Изгиб мысли

      Говорящие каждая на свой лад и язык страны беспокойной стайкой рыб заполняли новое место дислокации, и некоторые из них сразу приметили то, на какое место сядут и какую еду со шведского стола возьмут. Соседнее с конференц-залом просторное помещение не отличалось от него ни интерьером, ни расположением длинных прямоугольных столов с одними только незначительными поправками на обилие самой разнообразной еды, напитков и отсутствие порядком поднадоевших всем документов. Иван слился с этим трепещущим потоком государств, с улыбкой и смехом обсуждая с Франциском недавние выступления знаменитых политиков, которым следовало бы быть комиками, попутно размышляя о том, как сильно его желудку в последние дни не хватало нормальной еды. Целыми днями возясь то с баром Тео, то с личными возникающими делами, он не находил времени даже на спокойный сон, не говоря уже о горячей полезной еде. Франциск довольно быстро понял Ивана, и ему для этого даже не пришлось «подслушивать» его мысли, так как взгляд русского привлекали исключительно заставленные кушаньями столы. Брагинский честно поддерживал с Франциском непринуждённый разговор, пытаясь унять жалобное урчание желудка и молясь, чтобы этого в общем гомоне никто не слышал. Гилберт как самая голодная и страдающая персона собрания первым ломанулся к тарелкам и напиткам, и сколько бы Людвиг ни причитал о неприличных манерах старшего брата, тот на его бубнение не реагировал никак. Ответить значило развязать бессмысленную перепалку, из которой победителя априори не выйдет, потому что каждый останется при своём. Однако Байльшмидт решил подшутить над братом и посоветовал ему накладывать побольше, дабы тот «надел на свои тощие кости мяса», чем только смущал его и заставлял краснеть. Около них топтались Прибалты, решившие пожаловаться на злого деспотичного Ивана прямо здесь и сейчас, раз чересчур занятой Людвиг не мог уделить столь важным гостям и каплю своего ограниченного внимания. Гилберт скрипел зубами, в страшном гневе косился в их сторону, а когда Торис бросил на него случайный взгляд, он провёл ладонью у шеи. Никогда Гилберт не допустит, чтобы его младшему брату всякое отрепье безнаказанно и нагло выедало мозг прямо в присутствии самого великого: Торис резко замолчал и сконфуженно потупил глаза в пол, и только Эдуард в утешающем жесте похлопал его по плечу.       Ивану натерпелось поесть, потому что его желудок уже начал сплющиваться от голода, однако ему хватало приличия подождать, пока часть персонификаций нагромоздят свои тарелки вкусностями. А ещё ему невтерпёж было прочитать весь текст адресованной ему от Саймона угрозы, поэтому, гипнотизируя затуманенным взглядом куриное мясо в кляре и рис с душистыми специями, он фантазировал о том, что такого особенно мог придумать для него этот американский недопсихопат. Угрозы расправы? Несомненно. Указ остерегаться ходить по тёмным улицам, оглядываться и переживать по поводу того, что этот ненормальный выскочит из-за угла и пристрелит его? Тоже вполне вероятно. Что-то подсказывало Брагинскому, что не он один получил сегодня подобное «письмо счастья». Иван Брагинский, впрочем, мог закрыть глаза на любые применяемые к нему методы устрашения и запугивания, пока это не касалось тех, кто мог реально пострадать. Телефон в кармане его пиджака не вибрировал — о, чудо! — уже целых десять минут, хотя наличие сообщений от Ники он собирался проверить в любом случае. Если дела зайдут слишком далеко, Иван решил сломать Саймону пару рёбер и ногу для душевного успокоения последнего. Ни Тео, ни Рид, ни тем более Екатерина или Ника не должны марать руки об этот мешок дерьма. Лучше в самом деле выстрелить, а потом всем вместе разобраться, что за шум был в подвале.       Положив в свою тарелку желанные куски мяса и порцию риса, Иван решил было взять ещё кусочек торта на десерт, но Вук втиснул ему кусок вишнёвого пирога, настаивая на том, что именно его Брагинский должен попробовать сегодня. Россия ласково улыбнулся: должно быть, вкусы его младшего брата снова изменились, и сколько бы сильно ему ни хотелось узнать причину, лучшим решением было, на его взгляд, сейчас не поднимать эту тему. Не время и не место.       Яо вырос буквально из ниоткуда. Будто с потолка капля воды, из которой он возник. С белозубой улыбкой от уха до уха, деловито сложив руки за спиной и явно стремясь оскорбить Альфреда намерением не притрагиваться ни к единому блюду здесь. Это действие могло полноценно расцениваться как акт недоверия хозяину собрания. И Джонс это действительно заметил как стоящий последним в очереди, но не произнёс и слова. Кому-то Ван Яо мог внушать подозрительность и уважение, кому-то — трепет, однако Иван и Альфред были единодушны в своих чувствах: ни одному из них с Яо не хотелось находится в одном здании, уж больно неприятное ощущение начинало гнездиться на затылке в его присутствии, что уж говорить о беседе.       — Иван, — его наигранная улыбка сочилась ложью и интригой, — нужно поговорить.       — М-м.       Брагинский медленно развернулся с застывшим в недоумении лицом, кивнул Вуку и сделал вид, будто ему послышалось, а Яо — привиделся, затем поспешил догнать Наталью и Ердена. Нашёл он их быстро, усевшись по правую руку от сестры, а рядом с ним с крайне довольной улыбкой плюхнулся Вук. Наплевав на все правила этикета, Ерден, нашедший себе место рядом с Наташей, накинулся на еду: его не знавший ничего съестного с раннего утра желудок одобрительно заурчал. Желание Гилберта продолжить «подслушивание» мыслей Брагинского потерпело полное фиаско, когда его младший брат выбрал самое отдалённое относительно русского место, и старший просто не мог его оставить. Пруссия сделал глубокий вдох: когда Людвиг был встревожен чем-то, он готов был по потолку ходить, лишь бы не привлекать к себе лишнее внимание. Гилберт живо ощутил, что пройдётся по минному полю, если он как-то неосторожно расспросит об этом брата или если не подберёт правильные слова. Однако это было непросто, Байльшмидт никогда не был хорош в утешениях или словах ободрения окружающих, поэтому стоило ли вообще пытаться? Людвиг слишком закрыт и отстранён, чтобы можно было каким-либо образом пробраться в его строго ограниченный расписаниями и делами мир, нарушить его выстроенный внутренний баланс волнениями. Лучше бы он кричал, крушил шкафы и столы, бил посуду и проклинал всех живущих — этот путь старшему был бы более понятен. У Гилберта на сердце даже потяжелело, однако лучшим решением было всё-таки не лезть и подождать, пока Людвиг сам не заговорит. В конце концов, язык у него есть, сделать два шага в сторону комнаты брата этот слишком быстро выросший ребёнок сможет. Или нет.       Гилберт обернулся. Франциск явно не собирался отказываться от места напротив Ивана на сегодняшнем собрании. Его личная история была так интересна, что Бонфуа хотел знать как можно больше и, возможно, стать на шаг ближе к пониманию того, что творится в его голове. Всё-таки в голове самого Франциска в особенно невыносимые плохие времена творился тот же Ад, что и у Ивана, и причина этому носила вполне конкретное имя и фамилию, мрачные секреты которой они, как оказалось, разделяли.       Альфред возник откуда-то из воздуха и пристроился рядом с Франциском, натянув на лицо маску беззаботности, и Бонфуа не стал даже намекать на то, что прекрасно слышал их с Артуром перепалку, похожую на шипение двух змей. Тут Кёркленд с громким жалобным визгом придвинулся к столу и послал младшему такой злобный оскал, что Франциск ощутил острую необходимость отсесть за соседний стол. В принципе ему было плевать, что они не ладят (это временно), главное, чтобы не скандалили прямо в оба уха Франции, мешая его сосредоточенности на размышлениях России. Артур хотел было что-то ядовитое метнуть в сторону Альфреда, пару бранных или не очень слов, однако Франциск выпрямился за секунду до того, как рот англичанина открылся, и с многозначительным стуком поставил локти на стол, хотя Джонс уже нахорохорился и был готов к выпаду.       Вук, если бы мог убить Альфреда одним взглядом, давно сделал бы это. Невозможно терпеть его существование, что говорить о том, чтобы сидеть с ним за одним столом, пусть даже против Франциска он ничего не имел. Серб напряжённо выдохнул и заткнул голос своей гордости, вдруг встрепенулся и повернулся к Ивану с широкой улыбкой. Пока брат рядом — всё хорошо.       — Иван, — вдохновлённо начал он, — что ты завтра делаешь?       — Если сильно повезёт, — уголки губ Брагинского дрогнули и поползли вверх, — сплю. А что?       — Пойдём в парк аттракционов?       Глаза у Мишича засветились восторгом и счастьем, поэтому Иван долго соображать не мог.       — Пошли, — кивнул русский, начиная мучить котлету в своей тарелке.       — Наташа? — Вук нагнулся ниже, желая поймать её задумчивый взгляд.       — Хорошо, — коротко бросила Наталья, предпочитая еду бессмысленным за столом разговорам.       Альфред чётко осознал, что они с Мэттью тоже давненько не были в парке аттракционов. Говоря о нём, где он там пропал?..       — Эй, а я? — Возмутился Ерден, тут же перестав раскачиваться на стуле.       — И ты, и ты, — серб коротко махнул рукой пару раз, чтобы Монголия даже не думал начинать кричать ему, перегнувшись через старшего брата.       Брагинский осторожно покосился сначала в сторону брата, потом — сестры. Выражение его лица смягчилось, и сердце словно освободилось от чего-то очень неприятного и отягощающего. Он улыбнулся с редко заметной с его стороны нежностью и немного отвлечённо поковырялся в тарелке.       «Какие они прекрасные, как это вообще возможно?»       Всё существо Вука загорелось алым заревом от нахлынувшего смущения, Наташа же пережила столь неожиданный поворот намного легче: едва не подавившись куском рыбы, она прекратила жевать и повернулась к Ердену. Тот скептически взглянул на неё, мол, не делай вид, что ты не знала о том, как сильно брат любит тебя, и только ближе придвинул к себе бокал лимонада. Факт того, что Ердена бесит эта с какого угла ни посмотри уязвимая привязанность в Иване, он озвучивать не стал. Раздражает, но уж почти привычно.       Для Брагинского нет большего счастья, чем обнимать брата и сестру, и неважно, виделись они день тому назад или месяц. Когда тёплые руки Натальи смыкаются на его шее, он точно знает, что дом — это не здание и не комната, это не отдельный участок земли среди таких же похожих. Его обнимает Вук, крепко, что рёбра хрустят, и Брагинский не сомневается, что дом — это человек, который рад тому, что ты живёшь, больше кого-либо на свете, это бескорыстная любовь, которая на коже ощущается нежным ласкающим солнцем. Это семья или её наспех в сравнении с веками неумело склеенное подобие, которое согрело ледяное сердце Ивана, когда он готов был бросить все свои чувства и остатки хороших отношений в бездну.       Иван в стремительном жесте тянется за телефоном, стараясь перебить горький «привкус» мысли, что когда-то озвучил Ерден.       — Мы — плоды людского воображения, обличённые в человеческие тела, что скрывают, вероятно, самого жестокого зверя на этой планете, — Ерден встряхивает длинной косой цвета глубокой ночи, и колокольчики звенят в ней маленькими звёздами. — Ты дурак, если надеешься на что-то, а значит, умрёшь быстрее, чем думаешь, — он ядовито ухмыляется.       Эти слова сеют в Иване неприятно щекочущее раздражение.       «Как меня бесит, когда ты прав, даже если чуть-чуть.»       Брагинский поднимает глаза к потолку и протяжно выдыхает, а затем снова упирается взглядом в тарелку и активно запихивает в рот еду, потому что его желудку не до размышлений об истине и лжи. Ерден тем временем самодовольно хмыкает, нисколько не пытаясь скрыть своего превосходства, и деловито поправляет пиджак и увесистые часы на руке. Конечно же, он прав. Иначе никогда не было.       Артура словно молнией поразило, поэтому еда в тот же мгновение потеряла свою привлекательность: как же Ерден мог так просто озвучить то, что веками не давало ему покоя и буквально вертелось у него на языке? Признать истинность слов Ердена было сравнимо с росписью в своей совершеннейшей ненужности в этом мире и обречённого бессмысленного существования. Неспособные ни вмешаться, ни повлиять, похожие более не зверьё в зоопарке, зачем они, персонификации, ходят по планете и тратят воздух?       Разговоры за столом текут вяло и без энтузиазма: все прекрасно понимают, что время единственного перерыва продлится недолго, и потом придётся вернуться к нудной работе по сортировке и ознакомлению с документами. Ни Альфред, ни даже Людвиг не горели страстным желанием обложиться бумагами по всему периметру стола и погрузиться в бесполезный процесс проставления своей подписи на каждой странице. Исключением не был и Россия, который с удрученным видом думал о том, в какое количество бесцельно потраченного времени выльются никогда не сокращающиеся стопки документов. Он мог до сих пор спать, ни одним глазом не видя дневного света, или ещё лучше — хорошенько перекусить в забегаловке, где от скуки работала Ника, и оставить ей приличные чаевые. Мало того, что витающее в воздухе тяжёлое склизкое уныние опустилось на его плечи, так ещё и веки начали слипаться. Брагинскому нужно было срочно взбодриться, не важно, как это произойдёт: упадёт ли ему на голову кирпич или же кто-то начнёт скандалить.       «А, точно. Там же целая поэма написана для меня!»       Иван с детским предвкушением достаёт из кармана телефон и одним взмахом пальца открывает сообщение Саймона, хотя на экране то и дело всплывают сообщения из одного общего чата с Никой, Екатериной и остальными. Брагинский терпеливо читает поток угроз в свой адрес, наполненных словами о том, что всех русских в Америке и по всему миру нужно давно перестрелять, что «таких, как он» нужно жёстко долбить во все щели, и Иван чуть улыбается и едва заметно приподнимает брови, доходя до пожеланий сдохнуть самой мучительной смертью, заразившись сифилисом.       «Ничего интересного. И вот это он сочинял три дня и три ночи, пока дулся на меня и Нику?»       Примерно такой же по содержанию пересланный текст Россия находит в диалоговом окне, где Ника спрашивает его, не писал ли давеча Саймон что-нибудь сильно смешное и глупое. Через каждые два слова обиженный жаждет, чтобы девушку изнасиловали сегодняшней ночью в грязной подворотне клуба, которым владеет Тео. Брагинский делает очень медленный вдох, ощущая зарождающуюся в груди искру гнева: Ивану совсем плевать, когда угрожают только ему, не касаясь окружающих, — мало ублюдков он видел, что ли? — но когда трогают этих самых «окружающих» — дело принимает иной оборот.       Общий чат бурлит новыми сообщениями так или иначе пытающихся дать Саймону отпор, и беззвучный режим телефона приходится как никогда кстати.       «А ты не хочешь спросить, чем они там в Испании занимались?» — ядовито пишет Саймон, явно обращаясь к Риду и имея в виду Ивана и Нику.       В голове Ивана снова всплывает недавний визит в Испанию.       — Что за шайтан-язык такой, я ни черта не понимаю! — Ругалась Ника и эмоционально размахивала руками. — Вроде европейский, так почему нихрена не понятно?       Она прищурилась и, пытаясь прочесть название сувенирной лавки, зашевелила губами, хотя это несильно помогло ей. Мотнув головой, она бросает попытку что-либо прочитать и погружается в мир электронного переводчика. Иван стоит рядом, потягивая апельсиновый сок, и не особо понимает её усилий, когда он сам отлично знает испанский, поэтому она могла бы просто спросить.       — Иван! — Вдруг доносится крик Антонио до уха Брагинского.       В сторону бегущего к ним Испании сквозь уличную толпу Иван и Ника поворачиваются одновременно, и девушка искренне недоумевает и теряется перед этим вниманием к ним. Брагинский пребывает в том же замешательстве, и вот улыбка сама лезет на губы, когда Антонио наконец останавливается перед ним, запыхавшись.       — Ты-то мне и нужен! — Радостно сообщает Антонио, положив ладонь на плечо Брагинского.       Россию это настораживает: когда кому-то что-то от него нужно, это по обычаю заканчивается неблагодарностью и разочарованием в вопрошающем. Он нервно смеётся, но не чувствует подвоха и выслушивает Испанию до конца:       — Я случайно мимо проходил и услышал, как ты поёшь. У меня к тебе предложение, тебе понравится!..       Иван клятвенно обещает себе меньше мотаться по караоке, хотя и следует за Антонио, увлекая и Нику.       В мыслительный поток Брагинского врывается песня, которую он тогда пел всю ночь под аккорды гитары, и прочно оседает в его голове. Шансы избавиться от её навязчивых строк уменьшаются с каждой проходящей минутой.       Обвинения Саймона лишены смысла с самого своего начала и вызывают лишь смех. Ни один участник чата не сомневается в Нике, выдавая только едкие замечания в адрес Саймона, что он, мол, горазд в чужие трусы заглядывать, а за своими следить не хочет.       «Зачем? Я и так это знаю. Плакались друг другу о том, как отвратительна жизнь. Ника, я не прав?» — Пишет Рид в ответ с ярко выраженным флегматизмом.       Вообще-то тут он угадал. Россия тихо хмыкает, удивляясь тому, как хорошо всё-таки Рид знает его и Нику: то, где и как они втроём повстречались, разительно отличалось о того, куда они все вместе пришли. Это навевало счастье и радость с привкусом грусти из-за того, что Ивану придётся вскоре с ними расстаться.       Ника и Иван сидят у фонтана, наблюдая за тем, как ветер гонит мимо них песок с шумного ночного пляжа. Непонятная тоска свалилась на головы обоих, не помогало даже море, шумевшее неподалёку.       — Он меня не любил, — говорит Ника и смотрит в лицо Ивану с тёплой печалью. — А я его... Наверное, очень. Мне было девятнадцать лет, и я думала, что это навсегда: это взаимопонимание, это чувство, что вот этот самый человек — тот, кто был рождён для тебя... Но, кажется, родственная душа — это не всегда тот, с кем мы проведём всю жизнь. И это немного грустно, — она проводит носком сандалии по дорожной кладке.       Иван молчит, запрокинув голову назад и вглядываясь в бездонное небо, не зная, что сказать ей и как по-человечески поддержать. Эти понятия всегда были далеки для него так же, как Луна была далека от Земли. Он говорит, едва ворочая языком от усталости:       — Может, это к лучшему.       «Ну всё, Иван, мы не можем оставить его в живых. Он всё понял о русских», — пишет Ника, сопровождая своё сообщение смайликом с заговорщицким выражением. Брагинский оставляет последующие сообщения непрочитанными, всецело возвращаясь к еде и питью. Альфред чувствует ту же скуку, что и Иван, и тяжело вздыхает, скованный правилами приличия по рукам и ногам. Как нужно класть вилку и нож, как смотреть на собеседников, как одеться и обуться, как говорить так, чтобы никто не распознал твоего намерения, — всё это роится в голове Джонса беспорядочным осиным ульем. Россия мимолётом думает о том, что в собраниях персонификаций не хватает огонька: было бы куда искреннее раз в год собираться для того, чтобы набить друг другу морды, а затем уйти с кровавыми соплями, но наверняка решившими все разногласия. Кулак в челюсть и нога в живот были для них куда более эффективными средствами передачи мнения по возникающим вопросам, нежели тысячи абсолютно ненужных слов, — вот что Иван понял, прожив тысячу лет, и этот своеобразный «феномен» вряд ли поддавался изменениям.       Рука Ивана снова потянулась за телефоном, он благоразумно допил вино, прежде чем вновь углубиться в тёрки с Саймоном. Ничего нового, кроме угроз расправой со всеми и каждым несогласным, жирно приправленных обвинениями в сексуальной неполноценности, Брагинский не находит.       «Можешь сесть на колени своего друга и поплакаться ему в ширинку о том, как тебя тут плохие девчонки обижают. Так уж и быть, разрешаю!» — Возникает совсем свежее сообщение Ники, вторящее красотой посыла куда подальше предыдущим высказавшимся девушкам.       Сказать, что Ивану понравилось её столь специфическое «предложение», значит ничего не сказать: он изо всех сил сжимает губы и стискивает зубы, несмотря на то, что от распирающего его смеха хочется согнуться пополам.       «Девочки, помедленнее, я записываю», — пишет Иван, попутно решая, что неплохо было бы покурить, а заодно и проветриться. Он беззвучно поднимается со своего места, бросая едва различимое сбивчивое извинение, и идёт к балкону, скользя смазанным взглядом по головам присутствующих и держа руку на кармане в пачкой сигарет и зажигалок. Прикусывая губу, Брагинский пытается убедить себя сделать серьёзное сосредоточенное лицо, дабы рвущийся из груди смех не обратился в звук.       «Я запомню, запомню! И точно знаю, на ком испробую!»       Вук едва настигает старшего брата у самого порога и причитает, что догнать и дозваться его нереально. Вытянутый балкончик, украшенный пёстрыми цветами, с видом на все небоскрёбы города встречает их звуками проносящихся внизу машин и по-летнему горячим обволакивающим воздухом. Брагинский снова извиняется с более расслабленной улыбкой, затем они обмениваются сигаретами и непринуждённо закуривают, прислонившись к стене и спрятавшись от солнечного пекла в узкой полосе тени.       — И как долго нам тут ещё торчать? — Ворчит Вук и напряжённо выдыхает. — Как же всё надоело...       — Пока не задохнёмся под стопками документов, — Брагинский поворачивает голову к нему и пожимает плечами, — но это не точно. Сначала отвалится рука от количества написанного, а потом, может, что повеселее произойдёт!       Оба хохочут немного устало, и вдруг при взгляде на Вука в голове России проскальзывает жёсткая мысль, от которой он избавляется секундой раньше её окончательного формирования.       «Не можешь убить волка — задуши волчонка.»       Сейчас нельзя думать об этом.       Вук возлагает на Ивана слишком много надежд. Вук смотрит на Ивана слишком восхищённо для того, кому последний не смог толком помочь. Брагинский не верит в себя настолько, насколько верит его южный брат. Его просьба прозвучала неожиданно и внезапно: Иван смущён вложенным в него доверием и не в состоянии сопротивляться искренним словам Вука.       — Ну, — тянет Брагинский, почёсывая затылок, — тренироваться со мной — значит выбрать адские муки. Вук, зачем тебе это?       Они стоят на зелёном газоне старого советского стадиона, пока Наташа плавно разминается, а Гилберт вовсю терзает баскетбольный мяч.       — Я хочу быть сильным, как ты! — Вдохновенно говорит серб.       Иван едва ли не запищал от умиления, однако удержал себя в руках и лишь лучезарно улыбнулся.       — Ладно, ладно, — он важно кашлянул в кулак, — тогда пятьдесят кругов по стадиону для начала сойдёт.       — Так много? — Удивляется Вук.       — Шестьдесят, — с наилюбезнейший улыбкой добавляет Россия. — А чтобы тебе бежалось быстрей и легче, я побегу за тобой и каждый раз, когда я буду касаться твоего плеча, прибавляй два круга.       Лицо Мишича выразительно вытягивается, передавая всю ту гамму эмоций, что он ощутил за тот короткий промежуток времени, пока слушал инструкцию брата.       — Я же до завтрашнего дня так буду бегать! — Он отходит от Ивана, смекнув его принцип, и прибавляет шаг, переходя на бег.       Брагинский тихо усмехнулся и снова выпустил дым из лёгких.       «Эх, спугнул ребёнка!»       Вук же не сдерживается и смеётся до слёз, давясь горьким туманом: словно в мире осталось что-то, что может его запугать! Самые страшные времена в его жизни прошли, и раны затянулись — спора нет, а значит нельзя более плакаться о своей судьбе и тонуть в сожалениях и отравляющем одиночестве. Если бы можно было повернуть время вспять и вернуться в прошлое, Мишич давно посвятил бы каждую свободную минуту брату, потому что ни с кем больше он не чувствует себя в такой безопасности и защищённости, как рядом с ним. А пробежать семьдесят кругов — это такие пустяки и не тяжело вовсе.       — Что такое? — С любопытством интересуется Россия.       — Да ничего, — отмахивается Сербия сквозь смех, — просто кое-что смешное вспомнил.       Вук с трудом уверяет Ивана, что ничего важного тот не пропустил, и шутка, над которой посмеивался серб, — не так уж и примечательна. Любопытству России трудно противостоять, однако здравый смысл не позволяет Сербии поддаться на его уговоры, потому что последний, сколько бы ни пытался лихорадочно сочинить что-то действительно развлекательное, ничего не мог толком придумать. Спас его от мук выдумки небылицы на удивление вовремя ввалившийся на балкон Гилберт, матеря всех и вся на чём свет стоит и вымещая свою злость на несчастной чёрной зажигалке, которая никак не хотела поддаться ему и высечь искру. Иван и Вук синхронно притихли, наблюдая за неудачными попытками немца и не желая вмешиваться в его «гармоничное единение» с самим собой. В конце концов, Гилберт облокачивается локтями о резные перила и поворачивается к ним. Мрачно прищурившись, Байльшмидт едва сдерживается, чтобы не выместить свою злость на них: на уме у него сотня колкостей, но с языка срывается только одна:       — Не устали ещё стену подпирать?       — Мы только что пришли, — осторожно улыбается Брагинский.       — У меня уже зад квадратный, — морщится Вук, почёсывая переносицу тыльной стороной ладони. — А тебе, хочешь сказать, не надоело?..       Пока Вук и Гилберт с жаром принимаются обсуждать витающее в воздухе отупляющее занудство не несущего ценности рабочего процесса, наглость одних и то, как раздражают другие одним своим существованием, Иван незаметно просовывает руку в карман пиджака и снова берётся за телефон. Первое же бросившееся в глаза сообщение от Саймона пестрило очередной угрозой расправы в адрес Брагинского путём обязательных оральных утех, которые он кому-то должен предоставить. И хотя Гилберту пришлось кашлянуть, чтобы откровенно не заржать, Иван ожидал большего разгула фантазий со стороны Саймона: все предыдущие метания дерьма из-за его баррикады были заезженными и очень скучными.       «Я не пойму, ты как эксперт хочешь мне что-то посоветовать? Спасибо, но это не мой профиль», — быстро набирает Иван, а затем мельком пробегает по длинному потоку сообщений, что были написаны остальными, хотя преимущественно от нападок Саймона отбивались только Екатерина, Ника и Рид. Причём Рида Саймон взбесил до такой степени, что тот перешёл на немецкий и строчил собственные умозаключения по поводу психического состояния Саймона, которому везде виделись проститутки, настроенные против него ублюдки, лесбиянки и геи. Естественно, он и только он один был правильным и нормальным, точно зная, как поступить с перечисленными группами людей. Иван видит, как Саймон вновь что-то пишет ему, однако выключает телефон и отправляет его обратно в карман.       Гилберт переглядывается с Вуком и закатывает глаза: снова Иван Брагинский влез в людские разборки, мимо которых мог бы просто пройти мимо. Байльшмидт считает, что с тем же успехом персонификации могли бы прыгать в мусорные свалки и удивляться тому, почему они полностью покрыты помоями всех сортов, но разве русский его послушает?       Когда на балконе появляется Яо, словно чёрт из табакерки, с тонкой смертоносной улыбочкой и плутоватым прищуром глаз, Иван и бровью не ведёт, лишь моргает и продолжает безмятежно курить. Гилберт и Вук не двигаются, но косятся на Брагинского, ожидая его реакции. Заложив руки за спину, Китай говорит самым дружелюбным тоном голоса:       — Вот ты где от меня прячешься. Ты подумал над моим предложением?       Вдруг Россия полностью меняется и становится таким, каким его лепят грязные рты по всему миру: его лицо ожесточается и деревенеет, на губах застывает мраморная устрашающая улыбка, а пурпурный огонь в глазах превращает их обладателя в само воплощение устрашения. На шее Брагинского проступают синие вены, он, кажется, скрежещет зубами, прежде чем заговорить.       — Я вскрою себе обе руки и вырву пару вен, и тогда ни ты, ни кто-либо другой не сможет вытащить меня, — говорит Иван с невинным лицом и искренней доброй улыбкой. — Как тебе такая перспектива? И нихрена ты от меня не получишь. Один раз у меня ничего не вышло, но со вторым я не промахнусь, да?       Брагинский хищно улыбается, чуть наклонив голову вперёд.       — Я напугал тебя? — Иван изображает настоящее удивление и сожаление. — Прости, так удачно получилось...       Яо растерян всего на секунду: настоящий страх оставляет на его лице отпечаток тревоги и сильного удивления — однако и эта секунда проходит и вот он уже не уступает Брагинскому в искусстве запугивания. От него веет непоколебимой уверенностью в своих действиях и твёрдом намерении совершить то, что задумал.       — Не позволю, — кратко говорит Ван Яо, клацнув зубами.       — Не позволю, — передразнивает Иван и утробно смеётся. — Кто тебя спросит?       Этот бесплодный разговор мог бы продолжаться весь день, если не больше.       Кто-то внутри окликает Яо, и он уже делает шаг к выходу, как вдруг Россия произносит, резко становясь серьёзным:       — Почему ни ты, ни Ерден не можете угомониться в приступах своей дури?       Яо только выше вздёргивает подбородок, бросая на Брагинского дикий предупреждающий взгляд, на что тот лишь хмыкает снова с ярко выраженной насмешкой на лице и качает головой. Иван расслабляется с коротким выдохом, но ни Гилберт, ни Вук не могут так просто спустить произошедшее ему с рук.       «Вот же старый извращенец, всё ему неймётся.»       — Ты это сейчас серьёзно? — Возмущённо задаёт терзающий его вопрос Байльшмидт, не успевший толком переварить услышанное.       Брагинский немного приподнимает брови в изумлении.       — Нет, конечно. Или да, — он с задорной улыбкой внимательно следит за тем, как меняется выражение на лице Гилберта. — Он так боится потерять из виду мои несуществующие таланты, что это просто смешно. Было бы над чем трястись!       Перед мысленным взором России всё ещё стоит наглое выражение лица Китая, и это раздражает его до крайности.       «Не для того меня из могилы подняли, чтобы я сегодня эту херню выслушивал.»       — Не шути так больше, — Гилберт тушит сигарету о перила и бросает окурок точно в мусорное ведро, скоромно спрятавшееся в углу, — или я тебе челюсть с черепа сниму.       Иван с любопытством наклоняет голову вбок.       — Не понимаю, — тянет Брагинский с плохо читаемым прищуром. — Чем ты пытаешься прикрыться, Гилберт?       Байльшмидт тут же запыхтел от возмущения и с максимально страдальческим видом провёл рукой по лицу, словно бы ему приходилось объяснять на пальцах что-то очевидное и глупое маленькому ребёнку.       — Ты считаешь, — закипая, начал Гилберт, — что недостаточно нервируешь Наташу? Или Вука? Мне это не нравится.       Россия закатил глаза и с усталым вздохом провёл взглядом по полу. Только нравоучений в этот бесконечно скучный день ему не хватало для полноты картины занудства и насквозь зелёной тоски.       — Серьёзно, Иван! — Обеспокоенным голосом прикрикнул Сербия. — Что ему было нужно?       Россия будто очнулся от наваждения: его взгляд вдруг оживился, стоило только брату потребовать к себе внимания, а напряжение в лице уступило облегчению и мягкости.       — Больше дури, которой он забил голову, — вот что. Не переживай, Вук, — уверенно произносит Иван и в успокаивающем жесте хлопает брата по плечу, — всё хорошо. Я много чего могу наговорить.       Гилберт обиженно фыркает и возвращается в постепенно пустеющую столовую, и Брагинский с Вуком идут за ним спустя минуты три. Места за столом и впрямь опустели, остались лишь некоторые охочие до вкусностей энтузиасты, стройные ряды грязных тарелок и недопитых напитков. Все персонификации отлично понимали одну вещь: чем скорее они разберутся с толстыми стопками рабочих документов, тем быстрее распрощаются друг с другом и не будут видеться, если сильно повезёт, целый год.       Россия не был исключением и вдохновлялся этой же идеей. Больший прилив сил для упорной работы придала мысль о том, что сразу после собрания он вернётся в отель, снимет с шеи галстук к чёртовой матери и забудется прекрасным четырёхчасовым сном перед сменой в баре Тео. В своём воображении русский уже упал прямиком в объятия одеяла, хотя реально направлялся к рабочему столу.       Вся прибалтийская троица на пару с Феликсом и Ольгой резко замолкает и пилит проходящего мимо Ивана уничижительными злобными взглядами, но для него это как с гуся вода: Брагинский, словно по красной дорожке, проходит мимо, никоим образом не задетый подобным «выпадом». Вук смотрит на это сборище с презрительным недоумением и, приподняв брови, скептически мотает головой. Пусть брат не обращает на них и крохи своего внимания, но Сербия не может это игнорировать.       «Ну, конечно! Стоило только отлучиться на две минуты, а мне уже кости перемыли... Снова забыл проверить свой гороскоп на градус духоты долбоёбов перед тем, как выйти сегодня из номера.»       Иван ухмыляется не по-доброму, а в его глазах загорается тёмный огонёк.       «Если за весь день меня ни в чём не обвинили, то день этот прожит зря!»       — Если я ещё раз когда-нибудь только подумаю о том, чтобы кому-то из них помочь, — отрублю себе руку! Обе!       Ерден смеётся, запрокидывая голову назад.       — Необычно такое от тебя слышать, но не лучше ли тогда отрезать руки получателям помощи?..       Брагинского бесит то, что Ерден не воспринимает его слова всерьёз, и отворачивается, возмущённо пыхтя. Иван, открывая ноутбук на рабочем столе, с яростью бросается за работу, раскладывая перед собой с десяток толстых разноцветных папок. Россию вообще мало что раздражает в этой жизни, но всякому терпению, даже такому бездонному и всепрощающему, как у него, рано или поздно приходит конец.       — Успокойся, Брагинский, успокойся! — Ерден отлипает от шкафа с книгами и подходит к Брагинскому со спины. — Всё хорошо, подумаешь, ряды обиженных пополнились, ну и пускай!       Монголия стучит по плечам России рёбрами ладоней как раз для того, чтобы он перестал злиться, но тот только произносит сквозь зубы:       — Я тебе сейчас руки повыдёргиваю.       — Ой!       Ерден хихикает с нескрываемым весельем и отшатывается от Ивана, поднимая руки вверх.       Он идёт не спеша, пропуская вперёд себя другие персонификации и погрузившись в размышления. Брагинский убеждён, что лелеять злобу и поощрять свой гнев на кого бы то ни было — дело совершенно бессмысленное и вредоносное, даже если негодяй может одним произнесённым словом довести до белого каления. Он точно знает, что сам не может сердиться слишком долго, а хорошо это для него или плохо — ещё не известно до сих пор (он предпочитает так думать). Однако Иван честно умеет гневаться и злорадствовать, ненавидеть и мстить так, что мало не покажется в любом случае, если он за это возьмётся. Просто не все были этому свидетелями в силу того, что вывести его из себя практически невозможно.       Здесь слишком темно, чтобы человеческий глаз мог что-то различить, и спасает только белый свет фонаря Гилберта.       — Если кто-то смеет тронуть моих детей, это секир-башка на месте, сам понимаешь, — Россия пожимает плечами и безразлично смотрит на едва живого избитого человека в своих ногах.       — Я и не сомневался. Ты носишься с ними, как курица с яйцом, — Байльшмидт присаживается перед виновным и ощутимо бьёт его по лицу. — Ну что, мразота? Говорить будем, с каких пор тебя начали привлекать тринадцатилетние девочки?       Мужчина тихо стонет и кое-как разлепляет залитые кровью глаза.       — Иван! — Восклицает одна девочка с двумя кудрявыми хвостиками и васильковыми глазами.       — Ты играешь нечестно! — Вторит ей её точная копия.       Одна сторона Ивана тверда и непреклонна, другая — нежна и податлива.       — Ты когда, чёрт тебя в аду дери, размножиться успел? — Мягкозвучной песней произносит Иван, держа на руках укутанного в пелёнки младенца. — Все вы, блин, на одно лицо. Даже такие маленькие, как ты!       Мягкое, как топлёное молоко, сердце Ивана едва контролирует тот дикий любовный восторг, что клокочет внутри: мальчишка улыбается беззубым ртом и машет крохотными ручонками, а его мать, всегда гордая и несгибаемая, поворачивается к Брагинскому с усмешкой, уперев руки в бока.       — Кто сказал тебе такую чушь?       Похожие на малахит глаза в её роду устойчиво переходят от родителей к детям, и у истоков этой абсолютно неуправляемой семьи, что не давала Брагинскому спокойно жить ещё с середины прошлого века, стоял никто иной как матёрый товарищ Серов. И Иван молится, чтобы они «не давали ему покоя» ещё очень и очень много лет.       Брагинский тщательно вычитывает пункты новых соглашений, проводя ручкой над строками документов, и вполуха слушает шум кондиционеров, потому что ни одно другое шушукание не кажется ему интересным. Снова рядом с ним сидят Франциск, Наташа, Гилберт и Вук, которые тихо шелестят бумагами, никого не отвлекая так же, как и он сам.       «Дети мои дети... Раньше разговоры о них были слишком длинными. Уж кое-чему я научился.»       Франциск чуть улыбается уголками губ, но в целом не подаёт вида: на его взгляд, эта сторона Брагинского была очень милой и необычной, потому что мало кто смог бы вообразить её себе.       — Ты думал, я своих студентов поведу на смерть? — Леденящий душу голос Ивана морозит не хуже самой холодной зимы. — Или позволю тебе безнаказанно их убивать?       Вновь рабочего настроя Брагинского хватает едва ли больше, чем на час, затем на него опять накатывает сонливость, тяжёлым покрывалом навалившаяся на его шею, и он вяло возмущается существующему положению вещей. Никакой значимости документы не несли и имели целью лишь ввести в курс событий, встреча и вовсе организована ради соблюдения приличий, а о продолжительности данного действа говорить не приходилось. И вместо всей этой дребедени можно было бы спокойно нежиться в кровати, попивая холодный лимонад и листая новости в социальных сетях... Альфред, довольно давно через пень колоду водивший ручкой по бумагам, солидарен с его негодованием и тоже был бы не прочь вздремнуть часок-другой. Артур же едва держал себя в руках: подобного пренебрежения к своим обязанностям он терпеть не мог, но открыть рот означало сдать себя с потрохами и принять не самые безопасные последствия после.       Брагинский на автомате достал из кармана телефон, блеснувший экран которого встретил его заполненной строкой уведомлений, коих было больше пяти сотен, и медленно менявшимися цифрами электронных часов. Не то чтобы его сильно заинтересовали писульки Саймона, однако Иван от скуки честно прочитал весь тот поток мерзости, пошлости и сексуальных извращений, что были подкреплены фотографией руки Саймона с пистолетом. Брагинский и бровью не повёл в то время, как Гилберт искренне не понимал его мотивов, которые непременно были совершенно идиотскими. Несколькими взмахами пальца все последние сообщения стали достоянием двух десятков людей.       «О времена, о нравы! Раньше меня просто закидывали угрозами убийства и расчленёнкой, сейчас тем, что поимеют как хотят и где хотят. Даже не знаю, что из этого лучше.»       Ника, очевидно, ругалась с Саймоном не один час, поэтому над ответом на его угрозы Ивану размышляла недолго:       «Ну конечно, конечно, ты не гей! Мы всё поняли! Ты так сильно хочешь потрахаться с другим мужиком, что просто не можешь об этом молчать! Но, милый, это всё ещё гейский секс, сколько бы раз ты ни называл себя натуралом!»       Неутомимая в мастерстве искусной перебранки девушка веселит не только Ивана, но и всех сидящих вокруг него.       «Моя героиня!.. Я, быть может, и позлился бы из-за этой фигни, но если слушать болтовую Ердена шестьсот лет, то и не к такому привыкнешь. Я-то думал: вот тупой, что за ахинею он несёт! А он, оказывается, в двадцать первом веке жил, пока все цивилизованные страны женщин сжигали. И видел будущее, ага.»       Вспоминать времена, когда Ерден был империей, высокомерной, властной и хвастливой, каждый день норовящей вывести молодого Ивана из равновесия неуместными шутками и намёками, Брагинскому выпадало нечасто: причиной тому было обилие подобного рода юмора в его настоящей жизни.       «Сборище имени дядюшки Фрейда» — слоган, который подходит для той части друзей Ивана, что с устойчивой периодичностью собирается в полном составе в его кабинете смеха и работы ради. Дышать нечем не только от летней жары или от толпы присутствующих — не помогает даже раскрытое настежь окно, — но и от смеха, от которого болят мышцы лица и живота. Все стулья, кресла и диван заняты, а всякого рода шутки неизбежно приводят к одной единственной теме, которая объединяет всех, — секс.       — Ну что, Брагинский, — Екатерина прижимается к нему сбоку, закинув руку за его шею, и её серые глаза с серебристыми крапинками заговорщически сверкают, — вернёмся к той части, где тебе симпатичны мужики. Как тебе Женя?       Собравшиеся взрываются смехом: кто визгливым, кто громким, а кто прерывистым.       — Господи, что? — Иван, сморщившись и потерев переносицу, поворачивает голову к девушке. — Женщина, ты совсем осатанела?       Её улыбка становится шире, и на тонком бледном лице появляются ямочки.       — Нет? Ну, блин, — вздыхает Екатерина страдальчески, но тут же оживляется, — ладно! А Илья?       — Тебе всё равно, лишь бы под мужика меня подложить?       Сидящий на диване Гилберт хлопает в ладоши, давится уже хриплым смехом и радостно поддерживает девушку.       — Ну почему всё равно...       — Ты можешь шутить эти шутки вот в ту сторону? — Иван рукой указывает на мирно сидящего за дальним столом Олега. — Там они актуальны как никогда прежде.       — Когда!..       Екатерина, приподняв брови, переводит взгляд на ни в чём не повинного Олега, однако Брагинский ликует: наконец-то издеваться будут не только над ним. Олег даже не отрывается от экрана ноутбука, продолжает хмуриться и сосредоточенно бить пальцами по клавиатуре.       — Олег! — Екатерина чуть повышает тон голоса и пытается обратить его внимание на себя.       — М?       — Как дела у твоего парня? — Она улыбается, и все затихают как один.       — Которого?       Новая волна дикого хохота заполняет кабинет Ивана, и сам Брагинский прижимается лицом к столу, даже не пытаясь сдерживаться. До Олега поздно доходит смысл сказанного Екатериной, и он восклицает:       — Какого! Я хотел сказать: какого, блин, парня! Что вы опять придумали?       Иван улыбается и смотрит в сторону окон, сквозь которые проникали жаркие солнечные лучи и прямоугольными змеями начали подбираться к столам пыхтевших над работой государств. Брагинский неслышно вздыхает: пусть стрелки на часах перевалили за полдень, сидеть и коптеть за документами ему предстоит еще не меньше четырёх часов. Дома дни летят с бешеной скоростью, а рабочие часы с верной компанией друзей и того быстрее, поэтому он не успевает даже чихнуть, как наступает ночь. Внезапно ему захотелось домой, за свой стул и к тем похабным шуткам и разговорам, что его обычно окружали.       «Удивляться нечему. В СССР было ещё веселее.»       Иван хохочет, хватаясь за живот, и машет рукой перед своим лицом, потому что сил на смех больше нет. Пришла его очередь травить байки о своей жизни, красочные истории Гилберта с обилием подробностей подошли к концу.       — Ничего, и не под таким углом мою психику имели! — Он проводит ладонью по воздуху и ставит локоть на стол. — Был один такой особо одарённый, да что же — он и сейчас есть. Не буду называть имени, а то ты, Гилберт, сразу всё поймёшь, а время позорить его ещё не пришло. Так вот, сижу я как-то в саду, на гитаре брынчу, брынчу... Подходит это чудо чудесное ко мне, говорит, мол, я вижу как ты на меня смотришь, ну так что, чего ломаешься, Брагинский, пройдём-ка, тут недалеко до моей комнаты, и дома больше никого нет.       Екатерина смеётся с визгом и хлопает в ладоши, Елена в этом куда скромнее, поэтому смеётся негромко, содрогаются лишь её плечи.       — Ты, чучело, — Иван сквозь улыбку массирует переносицу, словно от недовольства, — нихрена не работал и постоянно отлынивал, почему ещё я должен был на тебя смотреть?       — А что ты сказал в ответ? — Интересуется Екатерина.       — А я притворился идиотом, — Россия крутится в кресле из стороны в сторону. — Всегда работает.       — Вот я сейчас понял, о ком ты, — вставляет свои пять копеек Байльшмидт, — но лучше бы не понимал.       — Теперь, когда я вспоминаю об этом, — Иван давится новым приступом смеха, — надо было сказать ему, чтобы пакет на голову надел. Авось бы что и получилось!       Альфред краснеет и бледнеет, однако сжимает зубы так сильно, что они вот-вот начнут трескаться и выпадут изо рта. Одно неловкое движение — и смех вырвется из него бурным неподвластным потоком. Кто бы мог подумать, что жизнь у Ивана так увлекательна и забавна? Азамат прижимает кулак ко рту и жмурится, запрещая себе хохотать, пока Наташа строго качает головой и негромко цыкает.       «Как отвратительны были эти дни! Как весело там было! Чтобы мечтать обо мне, нужно быть конченным извращенцем — ты знаешь об этом? Фу, какой позор!»       — Какое безобразие, — шёпотом говорит Ерден с улыбкой себе под нос, ни на кого не смотря и не отвлекаясь от чтения.       «С другой стороны — фух! Как хорошо, что все эти нахлебники теперь не на моей шее.»       Россия бросает на Германию полный ехидства и сочувствия взгляд и возвращается к проблеме более насущной. Он ещё с минуту смотрит в экран телефона, размышляя, а стоит ли вообще сейчас дразнить, если вечером всё равно придётся притронуться голыми руками к дерьму по имени «Саймон»?       «Мало иметь при себе пистолет — нужно ещё вовремя им воспользоваться», — пишет Иван, не намеренный более уделять даже йоту своего времени его бредням. Теперь он может строчить Брагинскому всё, что душа пожелает, но это уйдёт в пустоту.       Снова воздух в помещении превращается в тягучую жвачку, а общая работоспособность падает по экспоненте. Иван вновь находит своё утешение в окне и уже без стеснения подписывает документы, не читая их. Так невыносимо скучно и лениво до всего ему было.       «Иногда я думаю, что нужно познакомить Нику с Гилбертом, а Катерину — с Холлом. Вот уж где бы точно сошлись два сапога.»       Брагинскому вспоминается его последний визит в Амстердам.       — А я говорил тебе, — произносит Холл с выражением поучительной нравственности, — выбирай мужчин — и проблем не будет.       Иван, промокший до нитки, выбирается из канала, цепляясь за бордюр, затем откидывает волосы назад, и одежда, вся чёрная и без единого намёка на какой-либо другой цвет, на нём превращается в тяжёлые камни и невыносимо раздражающе липнет к телу.       — Нет, — тянет Брагинский и взмахивает рукой, — я ещё не отчаялся! Подумаешь — в воду толкнула!.. И не такое бывало!       — То есть однажды ты отчаешься?       Россия выливает воду из одной свой туфли.       — Холл! — Эмоционально восклицает Иван, снимая вторую туфлю, но смотря на де Варда. — Ну ты-то куда?       — Просто так, — Холл с великим спокойствием выдыхает дым, — принимаю к сведению.       Причина, из-за которой Брагинский оказался в воде, давно скрылась за ближайшим поворотом, махнув напоследок копной светлых волос.       Визит этот не принёс ему ничего хорошего, но собрание — это не самое подходящее место для того, чтобы впадать в беспросветную тоску.       «Так... Чувствую острую необходимость найти себе ещё больше проблем, чем есть сейчас.»       Понадобившийся Ивану контакт находится почти в самом конце списка активных диалогов, он усмехается той принципиальной детской глупости, что проскальзывает в его с владелицей номера отношениях. Подпись «Швабра из Болгарии» была достойным ответом на «Придурок из России» Данки.       «Что ты там предлагала? Я тебя очень внимательно слушаю, только не слишком быстро, чтобы я успевал снимать лапшу с головы, которую ты мне будешь навешивать», — Брагинский отправляет это сообщение, не раздумывая больше ни секунды и чувствуя прилив адреналина. Хоть Россия и бросает телефон обратно в карман, ответа он ждёт с нетерпением. А пока можно и посгибаться над бумажками.       Теперь Гилберту всё стало предельно ясно: Ивану хронически не хватало приключений на одно место, и именно поэтому он вечно вляпывался в неприятности. Вот же дурак!       «Нет, это не означает «наступить на одни и те же грабли». Я называю это паркуром с граблями!»       Мало-помалу небо стало приобретать рыжеватый оттенок, затем стало похоже на апельсиновую корку, которую плавно окрашивали в розовый, фиолетовый и синий пастельные цвета. Всё это время Иван то и дело подписывал бумаги, едва читая их, ходил за новой пачкой и снова читал-подписывал, и когда этот порочный круг стал казаться ему бесконечным, стопка документов заметно поубавилась. Странные мысли время от времени появлялись в голове Ивана.       «Оставайся в живых.»       Музыка инструментов льётся из-под пальцев умелых музыкантов, и Иван с улыбкой танцует у яркого пламени костра, держа красный бубен над головой.       «Оставайся в живых.»       Брагинский крутится на льду, немного разгоняется, совершает прыжок, а затем изящно разворачивается, слушая медленную мелодию в наушниках.       Иван невольно отдавался им, отвлекаясь от документов, потом будто просыпался и усиленно принимался выводить своё имя на бумагах. Наиболее добросовестные страны, вроде Австрии или Швейцарии, благополучно справились со своими обязанностями и начали потихоньку расходиться, и России очень не хотелось бы оказаться в числе последних. Он машинально рисовал свою подпись на листах, набирая скорость в этом деле, потому что Азамат и Наира уже закончили возиться со своей частью работы. Стопки Франциска и Гилберта были и того меньше той, что стояла перед Иваном.       «Всё, я готов пьянствовать и веселиться!» — радостно оповещает Ивана Хенрик, на что Брагинский улыбается и хмыкает.       «А тебя не наругают за то, что ты так часто со мной болтаешься?»       «Кто наругает?»       «Справа от тебя.»       Швеция пилит Данию таким гневным взглядом, что Россия последнему не завидует, несмотря на то, что сам уже был на низком старте по направлению из конференц-зала. Ему немедленно нужно было упасть в крепкие объятия постели и хотя бы создать видимость полноценного отдыха. Из трёх часов сна до второй работы он планировал выжать восемь любой ценой (что невозможно).       Не без удовлетворения Иван расписался на последнем несчастном документе, и Гилберт даже глазом моргнуть не успел, как русский пулей метнулся к место складирования всеобщего труда. Вдруг рядом с Россией возникает подозрительно радостно Монголия, слонявшийся без дела минут семь, не меньше. Кажется, ждал только Брагинского.       — Я тут услышал, — Ерден кладёт руку на плечо напрягшегося Ивана (чёрт знает, что там Монголия услышал), — что ты идёшь пить, но нас не зовёшь. Это как называется?       Кого «нас» — Иван ещё смутно догадывался. Однако «услышал»... Это сильно сказано. Россия очень хочет задать Дании всего лишь один короткий вопрос — зачем? Зачем рассказал Ердену обо всём на свою голову? Однако ему не приходилось знать о том, что мнение самого Хенрика особо не учитывалось и веса не имело, поскольку недавний короткий разговор с Ерденом стал для него подобен тайфуну: Монголия, казалось, обо всём договорился сам с собой, и Дании не нужно было худо-бедно принимать в нём участие. Его о чём-то спросили скороговоркой, согласились за него и поблагодарили — так это можно было бы описать.       — Ладно, — соглашается Иван, зная, что если Ердену что-то взбрело в голову, то ныть о желаемом он будет до последнего. — Только я тебя умоляю, Ерден, прошу. Веди себя нормально       Монголия едва ли не хватается за сердце из-за нанесённого оскорбления, громко удивившись и вытянув при этом лицо.       — Когда такое было?! Почему ты Гилберту этого не говоришь? — В сердцах возмущается он.       Брагинский терпеливо вздыхает.       — Потому что не помню, когда в последний раз Гилберт танцевал на столе, — Иван усмехается, — вероятно потому, что этого никогда не было!