Изгиб мысли

      Гилберт понимает, что упустил бы многое, если бы не повёлся на громкие зазывания Ердена выпить и как следует развлечься. Не то чтобы немца нужно было долго уговаривать, да и о приличиях по поводу «подслушивания» тот знал крайне мало, точнее, абсолютно ничего, к тому же, любопытство взяло верх и он просто не мог отказаться от возможности ещё немного порыться в голове Брагинского.       Так он и оказался в компании Хенрика, Ердена, Екатерины, с которой даже знакомиться не пришлось, и ещё нескольких друзей-знакомых Брагинского — и все они сидели по одну сторону барной стойки, пока Иван, Ника, Рид и сам владелец балагана Тео развлекали их, стоя с другой. Хотя всё было не так ярко и цветасто, как в воображении Ивана, но на вкус Байльшмидта вполне подойдёт для того, чтобы опрокинуть стаканчик-другой.       Гилберт с удивлением проходится взглядом по длинному стройному ряду опустошённых бокалов и бутылок различных форм и размеров, сверяется с серебристыми часами на руке и смотрит, как Хенрик заливает в себя очередной стаканчик виски. Пока Гилберт скромно допивает вторую бутылку пива (отвратительного, но Тео об этом знать не обязательно), датчанин наклюкался так, что развезло его ещё где-то в половину десятого, однако прекращать пить он явно не планировал. Хенрик не переставая жаловался на скандинавскую семейку, посыпая голову Бервальда всеми известными проклятиями, переходя с английского на датский, с датского на русский в той смешной степени, в которой он его знал, и с русского снова на английский. Ника то и дело обращала внимание Хенрика на его «языковую кашу», тем не менее Дания недолго мог контролировать свою речь, поэтому девушка сконфуженно улыбалась и решила просто кивать в ответ на любое его предложение. Однако Хенрик каким-то неведомым шестым чувством ощущает повисшую между ними неловкость и выплёвывает невпопад историческую шутку, связанную со скандинавской мифологией, после чего наблюдает, как оживилось лицо Ники и украсилось улыбкой. Девушка с коварным видом плещет в его стакан одновременно водку и абсент, готовая лицезреть сморщенное лицо Дании. Её брови подлетают вверх, когда датчанин лакает смесь так, будто это был лимонад.       Ерден травит шутки о прошедшем собрании, наливает себе больше виски, жалуется на мерзопакостные лица «коллег» и кучу бесполезной работы, на которую он потратил столько драгоценного времени. Тео, насколько можно было по нему судить, понимает большую часть из того, что горланит Монголия сквозь свои перепады веселья и гнева, но выражение лица у него при этом сконфуженное. Ерден лишь один раз брякнул, что у Тео, мол, бар маловат и выбрать не из чего, и тогда всякая неловкость спала с Тео, как наутюженная скатерть со стола. По всей видимости, он не желал выслушивать никаких замечаний о своём детище, поэтому с бараньим упорством начал доказывать Ердену, что это у него вкусы так себе, а не алкоголь здесь. Гилберт чуть отвернулся от них, потому что эта полемика выглядела глупо да и была из пальца высосана: к тому же, Монголия хотел немного поругаться и выплеснуть эмоции — он это и сделал.       В самом плохо освещаемом месте барной стойки сидела Йосефина, неприступная и величественная, а Брагинский всем своим видом показывал, что для него пространства по левое плечо просто не существовало. Сам по себе он выглядел слегка растерянно, хоть и улыбался, но был не особо сосредоточен на работе. Как обычно, себе на уме, подумал Гилберт. Однако присутствие девушки нервировало Ивана, пусть и не очень сильно: он гадал, что она выкинет в этот раз, но в то же время не хотел никаких показушных сцен, в которые она его неизбежно втянет.       «Что-то я не хочу, чтобы меня опять огрели вазой...»       Йосефина в порыве подхватывает вазу с коридорной тумбы и разбивает её о лицо Брагинского с такой силой, что у него из глаз искры летят. Иван, не успевший покинуть номер, сползает вниз по двери, держась руками за голову, и пытается разлепить глаза, хотя игнорировать звенящую боль не получается. Он едва слышит всхлипы Йосефины и обвинения в том, что это он довёл её до грани и что он во всём виноват.       С мыслью о том, что в отношениях ему в последнее время (лет десять) не везёт, Брагинский, ухмыляясь, наливает себе рома и одним движением опрокидывает в себя. Лучше ему не становится — наоборот, на душе ещё паршивей. Острый недостаток нормального сна и отдыха совместно с алкоголем оказали крайне отрицательный эффект: сколько бы он ни пытался ухватиться за что-то хорошее в своих мыслях, на ум шло исключительно плохое. Иван хотел, чтобы ночь поскорее кончилась, чтобы Саймон сам как можно быстрее напоролся на его кулак, и тогда он будет спокоен за Нику и Рида. Тогда — он уже придумал достойную отмазку — Брагинский сразу же вернётся в отель и хорошенько отоспится, потому что таким усталым и раскатанным по горизонтальной поверхности он давно себя не чувствовал.       Гилберт закатил глаза и приложил горлышко бутылки пива к губам. Вот что происходит, когда потакаешь окружающим, а не себе. Отвратительно.       Рядом с Байльшмидтом сидит подруга Ивана и Ники по имени Джессика — брюнетка с миндальной кожей и длинными худыми ногами, примерно одного возраста с Никой и жутко не разговорчивая, занятая лишь одним своим увлечением — фотографированием всего и вся со всех вообразимых ракурсов. Джессика не выпускает из рук телефон самой последней модели, фотографирует всё, что видит, и, недолго думая, подбирает фотографиям нужные эффекты и подписи. Красивые картинки выходят из-под её рук, как из-под производственного станка, с поразительной скоростью, однако, если посмотреть на её сморщенное недовольное лицо, можно было понять, что ни одна из них её не устраивает.       Гилберт был частично занят разговором с Ридом, которого теперь невозможно было заткнуть любым мыслимым и немыслимым способом после того, как он узнал, что Байльшмидт тоже немец. Вопросы о работе, родной земле, местных достопримечательностях, пиве и прочем посыпались на Пруссию, как из рога тупых-и-бессмысленных-вопросов. Гилберт старался поддерживать максимально заинтересованный вид, когда Рид перешёл на болтовню о компьютерах и не говорил ничего из того, что могло бы заинтересовать своей новизной. Тем не менее, Гилберт понял причину, по которой Брагинский так нежно лелеет заботу о безопасности Ники и Фридриха, над которыми мрачными тучами нависли угрозы Саймона: они были довольно милой и гармоничной парой, и хотя не выражали свои чувства у всех на виду, переглядывались друг с другом с таким сносящим голову трепетом, что всё становилось более чем очевидно.       Это в самом деле была любовь: иногда чересчур громкой, эмоциональной и не очень решительной Нике отлично подходил Рид, стабильно спокойный и уравновешенный, не стесняющийся любой неловкости. С ухмылкой Гилберту на ум пришла безумная мысль о том, что персонификациям не достичь этого никогда в жизни.       — Наконец-то! — Ника радостно похлопала в ладоши. — Я так рада! Ряды тех, кто говорит по-русски, пополнились! Сама я немецкий не очень хорошо знаю...       Только Байльшмидт открыл рот для того, чтобы вальяжно и не спеша объяснить ей, по каким фильмам лучше всего учить немецкий язык, в голову врезалась чужая, поразительно чёткая мысль:       «Херово... Как же мне херово.»       Иван хватается за живот и сгибается в три погибели, сплёвывая на пол бурые ошмётки, происхождение которых он знать не хочет, и более свежую кровь. Очередное лето стало для него адом: всё внутри будто горело и превращалось в кашу, а руки были непривычно тёплыми и очень сухими — непременно дурной знак для буквально вечно холодного Ивана. Опрокидываясь обратно на подлокотник тесного дивана, он выдыхает и вытирает холодный пот со лба рукавом пиджака. Его прошибает озноб, к которому он никогда не мог привыкнуть, но он не подаёт виду и только закрывает глаза.       Девушка с тусклыми рыжими волосами хрипло смеётся сквозь слёзы, пока в её тонкой болезненной руке дрожит окровавленный платок. В отличие от Брагинского, она полулёжа сидит в кровати, забравшись в постель прямо в пыльных кедах, и, не стыдясь, марает ими белые простыни. Она хочет что-то сказать, однако заходится в кашле, и её пышные кудри трясутся в такт её кашлю. Пара минут уходит на то, чтобы она снова смогла контролировать свой голос.       — Хей! Здесь я умираю, займи очередь! — Её чёткий английский звенит так, будто она и не больна вовсе. — И кстати, не хорони меня, просто сожги. Не нужно мне этого цирка...       Россия едва видит её расплывчатую фигуру из-за головокружения и беззлобно ухмыляется.       — Да-да, давай быстрей уже, — говорит он спокойно, махнув ладонью, — и я полечу домой.       Гильберт отвлекается на звякнувшую смску как раз вовремя, мимоходом скользнув взглядом по едва ссутуленной фигуре Ивана и горькой улыбке на его губах. Ника весьма вовремя тормошит Брагинского, затягивая его в разговор о великом и могучем, поэтому Пруссия мог даже вникнуть в суть поступившей от младшего брата претензии. Людвиг вновь возмущался из-за ночных похождений Гилберта неизвестно где и неизвестно с кем, оставив за собой кучу работы, на что последний качал головой и усмехался: где это видано, чтобы у мелких и сопливых спрашивали разрешения и их мнения по поводу поступков старших? Нет, не в этот раз, Людвиг, и ни в какой-либо из существующих «разов».       И вообще, ему давно следовало бы понять, что Гилберт может делать всё, что пожелает, не уведомляя о своих действиях и планах кого бы то ни было.       — О, я несколько раз был в России! — Восторженно восклицает Рид, его взгляд загорается. — Благодаря Нике, конечно же, и не только в Москве...       Брагинский отрешённо водил тряпкой по и без того чистому столу, и привычная натянутая улыбка застыла на его губах.       Иван снова и снова вытирает холодную испарину со лба рукавом чёрной рубашки, а затем убирает прилипшие к коже волосы. Он полулежит в кресле, задыхаясь от невыветриваемой из номера духоты и жара собственного тела одновременно. Плохо ему уже несколько дней: в горле застрял тугой ком, ежедневно напоминающий Брагинскому, что все его ужины, а может, и внутренности, выйдут наружу от любого неловкого движения, поэтому копошится он едва-едва, стараясь не перенапрягаться. Всё та же рыжая девушка наклоняется к нему, поставив колено между его ног, и кладёт холодную ладонь на лоб, пока благоухающие травяной свежестью пряди её волос щекотали шею Ивана. Разлепив опухшие глаза, он натыкается на её острую улыбку.       — Вот ты гад, а?       Она присаживается рядом с ним на пол и...       — ... И тут я понимаю, что она смотрит на меня, как на идиота! — Смеётся Рид, с задорными искорками в глазах глядя на Нику, и Брагинский, будто вынырнув из глубокого озера, пытается как можно скорее вникнуть в суть разговора. Гилберт, немного понаблюдав за его смущённым лицом и жалкими попытками уловить ключевую тему беседы, благородно протягивает ему руку помощи:       — Ой, а вот я когда первый раз был в России...       Иван, наконец, понял, что всё это время темой разговора был он сам и выдохнул с облегчением: решив, что ничего важного он не пропустил, Брагинский тряхнул головой и налил себе виски. Однако Екатерина заметила его реакцию, но лишь хмыкнула, не выпуская стопку из пальцев. Почти весь вечер она, как и Джессика, молчала не то от скуки, не то по какой-то иной причине, о которой никто не догадывался.       Хенрик тем временем мог бы стать любимым клиентом в баре Тео и получить статус завсегдатая, опрокидывая в себя энную по счёту стопку неизвестной ядрёной жидкости зелёного оттенка и пополняя общий чек вечера на внушительную сумму, из-за чего глаза хозяина так и сверкали меркантильной радостью. А Ерден, который не стыдился науськивать датчанина выпивать ещё и ещё, подтрунивания над ним и откровенно издеваясь, дошёл до кондиции определённого «нестояния», когда по одному только взгляду на него было понятно, что сам он вряд ли сможет передвигать ноги нужным образом. Эти двое, чересчур громко хохоча и разливая алкоголь во все стороны, определённо были главными звёздами ночи.       — Обожаю твоих друзей, Иван! — Взвизгнул Тео, подняв свой стакан. — Не думаю, что такой прибыльный вечер у меня когда-либо повторится!       Россия как-то невесело усмехнулся, что вряд ли кто-то заметил.       — Скажи, Тео, — когда он заговорил с улыбкой, поляк поднял на Брагинского заранее всё осознающий виноватый взгляд, — ты уже набрал персонал? Я на тебя не давлю, но мы тут ещё ровно на два дня.       — Да-да! — Тут же вклинилась в разговор Ника. — Извини, Тео, но я больше не могу спать всего четыре часа в сутки. И мне моей основной работы достаточно.       — А ты и не искал ещё никого, верно? — Эта фраза Рида стала последним гвоздём в крышку гроба надежд Тео.       Глаза Тео тут же оказались на мокром месте, он начал театрально завывать о том, как трудно ему найти подходящих людей, как нудно и долго нужно обучать каждого — таким талантливым актёром он был и совершенно этого не гнушался. Однако ни Ника, ни Иван, ни, тем более, Фридрих не прогнулись под натиском жалостливого и умоляющего взгляда поляка, настоятельно порекомендовав заняться полезным делом завтра же. И сколько бы Россия ни пытался выглядеть вовлечённым и слегка навеселе, из последних сил натянутая улыбка выдавала его усталость с головой.       — Паршиво выглядишь, — сказал Гилберт на греческом, зная наверняка, что никто больше его не поймёт.       — И чувствую себя так же, — хмыкнул Иван и достал наполовину полную пачку сигарет, к которой в следующую же секунду потянулось несколько просящих рук. В конечном счёте, пачка пустой отправилась в мусорное ведро под барной стойкой.       — Не понимаю твоего мазохизма, — буркнул Пруссия, одним залпом вылакав остатки пива из бутылки.       «Ага, паршиво, очень паршиво. Поэтому было бы неплохо перестать ныть и сделать голос и лицо повеселее. Да, так сойдёт.»       — Ты серьёзно думаешь, что я умерла тебе назло, а не потому, что мои лёгкие превратились в кашу? — Рыжая скрестила руки на груди. — Ну и самомнение!       Сжав зубы, Иван улыбнулся. Тлеющая в пальцах сигарета едва ли разбавила мрачность его мыслей.       Он и эта же девушка лежат на крыше дома, сложив ладони на животах, и любуются неяркими звёздами в душном ночном небе. Её тяжёлое дыхание ощущается совсем рядом, оно нарушает лёгкую дрёму, что тёплым покрывалом уже было легла на голову России.       — В русском языке есть потрясающее слово, — вдруг говорит он, — которое описывает абсолютно все существующие отрицательные эмоции.       — Какое?       Иван хитро улыбается, пусть даже девушка не смотрит.       — Хуёво.       Она смеётся, и её плечи немного дрожат.       — Звучит ужасно!       — Зато как подходит!..       «Да, точно. Вот оно, блин, больше всего подходит!»       Очевидно, Гилберт пытался приободрить Брагинского, пусть даже у него это получалось из рук вон отвратительно ввиду окружавшей их толпы, шума и музыки. Задушевным беседам не было место там, где тело не стеснено в отдыхе и развлечениях. Россия это оценил: это было так мило со стороны Пруссии — попытаться поддержать кого-то или что-то, кроме своей гордости и наполеоновских амбиций. А ведь когда-то...       Крепко ругаясь, Ерден с упорством быка тащит на своём плече едва волочившего ноги Ивана по крошащимся коридорам больницы, пока тот держится свободной рукой за голову и мечтает только о том, как бы попасть поскорее на свою скрипучую постель, закрыть глаза и поскорее забыться сном. Брагинский знает, что отдых не принесёт желаемого успокоения, но надеяться не перестаёт. Его собственное тело будто отвергало его, иначе нельзя было объяснить причину, по которой ноющей болью сообщала о своём существовании каждая клетка его организма. Война закончилась три года назад, и подобных проблем больше быть не должно, так в чём же дело? На ум России не приходило ни одной толковой причины, будто сама способность мыслить логически и здраво ускользала от него.       — Где это видано, чтобы кто-то спасал своего вчерашнего врага! — Воет Ерден с оправданным возмущением, и это раздражает слух Ивана. — Только ты можешь подобным заниматься! Что, недостаточно страдал, да? Недостаточно тебя мучили, что ты не понял, что нужно с самой высокой колокольни харкать в тех, кто при любом удобном случае вонзит тебе нож в спину?       Россия плотнее сжимает зубы, пытаясь сдержать всё то, что лежит у него на сердце, однако Монголия знает, куда и как нужно бить.       — Ой, дурак, ой, дурак! — Монголия сжимает забинтованное запястье России, не переставая бранить его. — Помяни моё слово, это тебе ещё аукнется! Пусть бы он умер: какая, к чёрту, разница? Мне даже имя его и его тупого брата произносить противно, а ты!.. Одним больше, одним меньше — подумаешь!       — Это ты виноват... И только ты! — Психует Иван, отчего его хриплый голос прорезается. — Чьими идеями я воспользовался? Над чьими мыслями размышлял? Ты пятьсот лет жужжал над моим ухом о том, что мы не обязаны подчиняться своей сущности, что раз уж нам дан разум и облик человека, то и вести себя нужно подобающим образом!       Иван кашлянул, перевёл дух и продолжил:       — И что ты предлагаешь?! — Нахмурив брови, он впился выжидательным взглядом в Ердена. — Спокойно стоять и смотреть, как он умирает? Я никогда не буду таким бессердечным! Я никогда так не поступлю, несмотря ни на что!       Ника вдруг наклоняется к Гилберту с обеспокоенным взглядом и кладёт руку на плечо.       — Гилберт, всё хорошо? Тебе плохо? Ты вдруг побледнел.       Пруссия тупым не был и в два счёта догадался, что речь шла о нём. Умирал? Он-то? Когда это произошло? Гилберт не помнил ничего такого, что могло бы быть связано со «смертью» его как государства. Вроде бы просыпался он и работал, как обычно, однако...       — Что-то случилось? — Она предпринимает ещё одну попытку вывести Гилберта из транса, но тот слишком напряжён. Из вежливости даже отодвигает одолженную у Брагинского сигарету от лица.       Быть может... Он просто забыл что-то? Что-то, очевидно, важное.       — Нет, — Байльшмидт нервно мотнул головой. — Просто... задумался.       Пусть эта беспокойная мысль и въелась в уголок сознания Пруссии червяком, но время и место для более тщательного обдумывания были далеко подходящими.       — Давай налью тебе чего-нибудь покрепче? Ты от пива не опьянеешь, — взяв бутылку наугад, Ника поставила перед Пруссией стакан и наполнила его почти до краёв. — Нечего здесь думать о плохом, — закончила она с нежной улыбкой.       Ника была права, более того, сам Гилберт не хотел сейчас вдаваться в подробности своего (и не только) мрачного государственного прошлого. По крайней мере, выражение лица Ивана стало менее напряжённым: складка между бровями разгладилась, и он вновь в прострации смотрел перед собой, а Байльшмидт удивлялся тому, как это можно не замечать. Затем Пруссия подозрительно покосился в сторону Монголии, но тот хохотал, как оголтелый, увлечённый своей частью веселья, и явно был уже так пьян, что едва ли мог уследить за ходом мыслей Брагинского. Пожалуй, Монголия был тем, кто мог беспристрастно и честно рассказать ему обо всём, что происходило во время ликвидации, пусть даже с некоторыми гиперболизированными подробностями. Нужно лишь немного подождать, пока наступит утро, пройдёт день, и Ерден после гарантированно долгих объятий с унитазом выползет из своего номера на свет мирской. Тут-то Гилберт и прижмёт его.       — Отлично, на том и договоримся, — янтарные глаза Ердена как никогда равнодушны, а голос твёрд и полон стальной решимости, — можешь бросаться в окно, резать вены, горло и прочее — не имеет значения. Мне всё равно... будет больно, но я верну тебя так же, как ты вернул Гилберта.       «И вот что будет, если я умру или попытаюсь умереть... Мда, перспектива так себе.»       На счастье Гилберта у него были хорошие рефлексы, поэтому едва выскользнувший из его пальцев бокал не разбился. Пруссия даже не успел извергнуть изо рта пару глупых оправданий, как вдруг всеобщее внимание так называемого «персонала» устремилось в теневую часть бара:       — Ника! — Окликнула её Йосефина так громко, что девушка подпрыгнула на месте. — Можно тебя на секунду?       Всю грусть и тоску Ивана смыло будто буйной морской волной, оставив после себя оголённое раздражение и медленно варящийся внутри гнев. Он почти было подумал, что она вовсе не сидит здесь за барной стойкой, прячась в тени буквально в трёх метрах от него.       «Тц, какое гадство.»       Ника глубоко вдохнула, быстро перекрестилась, вызвав смешок Екатерины, развернулась и, очевидно, направилась навстречу своей погибели — такой смущённой и застигнутой врасплох она себя чувствовала. Больше всего на свете ей не хотелось встревать в распри между бывшими возлюбленными, однако она была в курсе всего, что произошло между Йосефиной и Иваном, и просто не могла оставаться в стороне. Вернее, теперь Йосефина не позволила ей остаться в стороне.       — Боже, — пробормотала Ника, прикусив губу, — я не хочу умирать...       Иван проводил её полным замешательства взглядом, потом неожиданно отвернулся и принялся греметь пустыми бутылками. О ней-то — о Йосефине — Брагинский совсем забыл, пусть даже длилось это недолго из-за накатившей меланхолии. Навязчиво всплывающая в его голове Лив напрямую ассоциируется с Йосефиной: каким-то поистине волшебным образом вторая узнала о первой, что привело к истерикам и скандалам, несмотря на то, что они к тому времени уже не были в отношениях. Мир слишком тесен, и эта мысль немного раздражала его. Спрятаться и отдохнуть от всего и вся с каждым годом всё труднее, нет возможности даже поселиться в глубокой тайге: кто-нибудь обязательно найдёт его, вычислит по оставленным следам, вытащит из-под крон деревьев и вернёт к работе.       Ерден прыснул и разразился пьяным бессмысленным хохотом:       — Века идут — ничего не меняется!..       И тут на Брагинского снова накатило.       Навязчивые мысли о смерти казались забавными и малозначимыми, когда всплывали в голове России, причиняя ему не больше беспокойства, чем случайно залетевшие в помещение мухи. В конце концов, он столько раз был на грани жизни и смерти, что для него это уже было увеселительной забавой! Однако...       Когда пятнадцатилетний ребёнок висит в петле коридора родного дома, сердце Ивана Брагинского накрепко сковывает ужас, а в ушах стоит крик убитой горем матери. Хуже всего, что причины не было: не было ни предпосылок, ни намёков, ни слёз — всё-таки ничто не может удержать человека, независимо от возраста, если жизнь окажется для него бременем.       «Их должно было быть четверо.»       Россия хмурится и потирает пальцами переносицу, в то время как Пруссия, прекрасно осведомлённый об этой истории, тяжело вздыхает: вот к чему приводит связь с людьми чуть более глубокая, чем они могли себе позволить.       «Нет-нет-нет! Хватит с меня на сегодня!»       Иван отворачивается и резким чётким движением снимает с полки бутылку ликёра; через полминуты пустая бутылка отправляется в закрома барной стойки. Внезапность поступка перемешивает мысли в голове России, и Пруссии хочется сказать: «Ты бы с этим полегче, Брагинский». Но он молча сжимает кулаки, потому что его челюсть будто свело судорогой, и он не в силах выдавить из себя ни слова. Ситуацию спасает Ника, но никто, кроме Гилберта, не замечает, что творилось в душе Ивана за минуту до этого.       — Я ничего не знаю, разбирайтесь сами! — Во весь голос капитулировала она, подняв руки вверх. — Йосефина, у тебя есть язык, спроси его сама словами через рот! — С некоторым недовольством добавила девушка, попытавшись придать себе уверенности.       Ника в несколько больших шагов оказалась рядом с Иваном, вытирая вспотевшие от волнения руки о короткий чёрный фартук, нервно улыбнулась ему и принялась выстраивать в ряд стаканы перед собой.       — Действительно! Вы двое только пить умеете!       На секунду мир будто замирает и все взгляды официантов и барменов, удивлённых и недоумевающих, устремляются на Йосефину, которая мгновенно понимает, что ляпнула она это в не самой подходящей ситуации. Желая задеть Нику и Ивана, она навлекла на себя презрение всей их компании, однако смешок России — очевидно, высказывание шведки ничуть его не тронуло — возвращает всех с небес на землю.       — Вот же мразь! — Ругается Ника и бьёт ладонью по стойке, от злости она говорит по-русски. — Иван, какого хрена...       Ника выдыхает, чтобы успокоиться, убирая волосы за ухо, и формулирует более вежливую фразу.       — ...Как ты вообще мог обзавестись с ней отношениями? — Процедила она сквозь зубы, улыбаясь, как сам Брагинский, — раздражённо и слегка угрожающе, требуя ответа за свои действия.       — Очень легко! — Всплеснул руками Иван. — У меня просто нет мозгов.       Посмотрев на Нику, Брагинский кивнул ей, давя улыбку, от чего она тут же рассмеялась, и её мрачное настроение испарилось, как по мановению руки.       — Ты бы хоть не признавал это так быстро! — Девушка перестала мучить стакан в своей руке и, поставив его, предпочла плеснуть себе сидр.       — Помедленнее! — Рид встрял в их разговор, положив руки на плечи обоих. — Я через слово понимаю, что вы тут по-русски говорите!       — О, так ты ещё не пуганный русским языком! — Байльшмидт вклинивается в разговор весьма удачно, потому что нескрываемый восторг в глазах Ивана не заставляет себя ждать. — Знаешь, что такое отложительный падеж?       С выражением полной безнадёжности Рид уставился на Байльшмидта большими глазами и немного ссутулился, выпалив с притворным упрёком:       — За что ты так со мной, Гилберт!       Наконец-то Россия рассмеялся громко и без стеснения, попытавшись прикрыть широкую улыбку пальцами, окончательно сбросив с себя маску напряжённого дружелюбия и притворно хорошего настроения. Пруссия видит, как постепенно сдерживаемые негативные эмоции в нём отступают и не висят на его шее тяжёлым камнем, утягивая вниз.       — Пожалуйста, не пугай человека! — Ника помахала ладонью одной руки, а другой взяла жениха под локоть. — Ему ещё рано о таком знать!       — Секретничаете? — Тео неожиданно вырос позади Ники и Ивана и повис на них, обняв за шеи. — И без меня?       — Посмотрите, кто ожил! — Ника удивлённо уставилась на Тео. — Да я говорила о том, что Иван не мог познакомиться с приличной девушкой... Ну, знаешь, если у человека в голове засели древние, как динозавры, стереотипы, то с ним лучше не связываться.       «Был бы я сам приличным, чтобы с кем-то ‘приличной’ познакомиться!»       — Ты ещё вежливо с ней поговорила, — Брагинский тянет довольную улыбку во все тридцать два, и с каждой секундой ему всё легче делать её настоящей, не через силу, — а я так не умею!       — Что-то я тебе не верю!..       «Даже не знаю, хорошо ли это.»       — Последнее предупреждение, — сквозь зубы процедил Иван не терпящим пререканий тоном, — угомонись.       Он стоит на берегу озера и бросает уткам зерно и кожей чувствует, как внимательно и подобострастно Йосефина разглядывает его, ухмыляется и кивает себе, с чем-то соглашаясь. Брагинский десять раз пожалел о том, что согласился с ней встретиться, и её томный голос отравляет слух Брагинского своей приторной нежностью, но более не вводит в заблуждение:       — Такой злой, и всё из-за той англичанки? Как там её... Лив?       Гнев бодрит лучше любого энергетика, лучше десяти чашек кофе подряд, в голове Ивана молниеносно проносится логическая цепочка того, каким образом и от кого Йосефина узнала о Лив. Не сдержав глубокого вздоха, Россия думает о том, в какой момент мир стал тесным настолько, что уже невозможно было скрыть то, что происходило в Амстердаме, от того, что творилось Будапеште.       — Ты испытываешь моё терпение, — он вновь чеканит каждое слово ледяным голосом. — Ещё одна такая выходка, и я за себя не ручаюсь.       Йосефину не пугает ни единое его слово.       — Что ж, давайте выпьем за то, что мы алкаши запойные! — С нахальной издёвкой произносит Ника, поднимая бокал вверх.       — За нас! — Мягко соглашается Иван.       — Наконец-то прозвучал этот тост! — Екатерина переваливается через стойку, протягивая свою руку со стопкой рома.       Бокалы радостно и громко звенят перед самым носом Гилберта, но он не вмешивается до последнего, потому что чувствует, что самое интересное всё равно впереди. И если полчаса назад Иван не мог контролировать поток негатива в своём мозгу...       — Всё, чего я хочу, это смотреть с тобой на фейерверки. И чтобы этот вечер никогда не заканчивался, — сидя на пристани, Лив болтает ногами в воде. — Может, тогда я бы прожила долгую жизнь... Одно только «если бы», а с другой стороны, какая разница!       ... то с минуты на минуту это прекратится.       Наконец-то мысль о Лив разжигает в сердце Брагинского щемящую тёплую тоску, не оставляя место для мрачности и скорби, и алкоголь играет в этом не последнюю роль. Россия расслабляется и выглядит гораздо счастливее, отдаваясь во власть разгорячённых эмоций и гомона людей с двух сторон.       — Я тут вспомнила одну историю, — заговорщическим голосом выпалила Ника, — и Катя её знает...       — Моя любимая? — Екатерина мгновенно оживляется, подставляя руку под подбородок.       — Именно она! — Ника щёлкает пальцами и улыбается ещё шире. — Короче...       Ничто больше не портит возбуждённого настроения тесной компании друзей: Ника забывает о брошенных Йосефиной словах, хохоча так, что у неё болит живот, Иван не тяготится своими мыслями, а Тео и Екатерина, находясь на одной волне в плане непрекращающейся болтовни, не могут перестать сплетничать о людях, которых они недолюбливали или вовсе не переносили на дух. Ерден, пусть и не сразу, но всё-таки ощутил в них присутствие родственных душ по незакрывающимся ртам и ввалился в их бурное обсуждение какого-то несчастного по третьему кругу обхаянного парня, обещая ошеломить их своими историями так, что те будут только челюсти с пола подбирать. Гилберт же находит своё место в разговоре Ивана, Рида и Ники о том, что и в каких количествах лучше пить, провозглашая немецкое пиво лучшим алкогольным напитком, какой только довелось видеть этому бренному миру. Оживает даже Хенрик и, едва ворочая языком, требует плеснуть ему чего покрепче и как можно скорее, потому что на своих двоих покидать бар Тео он не планирует от слова «вообще». Ника с дьявольской улыбкой просит Данию закрыть глаза и, когда тот исполняет веленное, ставит в ряд десять шотов, ловко и не слишком аккуратно заполняя каждый самыми крепкими напитками, которые попались ей под руку.       — Давай на время, Хенрик! — Девушка загорается азартом. — Минута тебе!       Дания опасно и пьяно ухмыляется:       — Полминуты!       Ника засекает время, и на то, с какой скоростью датчанин опрокидывает в себя без лишних вопросов всё, что ему предложили, Иван смотрит удивлённо и с застывшим у губ коктейлем неестественного ярко-зелёного цвета. С некоторым неудовольствием Гилберт прекрасно представляет, кто будет тащить до такси совершенно невменяемое тело Хенрика, однако не может по-настоящему разозлиться: ему слишком хорошо и привольно, чтобы тратить себя на пустой гнев.       Слегка замутнённое сознание Брагинского теперь способно генерировать полные внутреннего сарказма по отношению к происходившему воспоминания. Россия тогда вызывающе усмехается, и эта усмешка — плевок в лицо обстоятельствам, благодаря которым он десятилетиями был связан по рукам и ногам.       — Несдержанный, упрямый, наглый, грубый! — Товарищ Серов стучит кулаком по поверхности стола до треска, но стоящий напротив Брагинский и не думает дёргаться. — Это вся твоя характеристика! Ты думал, я позволю тебе скакать по столам и петь, сколько вздумается, позоря самого себя и партию?       За каменным выражением безразличия Иван умело прячет смех.       «Да я не спрашиваю вашего разрешения.»       Ивану на ум приходит куда более интересное времяпрепровождение: то было тоже с Хенриком, но в какой-то не шибко привлекательной забегаловке Стокгольма. Дания активно жаловался на семейные тряски, размахивая початой бутылкой водки из стороны в сторону, поэтому России не оставалось ничего другого, кроме как уклоняться от неё. Тогда к ним прицепились чересчур агрессивно настроенные шведы, явно желая навалять хотя бы одному из них. Отбиваться пришлось Ивану как самому трезвому участнику их дуэта, бросив на стул тяжёлое пальто и помешавший шарф. Брагинский искусно раздавал удары задирам, заскочив сначала на один стол, потом в красивом перевороте перепрыгнув на второй, убеждаясь, что не пьян он ни на долю промилле. Очередного обидчика от Хенрика Иван отбросил плавным пинком к стене, остановившись у своего стула. Разве будет честно, если он хоть одного из них ударит в полную силу? Нельзя запугивать людей размазанными по полу мозгами и лужами крови.       Дания глупо хихикнул, отхлебнув из огромного бокала и мутным взглядом воззрившись на Россию, пока тот решал, чем бы блеснуть дальше и какую часть тела размять. На внезапный вопрос о том, откуда он, Иван, такой взялся, тот отвечает радостно:       — О, я просто из России!       Зачинщики переглядываются, нервно улыбаются, и прежде чем Брагинский успевает сделать шаг к ним, они вываливают на улицу, рассыпаясь в извинениях и словах о том, что не хотели никого обидеть. Бар опустел так быстро, что Иван и глазом не успел моргнуть, как остался разочарованным и не в полной мере насладившимся лёгкой дракой. А Хенрик и не понял, что короткая потасовка возникла из-за него.       — Так не интересно!       Гилберт смеётся, как раз попадая на момент весьма удачной штуки Ивана, и откидывает чёлку со лба, выпрямляясь.       — Весело с тобой, Брагинский! — Байльшмидт подносит горлышко бутылки к губам и по какой-то причине пьёт за то, чтобы таких вечеров было как можно больше.       Россия одаривает его ошеломлённым взглядом: всё-таки не каждый день можно от немца услышать столь высокую похвалу — Пруссия вспоминает улыбающееся лицо русского в свете пыльного солнечного луча, когда их обоих с жары пустыни затолкали в душное деревянное помещение, что не помешало Брагинскому спросить у него сиплым шёпотом:       — Ну как, весело со мной?       Байльшмидт вложил в выражение своего лица весь скептицизм и негодование по поводу того, в какой ситуации Иван задаёт этот вопрос. Одно дело, когда они охотятся на браконьеров чёрт знает где, но где-то на востоке Африки, другое — когда эти самые браконьеры берут их числом, приставляя дула автоматов к затылку, и запирают в строении два на два у чёрта на рогах.       — Очень! — Гилберт передёргивает связанные за спиной руки. — Я другого, блять, слова подобрать не могу! Веселее станет только тогда, когда я всех ублюдков перестреляю нахрен!       Россия копошится сзади, и Пруссия не может сказать почему — сидят они спина к спине.       — Ну, моё дело было предупредить, а твоё согласиться! — Иван пожимает плечами и чихает из-за пыли.       — Оплата — мизерная, Брагинский, — бубнит Гилберт, вынимая из-под ремня штанов спрятанное лезвие.       — Зато как дух захватывает! — Парирует Россия.       Руки у него уже спереди.       — В следующий раз я выбираю, в какую жопу мы влезаем, — категорично заявляет Пруссия, разрезая верёвку на запястьях.       Этот способ не заржаветь, не расклеиться и не захиреть от скуки — самое то для человекоподобных не то чудовищ, не то прирученных диких животных.       — Сейчас самое лучшее время, — вдруг произносит Иван себе под нос с мягкой улыбкой.       Брагинский пошёл ва-банк и опрокинул в себя сразу несколько рюмок водки. Когда Тео пожелал присоединится, ему очень настойчиво посоветовали не повторять то, что мог сделать только Брагинский, — напиться в стельку и не упасть замертво там же, где стоял. Улыбаясь, Гилберт открывает бутылку пива и, прежде чем сделать первый глоток, про себя произносит тост за тот момент, в который Иван не шутил, когда на эмоциях клялся ни в какой мыслимой вселенной больше не связывать себя с персонификациями. Брагинский утверждал это ещё лет пятнадцать назад, поэтому немец с несвойственным ему удивлением наблюдал за тем, как он претворил в жизнь всё, что самому себе наобещал.       «Никогда я больше не помогу! Я лично больше и пальцем не пошевелю, пусть даже хоть один из них будет помирать посреди дороги с кишками и мозгами наружу! Всё теперь — для людей и ради людей, страны катятся прямиком в Ад!»       Вопрос «куда ты засунешь своё бездумное стремление помогать без разбора всем и каждому, но не себе?» сам собой повисал в воздухе, но не озвучивался вслух. Однако Иван своё резкое слово сдерживал, прежде всего ради собственной гордости, а потому отталкивал от себя потенциальных недругов мягко, не слишком настойчиво, чтобы всё выглядело более-менее естественно и правдоподобно. Некоторым всё-таки позволялось оставаться на приемлемом расстоянии, ни шага ни вперёд, ни назад — тут Брагинский немного колебался, в какую сторону ему стоит качнуть маятник. Тем не менее, вероятность того, что нож в его спину прилететь мог в любой момент, немного снизилась, переставая быть неприятной неожиданностью.       «Ты не прав в том, что выбираешь людей, Брагинский, — неторопливо размышлял Гилберт. - Как бы ты ни пытался это отрицать, мы не можем отделиться друг от друга и притвориться, что нас ничего не связывает, как бы обременительно это ни ощущалось.»       Чем обернулось его собственное стремление отгородится от прочих персонификаций? Не страна, но и не человек, балансируя между молотом и наковальней, он всё-таки предпочитал молот, к которому шагнул по собственной воле пару десятков лет назад.       К четырём утра толпа редеет до тех пор, пока не остаётся горстка насквозь проспиртованных тусовщиков, от которых разит перегаром за километр: одни едва выговаривают свои адреса, другие смотрят на изрядно набегавшихся и сонных официантов мутными глазами, не совсем понимая, где они находятся. Приключение с вызовом такси для них длится до пяти утра, заканчиваясь тогда, когда Тео засовывает последнему парню в карман джинс его чек, а затем неуклюже запихивает на заднее сиденье машины. Когда Ника и Иван вдруг вспомнили о Йосефине, то обнаружили, что со своего места она испарилась, а когда это произошло — их не сильно волновало. Всё это время Дания спит прямо за барной стойкой, уронив лицо в сложенные руки, и Ерден рядом с ним зеркально повторяет его позу, чуть слышно похрапывая. Собирая пустые и полупустые бутылки в мусорный пакет, Ника клюёт носом, усилено трёт глаза, и весь её помятый вид говорит о том, что она борется с навалившейся на сознание сонливостью. Иван тщательно вытирает каждый столик, сметая на пол засохшие остатки еды и кучи окурков, несмотря на то, что едва стоит на ногах: на очередной столик он опирается руками, повесив голову, и прежде чем Байльшмидт успевает сползти со стула и подойти к нему, Фридрих делает это первым. Парень кладёт руку на плечо России, интересуясь, всё ли с ним в порядке, на что тот кивает и выпрямляется.       — Я сейчас тоже откинусь, — Рид мотает головой и подметает мусор огромным веником. Брагинский слабо улыбается и идёт дальше.       Гилберт трезв так же, как и в момент, когда он перешагнул порог бара Тео, и спать хочет не много, да и только лишь потому, что организм вяло заявил свои права на положенный отдых. Когда Ника осторожно просит его вынести мусорные мешки, Байльшмидт без возражений тащит за собой четыре пакета гремящих бутылок и мятых коробок до отведённого для них места, и повторяет этот алгоритм ещё три раза. Возвращаясь обратно, Пруссия рассматривает над собой предрассветное нежно-розовое небо.       Официанты и бармены понемногу разъезжаются по домам, душевно прощаются с Тео, приговаривая, как они сегодня круто повеселились. На их сопливые объятия и пожелания спокойной ночи Гилберту тошно было смотреть, поэтому, когда из персонала остаются только Ника, Рид и Иван, дышать в баре становится заметно легче. Екатерина условно была последним клиентом, да и то самоотверженно ждала свою подругу и её жениха.       Иван сидит с закрытыми глазами в своей чёрной длинной толстовке, запрокинув голову на спинку дивана, и, кажется, спит частью сознания. Никакого шарфа, скрывающего шрамы на шее, никакого пальто, к которому он вроде бы уже должен был прирасти, — простая белая футболка, эта толстовка, джинсы тёмно-синего цвета и серые кроссовки. В нём нет России, есть только Иван Брагинский, как и в Пруссии — только лишь Гилберт Байльшмидт, чей прикид по простоте и стилю не слишком далеко ушёл от одежды русского.       И что же лучше: жить, как государство, и задирать нос по факту своего существования, или — как человек, и ничем от людей не отличаться?       — Подъём, Брагинский, — Пруссия присаживается на подлокотник, пролистывая ленту новостей. Ничего познавательного и срочного в ней он не находит.       Россия, со стоном сгорбившись, упирает локти в колени и сидит, повесив голову, примерно с минуту, прежде чем заговорить тихо и вкрадчиво:       — Я-то дойду, — Иван проводит пальцами по волосам от лба до затылка, — а вот эти двое...       Потрёпанный работой Россия, особенно его уставшее опухшее лицо, смешат Пруссию, однако немец давит улыбку и отворачивается.       — Ты за собой проследи, — Байльшмидт уже заприметил свою жертву, — с этими разобраться — как два пальца об асфальт.       — Да-да, — Иван уткнулся лицом в подставленную ладонь, — сейчас встану.       Не то чтобы Пруссия не верит, однако пока незачем было донимать его дальше. Первым делом Гилберт решает избавиться от Хенрика: отодрав его тело от барной стойки, он попутно вызывает такси и тащит датчанина к выходу, молясь всем известным богам, чтобы тот не проснулся и не начал блевать. Машина рисуется на дороге к облечению очень быстро, поэтому, уложив Данию на заднее сиденье автомобиля, Пруссия обращается к водителю:       — Позвоните по этому номеру, его заберут.       На обратном пути Байльшмидт видит мечущуюся у входа фигуру молодого парня, неизвестно кого ожидающего. Гилберт уверен с точностью до девяноста процентов, что парнишку он где-то видел, однако чуть опьянённый мозг не хотел просто так выдавать нужную информацию. Видимо, не так уж она и важна, но... Это туповатое выражение лица зазнавшегося придурка...       А.       Байльшмидт тормозит, когда его рука уже лежит на ручке двери, и поворачивается к парню.       Это Саймон, и он почему-то бледнеет, стоит немцу впиться в него внимательным взглядом.       — О, — Гилберт изображает лёгкое удивление и скалит дикую улыбку, — а я тебя знаю.