорбное время. Иван сидит на деревянном стуле посреди холодной комнаты, не может ни пошевелить пальцем, ни закрыть глаза и провалиться в сладкую пучину бессознательности: Людвиг знает, что нужно колоть, чтобы пленники мучились как можно дольше. Русский привязан крепко, но он каждый день тормошит эти путы, понемногу освобождая себя.       В каждом его пальце под ногтем — игла длинною в спицу, в нижней челюсти из них — корона, а от запястий до локтей он может полюбоваться на волокна своих мышц — нет кожи. В ушах злой смех Людвига.       Выдох получается слишком громким, когда невидимая рука, сжавшая шею Ивана, отпускает его. В висках громко стучит сердце. Он в очередной раз тонул и в очередной раз смог выбраться из этого, к счастью или к сожалению.       «Может, отрезать тебе язык, раз ты так упорно отказываешься им пользоваться?»       Брагинский откидывается на спинку стула, хватая телефон, как единственное спасение от своей услужливой памяти. Он не обращает внимание на пространство вокруг себя, залитое тяжёлой тишиной, и слышит только гул своего сердца в ушах.       «Тихо, тихо. Нужно оставаться спокойным, что бы ни происходило в моей голове. Это уже неважно, неважно...»       Эта мантра помогает лишь вполовину, Россия прекращает скоростное пролистывание новостной ленты, за кричащие заголовки которой он цеплялся полминуты, и обращается к тому единственному образу, который мог потушить его панику.       Ерден мрачной тенью поднимается со стула, скользит к выходу, попутно шепнув оледеневшей и побелевшей Наталье что-то на ухо. Гилберт приставляет ладонь ребром к щеке и ждёт, когда он пройдёт мимо него, ожидая самого худшего. Однако Монголия покидает зал, увлечённо что-то печатая в телефоне для отвода глаз, и Наташа идёт за ним ровно через две минуты. Вук не говорит ни слова, не двигается с места, только тяжело вздыхает и пытается подавить в себе ужас от увиденного. Щемящее чувство в его груди перерождалось в разъедающую тоску по брату, который хоть и сидел напротив, но которого нельзя было обнять и приободрить здесь и сейчас.       Байльшмидт с сожалением морщится, не зная, что предпринять; он чувствует на себе взгляд золотых глаз, и воздух вокруг становится тяжелее, из-за чего он перестаёт дышать. Он отлично помнит то, каким жестоким и безжалостным может быть Ерден, и собирать зубы с пола — такая себе перспектива; его мстительный гнев, по мнению Гилберта, может быть даже страшнее неуправляемой ярости Ивана.       «Видел бы меня товарищ Серов, знал бы, о чём я снова думаю. Что бы я ему сказал сегодня?»       Иван живо может это вообразить, и Альфред честно не готов это увидеть: американец как можно сильнее сжимает живот, лишь бы не пустить завтрак наружу.       — Товарищ Серов, — радостно восклицает Иван, — у меня правая рука перестала трястись после того, как я её сломал на катке. Это прогресс, так ведь?       Стариковские зелёные глаза мужчины остаются холодными и беспристрастными, он продолжает курить самокрутку, которую держит в чёрных мозолистых пальцах. Черты его лица грубые и истощённые, ясно выделяются острые скулы и сухие потрескавшиеся губы, но в нём всём — покой и редкое тогда равновесие духа.       — Не имеет значения, — голос мужчины подобен скрежету металла о камень, — даже если бы он разорвал тебя на куски, я бы сшил тебя воедино, будь ты хоть живым трупом. Живым — вот что главное.       «Он бы долбанул мне молотком по левой, однозначно. И в висок!.. Жестокий человек.»       Иван едва заметно мотнул головой и принялся интенсивно вызывать в памяти всё то хорошее, что произошло с ним недавно. Уголки губ Брагинского медленно ползут вверх, он становится прежним и берёт свои мысли под контроль.       Франциск начинает завидовать Ивану по-чёрному, хныкать и расклеиваться: он никогда не мог вспоминать посиделки на электрическом стуле Людвига без истерики, бешеного биения сердца в груди и подкашивающихся коленей. Брагинский в свою очередь легко падает в омут этих поганых воспоминаний, но выныривает из них с редким мастерством, внешне оставаясь почти невозмутимым.       Правая рука Ивана лежит на талии Ники, её ладонь в ответ покоится на его. Они кружатся на месте в толпе таких же танцующих и улюлюкающих пар, а громкая музыка и весёлый визг со всех сторон накрывает их с головой. Ника кричит что-то абсолютно неразборчивое, её ладонь переходит в руку Брагинского, и она, подобрав длинное нежно-розовое платье, кружится на месте. Огни ночной улицы мелькают с каждого столба, с каждой ослепительной вывески и витрины, а жара, забравшаяся под летнюю одежду, перестаёт ощущаться в духоте толпы. Если бы один день мог продлиться много-много лет, то Брагинский без сомнения выбрал бы именно этот день: он мог бы протанцевать так вечно, держа Нику за пальцы, если бы течение времени позволило.       Иван злостно одёргивает себя.       «Идиот.»       Пока он не глядя дописывает своё имя на очередной странице договора, за стол бесшумно возвращаются Ерден и Наташа, заметно приободрившиеся и собранные. Альфред же ерошит свои волосы от затылка до лба. Бьющие ключом эмоции и искрящиеся чувства переполняют его так же сильно, как и Ивана: он представить не мог, что у Брагинского жизнь может быть такой... Умопомрачительно насыщенной, разносторонней и блистательной. В какой-то момент собственная жизнь показалась ему чуть менее полной и явственной, но он повёл себя по-взрослому, здраво рассудив, что у него своя жизнь, а у России — своя, и сравнивать их нельзя. Артур, напротив, рациональность взрослого упорно игнорировал напрочь и на что-то очевидно злился, яростно выводя на бумагах свои подписи. Джонс сочувствует ему и причину такого поведения знать совсем не хочет: вмешиваться во внутреннее артуровское бурление яда и дерьма, что обыкновенно срывается с его языка, — значит задеть его эго, значит нарисовать на себе мишень и попросить хорошенько покомпостировать себе мозги.       Иван с лёгким налётом недоумения обещает себе спросить причину отлучки сестры и друга после собрания. Вновь сонливость накрывала его тяжёлым одеялом, слипала веки и по-матерински гладила по голове. Он зевает с закрытым ртом, после чего буквы в тексте плывут и пляшут, сбегают со своих строчек и отказываются передавать заложенный в них смысл. Почерк Брагинского становится слишком размашистым и высоким, руки растекаются по столу и тело, по ощущениям похожее на бесформенную массу, будто разваливается под давлением воздуха. Длится это ровно секунду, потому что Иван резко распрямляется и встряхивает головой. В его мыслях начинается тихий хаос.       В этой девушке горит искра мальчишеского озорства, она тонкая и гибкая, как змея, и её широкая белозубая улыбка вонзается в его память клином. Её длинные волосы, выбившиеся из толстой небрежной косы, лезут ей на глаза, а те сверкают подобно серебристым звёздам в небе. Она смеётся, хватая Ивана за рукав его синей лёгкой рубахи без пуговиц, и говорит громогласно:       — Бабы твои все замуж повыходят, что делать будешь? Хотя это странный вопрос амбидекстру...       — Какие «бабы»? Какие «все»? — Иван вскидывает руку и приподнимает брови. — Где ты «всех» видишь?       Девушка хохочет громче прежнего, откидывая тёмно-русую косу назад, вокруг — ни души, на Болгарию давно опустилась ночь, и девичий смех эхом разносится по улицам Софии.       — Твоя бывшая, если мне память не изменяет, вышла замуж и даже ручкой на прощание не помахала, или я не права? — Дана складывает руки на груди и игриво смотрит на Брагинского из-под опущенных ресниц.       — Моя бывшая, которая последняя бывшая, — русский лучезарно улыбается в приподнятом настроении, — пообещала плеснуть мне в лицо кислотой. Ты многое пропустила.       — Неудачник какой, боже! — Девушка хватается за живот, она вся изворачивается в приступе смеха.       — Напомни, чьё шмотьё выбрасывали из окна? Кто там в кафе под столами от жён прячется? — Пытливо вопрошает Иван, изогнув бровь.       — Ой, да когда это было! — Дана шутливо хлопает Брагинского по руке.       Она вдруг оглядывает его голодным опаляющим взглядом с ног до головы и ехидно улыбается.       — Бревно, — она изо всех сил пытается вложить в голос едкую ухмылку.       — Сказала мне гладильная доска, — легко парирует Иван.       «Высокие отношения!» — думает с усмешкой Иван, и эта мысль немного бодрит его.       Альфред выдыхает с блаженной улыбкой. Он-то самонадеянно считал себя придурком, который не умеет нормально расставаться, не устраивая сцен и не ломая комедий. В лучшие времена — неудачником, которому сплошь и рядом попадаются больные на голову девчонки. Джонс даже как-то поклялся себе, что перед очередными отношениями проверит у потенциальной возлюбленной или возлюбленного наличие стволов в доме, чтобы не получилось как в прошлый раз... Хорошо всё-таки быть не одиноким в личных провалах.       Ерден тихо опускается на своё место за столом, тут же хватает ручку и начинает быстро выводить везде своё имя. Страшная стеклянная маска прилипла к его лицу, поэтому он даже не моргал, и когда Гилберт, немного осмелев, покосился в его сторону, тот дёрнул губами, но не сказал ровным счётом ничего. Наташа тем временем внушала больше спокойствия: ни одно движение не выдавало в ней ни единого намёка на реакцию на увиденное — она всё так же чинно и прямо сидела за столом, подставив руку под подбородок, и её взор не могло привлечь ничего, кроме лежащей перед ней стопки документов. Возможно, всё обернётся для Гилберта лучшим образом, а возможно, вернутся те старые добрые времена, когда Наталья желала воткнуть в него ножей эдак тридцать или больше, повернуть явно не один раз и заколотить молотком поглубже. Байльшмидт с незаметным выдохом решил, что не было смысла переживать лишний раз из-за того, что могло бы и что не могло бы случиться.       Он узнает об этом первым в любом случае, будь то нож или слово — они ударят в самое больное.       «Если так подумать, убиться у меня очень хорошо получается, или самоубиться, раз Йосефина припёрлась аж в Америку!.. Кислоту, я так понимаю, она купит здесь, — Иван чуть поворачивает голову в сторону, где по его предположению сидит Ольга. — А сестра моя... Точно! Придумал! Просто распечатаю километры переписок с её угрозами, вместо музыкального сопровождения поставлю ругань Вахтанга — и вуаля! Кабинет для встреч с интеллектуально одарёнными готов!»       Иногда Гилберт перестаёт верить в байку о том, что Иван всепрощающий, милостивый и щедрый настолько, насколько это вообще возможно представить. Вернее, он не верил в то, что у Брагинского совсем нет реакции на все те помои и пустые обвинения, что активно выливаются на его голову. А перед природным талантом Брагинского веселиться и насмехаться с приставленным к груди автоматом Гилберт мог бы даже пасть ниц. Сомнения в том, что Иван Брагинский всё пропускает мимо ушей, забивает на весь происходящий вокруг своей скромной персоны негатив, развеялись окончательно и бесповоротно. Всё он помнит, и этот его своеобразный «отпор» был справедлив и оправдан: он в своей отличительной интригующей манере был и беспристрастным судом, и обвинителем, требующим самого тяжёлого приговора. И народ в лице Гилберта, Ердена, Натальи и прочей компании Брагинского, что тёрлась около него время от времени, требовал хлеба и зрелищ и потех над убогими, а массовик-затейник из Ивана был ещё тот, благо было у кого поучиться. Всё это было смачно приправлено самыми погаными воспоминаниями русского, которые только он вызывал к жизни в своей памяти, поэтому пощады не было.       И Гилберт Байльшмидт немало сил готов приложить, чтобы её больше никогда не было. В конце концов, милосердие — это так скучно.       Россия дописывает последние слова в соглашении и с опаской отмечает, что кратчайший проход к новой пачке бумаг лежит аккурат через стол, за которым гарпией сидит Ольга. Солнце черепахой подползало к зениту, а это значило только одно — перерыв на кофе и сигареты, вкусную еду и бессмысленную болтовню. Ждать осталось немного, однако Иван устал от витающей около него сонной скуки сразу же после прихода и взял в руки телефон.       «Дома у меня, конечно, подобные собрания веселее проходят.»       Первое же увиденное сообщение вызывает у него довольную ухмылку.       Эти спутники Ивана Брагинского никому не знакомы, однако для него все они дороги и ценны. Иван всем сердцем обожает своё кресло: он крутится из стороны в сторону и разговаривает с женщиной потрясающей красоты, пока несколько мужчин и девушек за столами резво работают пальцами за клавиатурой. Она сидит совсем рядом с ним, сложив руки на столе, и иногда встряхивает густыми платиновыми кудрями по плечи, и её зелёные в коричневую крапинку глаза сверкают азартом и хитростью. Она стройна, изящна и вальяжна, что подчёркивает её брючный белый костюм.       — Муж у меня теперь самый лучший, не переживай, — она изгибает губы в манящей улыбке, — дома сидит и по барам не шатается.       — Я вообще сомневаюсь в том, что с тобой можно по сомнительным местам таскаться, — Брагинский хмыкает и продолжает вертеть ручку в руках.       Что привлекает мужчин в этой женщине? Миловидная внешность или долгие годы практики по боксу?       — Он у тебя шёлковый, я знаю, — Иван хмыкает, вспоминая долговязого юношу с тонкими пальцами и вечно смущённым выражением лица.       — Воплотилась моя юношеская мечта: я прихожу с тяжёлой работы домой, кидаю сумку на пол, захожу на кухню, а там... Дима готовит мне ужин, — женщина говорит это томным страстным голосом, будто рассказывает что-то очень интимное.       Иван прыснул быстрее, чем успел осознать глупость следующих слов:       — В трусах?       Она утирает воображаемую слезу:       — Без!       Всеобщий смех вспыхивает подобно новогоднему салюту, и Брагинский не исключение: он хохочет от души, прикрывая лицо рукой. Иного ответа он и не ожидал.       — Ну, иногда, — Елена закусывает нижнюю губу, качает головой, звеня серебряными серьгами-капельками в ушах, — сам понимаешь, у нас теперь две девчонки на содержании благодаря твоей искренней мольбе.       Брагинский усмехается, его озорная улыбка дёргается.       «Женщины!»       Иван пролистывает по-настоящему огромный список непрочитанных сообщений (истинная Империя Зла, не иначе), но так и не открывает ни одного диалогового окна: тогда придётся вникать в написанное и обязательно отвечать. Окинув взглядом видимую ему часть зала, Брагинский тяжело вздохнул, взял ручку в пальцы и начал вырисовывать её кончиком круги в воздухе. Все были такие серьёзные, собранные и деловые, что о какой-нибудь случайно брошенной шутке, которая может пойти дальше ушей Гилберта или Вука, речи и не шло — мало кто посмеётся, и как минимум — покрутят пальцем у виска.       «Хотя Гилберту в этом нет равных.»       Приложив ладонь к скуле, Иван выслушивает Эдуарда вполуха: мороженое в другой руке занимает девяносто девять процентов его внимания. В проёме открытой двери видно нервного Гилберта, который уже второй час третировал неработающий принтер на столе Лизы, причём сама Лиза всеми возможными и невозможными крохотными силами пыталась успокоить немца. Непривычно жаркое лето лишает Брагинского способности трезво мыслить, он лениво облизывает тающее в его руках лакомство и ждёт, когда же эстонец окончит свою крайне занудную речь, не несущую никакой смысловой нагрузки в мировоззрении русского. Но Эдуард и не думает заканчивать: он замолкает на пару минут, пилит Ивана презрительным взглядом, словно бы пытаясь воззвать к его совести, и наконец говорит:       — Что ты себе позволяешь? Как ты себя ведёшь?       Россия морщится и хмурит брови, не понимая первоначальной претензии.       — Эдик, — Иван медленно выдыхает, надевает дежурную улыбку, — с каких пор ты занимаешься моим моральным обликом?       — Ты неприлично себя ведёшь, — эстонец важно поправляет очки на переносице.       — Да ты что? — Иван снова проводит языком по мороженому. — Правда?       Эстония хочет возмутиться, но его прерывают:       — А как ты, Эд, хотел? — Громко говорит Гилберт из приёмной, всё ещё контролируя работу принтера грозным взглядом. — Чтобы мы тут тебя в зад целовали только потому, что ты весь такой просвещённый снизошёл до простых смертных? И плюшку съесть и на член присесть?       Иван прыснул, прикрыв рот кулаком, а Байльшмидт не планировал останавливаться. Мороженое едва не встретилось с полом.       — Так не бывает, но ради тебя можно сделать исключение, — Гилберт гадко так ухмыляется, зная, что лицо Эдуарда вот-вот будет гореть от стыда. — «Плюшки» падают, сам понимаешь, от кого, и так как Россия — далеко не «мать», то вариант остаётся один. Понимаешь, к чему клоню?       Брагинский забился в истерике, стоило только немцу закончить говорить: русский хохотал так сильно и громко, что у него заболел живот, а на глаза навернулись слёзы. Эдуард изумлённо уставился на Ивана, который просто не мог прекратить смеяться, положив руки на стол, а на них опрокинув голову.       — Нет, ты реально тормоз, — Гилберт вошёл в кабинет Ивана, потряхивая свежими распечатками. — Готовь жопу, Эдя. И вазелин, если хочешь.       Эдуард тогда сильно обиделся и ушёл, гордо вздёрнув нос и распушив несуществующий хвост. У Ивана сложенные перед лицом руки дрожат от приступов смеха, он кусает нижнюю губу и старается не заржать в голос, сколько бы странно это ни выглядело со стороны. Гилберт заметно ухмыляется, жутко довольный собой, словно бы его издевательства над теми, кто его раздражал, были неоценимым вкладом в историю человечества. В доме брата, стоит признать, таким словам не было подходящего места и времени, но раз так сложилось, что офис Брагинского иногда становится местом встречи всех безмозглых баранов в одночасье, грех не шлифовать свои навыки в искусстве оскорблений.       Разбрасываться матами и нецензурщиной каждый дурак может, а вот унизить так, чтобы унижаемый почувствовал вину за своё бренное существование и бессмысленное загрязнение воздуха — ещё уметь надо.       «Помнится, меня обещали научить правильно говорить с дураками.»       У этой девушки в глазах плавится медь, а заметные только вблизи веснушки напоминают о пыльце свежих луговых цветов.       — Иди сюда, Брагинский, сейчас я покажу тебе, как надо с мудаками разговаривать, — она растягивает истрескавшиеся губы в озорной улыбке и ставит стул рядом с тем, на котором сидит Иван. — Результат, как говорят, гарантирован.       «Допустим, да!...»       За трибуной вдруг раздалось шуршание бумагой и неловкий кашель, требующий от окружающих их полного внимания, поэтому все собравшиеся немного поумерили гомон разношёрстной болтовни и устремили глаза на Людвига. Он нервно отсчитывал нужное число страниц и что-то бормотал себе под нос, пока зал совсем не стих, затем поправил микрофон и с видимым облегчением поприветствовал всех собравшихся. Наконец он открыл рот, начал свою длинную никому не интересную речь, и дышать ему стало легче, пусть даже это не отменяло того факта, что слушать его монотонный сухой монолог — худшее в мире наказание для любого увлечённого жизнью человека. Однако государства в кои-то веки проявили солидарность и, не сговариваясь, приготовились добрых два часа бороться с убийственной скукой так, чтобы это не выходило за рамки этикета и банальной вежливости. Все они как один превратились в сборище ленивых студентов, пытающихся изобразить из себя прилежных учеников перед старым горбатым профессором, чтобы не нарваться на строгий выговор. Альфред понял это раньше всех, бесшумно хмыкнул и бесстыдно вперил взгляд в спину Ивана.       Он-то расскажет, хоть и неосознанно, историю интересней той, о которой, не делая ни единой паузы, тараторил Людвиг.       Россия же мучил ручку, без конца вращая её между своими пальцами, и несколько минут пристально смотрел в лицо Германии. Но он резко бросил это занятие, чувствуя, как что-то нехорошее и очень злопамятное лезет из глубины его души, и потому снова уткнулся в недочитанный документ.       «О, моё любимое! Выступление Людвига. Как мне нравится, когда о правах и помощи ближним вещает кто-то вроде него.»       — Мозги у меня и в самом деле набекрень, — Иван разводит руками в стороны, затем упирает их в бока, — но не я же их сдвинул. Все претензии можете направить в посольство ФРГ.       — Как хорошо, что Гилберта сегодня нет, — Ерден откидывается на спинку стула, — ору было бы...       — Гилберт, в отличие от некоторых, работает, — Россия прямо намекает на то, что пора бы и Монголии взяться за голову.       — Вот и пусть работает, — но тот пропускает середину фразы мимо ушей и запускает игру на телефоне.       Способность Ердена отлынивать от работы могла бы стать легендарной, в этом не было никаких сомнений.       Людвиг вещал о каких-то поистине бредовых вещах: об экологии, энергетике, безотходном производстве, мнимой социальной справедливости и бедности. Он будто действительно верил, что люди готовы разом отказаться от всех прелестей жизни, вернуться в пещеры и греть свои ленивые задницы у огня. Что всеобщее счастье накроет с головой, стоит только начать рассортировывать мусор по контейнерам. Иван уже много раз снимал эту лапшу со своих ушей лопатами.       «Тс, такой смешной. Или скучный. В его случае оба варианта одинаково ужасны.»       Лёгкие колит морозный воздух ночи, Брагинский стоит под окнами невысокого здания и невидящим взглядом буравит снег у своих ног.       — Ну, пережил я это, а дальше что? — Язвит Иван напрямую, докуривая сигарету. — Не очень-то и хотелось. Зачем я вообще дёргался?..       Откуда в нём столько смелости перечить товарищу Серову — большой вопрос, ведь этот человек стоит в двух шагах от Ивана и его слова производят на неизвестного командира самое жалкое впечатление.       Кулак прилетает прямиком в челюсть Брагинского, но тот не падает: товарищ старлей смыкает свою стальную руку на его шее капканом для диких зверей, не позволяя ни вдохнуть, ни выдохнуть.       — Соскользнула, — бросает Серов, прижимая Россию к себе и не давая ему вырваться. — Ты идиот, ты обыкновенный идиот. Ты нужен здесь, а могила подождёт. Разве можешь ты всю оставшуюся жизнь просидеть в углу, жалея себя и слюнявя свои раны? Разве можешь ты так просто взять и вскрыть себе вены только потому, что какой-то ублюдок воткнул в тебя три иголки? Да, я знаю, что остаться наедине с собой тебе теперь страшнее, чем с ним. Но подумай о тех, кто тебя любит, и тех, кто жизнь положил на то, чтобы ты выжил. Хочешь, чтобы все их усилия стали напрасными?       Человек шипел в ухо Ивана змеем-искусителем, но тот ответить не мог: железные объятия на его шее не ослабевают ни на йоту, сколько бы он ни пытался их разомкнуть. К счастью, пустые хрипы и конвульсии Брагинского быстро утомляют непреклонного командира.       — Помни, кто ты, всегда помни имя своё, потому что твои союзники никогда этого не забудут и не перестанут следить за тем, какой воздух ты вдыхаешь. Ты — Иван Брагинский, и ты не сдаёшься.       Иван скрипит на последнем издыхании:       — Я не могу дышать...       Серов отпускает, и Брагинский, падая в пушистые покрывала сугробов, жадно ловит ртом воздух.       — Гуманисты не выигрывают войн, Иван Брагинский, — уничижительно добавляет мужчина. — Так было нужно.       Ничего из произошедшего нужно не было.       Дошло даже до того, что собственное имя опостылело и стало Ивану отвратительным. Слова Серова раздражают Брагинского даже спустя сорок лет после смерти этого холодного столпа строгости и спокойствия.       «И что? Если бы я умер, всё это не имело бы значения. Но я жив, и твои слова по-прежнему не имеют значения. И думаю я так, потому что ты-то давно помер...»       Разум Ивана действует хуже любого предателя и тут же хватается за последнее слово.       — Придётся слегка помереть, Брагинский. По-другому ты от этого не избавишься, — товарищ Серов втыкает нож в стол прямо перед Россией.       «Не сопротивляйся, не сопротивляйся.»       Иван медленно опускается в ледяную воду едва журчащей реки и двумя синхронными быстрыми движениями оставляет на запястьях два ровных пореза: его ножи наточены не хуже скальпелей и режут без боли. Из порезов медленно вытекает густая чёрная жижа, мало похожая на кровь.       «Ха-ха-ха, что за пиздец! Что только ни сделаешь, чтобы не сдохнуть!..»       Это была паранойя, но всё-таки. Россия перестаёт писать и медленно откладывает ручку в сторону. Иван осторожно, стараясь не создавать лишнего шума, проводит по рукаву своего пиджака от локтя до запястья, и со стороны этот жест не имеет значения. Он ставит локоть на стол, будто хочет подпереть голову, и часы на его левой руке немного соскальзывают вниз: так, вблизи, хорошо виднеется граница перехода от светлой кожи к почти белому её цвету. Словно бы это был след от загара, чёткая и ровная линия, разделившая почти прекрасное «до» и убивающее отчаянием «после». Иван прикрывает глаза и хмурится секунды две, не больше, и берётся за работу вновь.       Франция перестаёт дышать и неловким жестом касается пальцами тонких белых следов в виде ромбов на своих висках, любовно оставленных на долгую память ни кем иным как Германией. Со стороны кажется, будто француз просто поправляет волосы, но для него весь мир встаёт с ног на голову.       Как Франциск хотел бы сказать, что понимает то, что чувствует Иван, — известно, должно быть, одному Богу. И Франциск скажет об этом, обязательно скажет Брагинскому, что тот не один. Обязательно скажет, как только наступит подходящий день, как только вся эта надоедливая толпа вокруг волшебным образом испарится и перестанет жадно ожидать падения каждой своей овцы. Как только Франциск сможет убедить Ивана, что они побывали в одной лодке и что не нужно нести эти пожизненные кандалы в одиночку. И Артур мог шикать и хмуриться в сторону француза столько, сколько желало его гнилое эго, но своего Бонфуа не упустит.       — Улыбайся, Брагинский, улыбайся. Не поверишь, но всё это сборище дураков ждёт, когда ты улыбнёшься. С тобой они чувствуют себя спокойнее, когда ты улыбаешься и говоришь всякую чушь, — товарищ Серов произносит эти бредовые слова на полном серьёзе и вдруг ухмыляется с издевательской улыбкой. — Что та девка сказала? Что повесится, если ты уйдёшь и оставишь её в Берлине?       Иван посмотрел на слишком разговорившегося старшего товарища с надеждой только на одно: вот ещё немного и до него дойдёт, как сильно Брагинский хотел свернуть ему шею, бросить посреди улицы и больше никогда о нём не вспоминать. Иван видел в сказанном мало веселья: он себя едва волок по улицам разрушенного города, взвалить на свою спину ещё кого-то — теперь выше его сил.       — Ты как-то смягчаешь обстановку, так что да, — кивает другой офицер. — Бери шефство и в бой с победной песней.       Иван презрительно щурится и поджимает губы. Это шутка?       — Если ты уйдёшь и оставишь меня в этом месте одну, я на следующий же день пойду в лес и повешусь, — говорит девушка, голубые глаза которой горят непреклонной решимостью       Иди, вешайся. Найди только целое дерево, дура, — зло язвит Россия про себя.       — Я не хочу быть мягким и улыбающимся, — говорит Иван механически, на лице его не содрогается ни один мускул. — Я хочу, чтобы твои пальцы ломались, когда ты ударяешь по мне. Да, именно этого, — он поворачивает голову к Серову, — а то ты меня достал.       Товарищ едва ли не катится от смеха, насколько это вообще было возможно при его характере. Но вдруг его лицо становится непроницаемым камнем, глаза сужаются, свидетельствуя о разожжённом гневе, и он подозрительно прищуривается, несмотря на то, что Ивану в общем-то по барабану, что о нём думают и каким способом угрожают. По крайней мере, Брагинский хотел так думать, когда сгрёб жалкие остатки воли в кулак и надел правильно выделанную маску, спрятав за ней развороченную потерями душу.       Затем ему ясно вспоминается та девушка, немка, что помогала ему; её ласковые огрубевшие в тяжёлой работе руки, и то, как она прижимала его к себе. Злость на мир, что так несправедливо с ним обошёлся, отступала.       Но здесь и сейчас раздражение собственным потоком мыслей, которые всё меньше поддавались контролю, высекало искры на нервах Ивана. Его лицо ожесточается и искривляется тщательно закопанным ранее негодованием, и он кидается к документам, как к последнему шансу на спасение. Он чуть заметно шевелит губами, убеждая себя успокоиться и подумать о чём-то более нейтральном и, если получится, забавном, но весь разум Брагинского будто в сговоре против своего хозяина. Поэтому Россия каждую букву и каждое лишнее слово старается выжигать в своей памяти для того, чтобы ни одна навязчивая мысль, очевидно, идиотская и призванная только растормошить его раны, не всплыла на поверхность сознания, не проявила себя во всей своей проклятой красе и не заставила о многом пожалеть. Иван готов даже выслушивать занудное бубнение Людвига, если бы весь вид его в один миг не стал ему противен и омерзителен: ощущение лютой несправедливости жизни обострилось и встало комом в горле русского.       «Когда я уже перестану думать об этой херне? Надоело до смерти.»       Стол Ивана Брагинского от многочасовой пытки в виде выцарапываемых на нём линий, которые оставляла после себя ручка из-за тяжёлого нажима пишущего, спасает сразу несколько факторов. Во-первых, Людвиг заканчивает говорить, и радостный выдох облегчения — не галлюцинация массового сознания. Во-вторых, откуда ни возьмись выплывают официанты и приглашают дорогих гостей к праздничному обеду, что ожидает их в соседнем зале. И в-третьих, на экране телефона Ивана высвечивается длинное сообщение, начинающееся с того, что не следовало бы ему защищать «всяких шлюх» и с угрозы переломать все имеющиеся рёбра.       При более внимательном прочтении первые строчки распаляют в Иване азарт и охоту до острых ощущений.       «Такой... тупой.»       Свой перерыв Иван начинает с прочтения до смешного безграмотной угрозы.