Изгиб мысли

      — Не могу сказать, что не восхищаюсь твоей настойчивостью, Ерден, — медленно говорил Вук, — но, может, ты перестанешь названивать моему брату?       Монголия в яркой жёлтой футболке и джинсах с гремящими цепями, всем видом своим выражающий полную готовность ночь напролёт покорять аттракцион за аттракционом, набирал номер России, по самым скромным подсчётам Сербии, в тридцать четвёртый раз. Каким невероятным образом его дражайший брат, черпающий своё безграничное терпение из неведомо каких источников, мог со спокойствием удава игнорировать непрерывные попытки Ердена до него дозвониться — сущая загадка. Вук честно не понимал, что должно происходить в голове, чтобы так бессовестно атаковать бесплодными звонками другого человека. На его месте Мишич давно решил бы, что Иван, по меньшей мере, либо стоит в пробке, либо уже вскоре подъедет. Сербия, являющий собой далеко не самый показательный образец терпимости, честно не хотел знать, что происходит, когда Монголии приходится в срочном порядке решать рабочие вопросы. Должно быть, что-то страшное.       — Нет, не могу, — недовольно фыркнул Ерден. — А если я умирать буду, он тоже трубку брать не станет?       Наталья тоже задерживалась и выключила телефон от греха (Ердена) подальше, и это значило только то, что она была вместе с братом.       Пруссия тем временем кипел от негодования, расправив плечи и сложив руки на груди, и, казалось, что даже случайный порыв ветра активирует его внутреннюю бомбу. Как можно заставлять ждать Великого его, когда он по доброй воле пришёл точно к назначенному времени, решительно желающий оставить в парке развлечений столько денег, сколько пожелает душа? Как может кто-то игнорировать его всепоглощающую щедрость? Гилберт глубоко вдохнул и медленно выдохнул, посмотрел на часы и, уперев руки в бока, мысленно пообещал Брагинскому закатить такой скандал, чтобы впредь он не опаздывал ни на секунду...       Наконец у бордюра притормозила жёлтая слегка покоцанная машинка и Россия выскочил из такси в нескольких метрах от ожидавшей его троицы далеко не по канонам элегантности и красоты. Байльшмидт испытал злорадное удовольствие от созерцания растерянного лица Ивана: он явно раскаивался и, завидев компанию, торопился к ней присоединиться. Следом за ним вышла Наталья, и она покинула салон автомобиля куда грациознее своего брата, поправила на себе лёгкое голубое платье с цветочным узором, а затем по-свойски взяла брата под локоть. На Иване же не было шарфа, пальто или строгого костюма: их заменили тёмно-синие джинсы, простая футболка без рисунка и чёрный кардиган под свободный пиджак. В общем, сегодня вечером он выглядел так, как его мало кто видел.       — Я проспал! — Сходу заявил Россия с улыбкой, видя, что Пруссия вот-вот набросится на него, пусть и в шутку. — Ни одного будильника не слышал!       Иван с кивком головы пожал руку сначала Гилберту, затем Ердену, получив ответное похлопывание по плечу, а Вука ещё и обнял после рукопожатия. Наташа ограничилась немногословным приветствием, что было очень в её стиле. После заявления Брагинского Ерден, с которым подобное случалось регулярно, потерял всякое моральное право на возмущение и претензии, потому что не слышать будильник — это та серьёзная степень усталости, пусть и не всегда правдивая, которая не требовала никаких комментариев.       — А сколько ты их поставил? — Только и поинтересовался он странным тоном голоса.       — Штук десять было, — хохотнул Брагинский, когда сбоку к нему снова прижалась сестра. — Не помогло!       В разговор вступил Вук:       — Давайте сначала поедим...       Иван ни о чём конкретном не думал, слушая младшего брата, поэтому его ум был спокоен, как водная гладь озёра, и не метался из одного угла в другой запуганной птицей, разрываясь между тем, что нужно было делать в реальности, и тем, что происходило с ним в воображении. Буря временно стихла, и беспокоиться пока что было не о чем.       Классикой любого парка аттракционов вне всяких сомнений являлись горки, поэтому с них и решили начать сразу после поедания сахарной ваты, яблок в густой сладкой карамели и политых шоколадом бельгийских вафель. Пусть в аттракционе и присутствовали некоторые резкие повороты и приличные возвышения, только Ерден орал на каждом спуске, одной рукой вцепившись в поручень, а другой — в Гилберта. Потом он, пытаясь подняться на ватных ногах, недовольно выплюнул, что остальные просто не умеют веселиться, раз не пискнули ни разу. Иван возразил, что горки — далеко не самый захватывающий аттракцион, и другое дело — качели с эффектом невесомости, на которых снова громче всех пассажиров визжал Ерден не своим голосом, переманив на свою сторону Вука и тысячу и один раз пожалев о том, что согласился на такие увеселительные мероприятия. Это обстоятельство, тем не менее, не помешало ему бодро шагать к башне свободного падения, где он решил, что лучше всяких держателей его подстрахуют плечи Ивана и Мишича по соседству. Россия, честно говоря, едва не оглох на левое ухо, а потому, когда трёхминутное экстремальное развлечение окончилось, Беларусь разумно предложила ненадолго прерваться. Сербия мрачно буркнул что-то про то, что Монголии нужно запретить выбирать аттракционы: выбирая самую безбашенную карусель, тот плохо просчитывал свои психические возможности выдержать принцип её работы, а потому смахивал на мазохиста. Сам Ерден ни за что не остановился бы, не настои Наташа на перерыве, за руку оттащив его от стенда с подробной планировкой парка.       Наконец у каждого в руке было по мороженому и больше всех этому радовался Иван, заказавший четыре шарика клубничного в шоколадном сиропе со взбитыми сливками и добавлением мармелада. Компания мирно сидела в зоне отдыха: Гилберт и Вук бурно обсуждали прошедшее собрание стран, кислые и постные лица персонификаций, смеялись, найдя козлов отпущения, и сошлись на том, что этим скучным сборищам не хватает какой-нибудь изюминки. Иван ненавязчиво интересовался делами Наташи, ведь на официальной встрече они толком не поговорили, и испытывал облегчение, когда она убеждала его, что у неё всё хорошо, а личная жизнь дома идёт своим привычным чередом. Ерден всеми силами старался прийти в себя, не залезая ни в чью беседу, но мысленно, казалось, всё ещё подлетал к небу и со свистом летел вниз.       «Как было бы хорошо никогда не говорить о политике.»       От следующей мысли Иван слегка нахмурился.       — Вы тут разбирайтесь, как хотите, — с широкой дежурной улыбкой декларировал Иван, — а я схожу за попкорном и с радостью посмотрю на то, чем всё кончится.       Брагинский плавно развернулся на каблуках начищенных туфель, махнул шарфом и собрался было уйти.       — Нет, — Яо схватил его за запястье, — ты тоже в этом участвуешь.       Иван не дрогнул, но то, как Ван Яо вцепился в его руку, ему крайне не понравилось. Снова проворный старикан принялся за своё.       — Нет, — в ответе Брагинского засквозила вьюга, — это значит «нет».       Дёрнув руку на себя, Россия тут же сунул её в карман и встал к Китаю вполоборота. С новым выдохом Иван моментально успокоился, морщинка между его бровями разгладилась.       — Не стоит, Яо, — произнёс он медленно и с усмешкой, — разрушать те отношения, что мы с тобой построили. Сдержись и не позорься своими желаниями.       Брагинский плавно развернулся и побрёл вперёд.       «Да пошёл ты нахер, старый педофил. Зла не хватает ни на тебя, ни на твои идиотские выходки...»       Ерден выдохнул с громким писклявым звуком, выражая своё согласие, и наконец отлепил себя от поверхности стола. Взгляд его выражал одно — что бы Иван ни имел в виду, он, в отличие от всех присутствующих, прекрасно его понял. Бросив обёртку в мусорное ведро, Брагинский лучезарно пропел:       — Куда дальше пойдём? — То, с какой легкостью в нём улыбка приходила на смену раздражению, немного пугало. Но в душе Иван всё же был искренен и не испытывал злости при взгляде на своих спутников.       Недолгим совещанием было решено на какое-то время направиться в секцию с менее захватывающими аттракционами: бесчисленные палатки, забитые мягкими игрушками на любой вкус, с тирами, дротиками, надувными шариками и прочим ждали вновь и вновь прибывающих посетителей. Глаза разбегались даже у искушённого в плане развлечений Гилберта, которому хотелось поучаствовать в каждом из возможных и видных издалека лохотронов, чтобы доказать их владельцам, что сегодняшняя ночь принадлежит не им. Пруссия хитро засмеялся себе под нос и определённо собирался снести с прилавков всё, что влезет в его руки, а то, что не влезет, понести в зубах. Вук потянул Ивана в сторону случайно попавшегося на глаза тира, не самого привлекательного среди своих собратьев. И хотя Брагинский предпочёл бы не спеша покидать дротики в цель, он не мог отказать брату. Иван с улыбкой желает ему удачи и вместе с Наташей начинает наблюдать за его стараниями.       — А ещё можем поговорить о твоих спиногрызах, — едко замечает Ерден, однако это ни на йоту не задевает Брагинского.       Дети играют в прятки в пальто Ивана, носясь вокруг него с радостными взвизгиваниями и растаскивая его края в разные стороны.       Девочка просится на руки Ердену, не говоря ни слова, а только скуля, как котёнок, и смотря на него жалобными глазами, протягивает к нему маленькие ладошки. Монголия вкладывает всю нежность, на которую только способен, в улыбку и наклоняется к ней, а затем ласково говорит на родном языке, чтобы кроме Ивана его никто не понял. Ребёнок довольно обнимает Монголию за шею.       — Я надеюсь, что после всего произошедшего ты наигрался в семью, — малышка что-то лепечет, дёргая цепочку на шее Ердена, — и понял, что примерять людскую мораль на нас — бессмысленно. Ты всегда был для них бездонным колодцем, ресурсы которого были неисчерпаемы, а когда оказалось, что и тебе есть предел, жутко обиделись: всё, ты — кровавый оккупант и сам по себе ублюдок. Но с другой стороны, — Монголия шутливо пощекотал ребёнка, и тот залился весёлым смехом, — посмотри, сколько людей вокруг тебя. Такие хорошенькие, просто глаз не оторвать!..       Иван слушает Ердена, пребывая в каком-то трансе и не видя перед собой ничего.       — На ручки! — Визжит вторая девочка, приводя его в чувства.       Помотав головой, Россия встрепенулся и с мягким выражением лица взял ребёнка на руки.       — Если бы не человеческая мораль, к которой ты так настырно придираешься... Уже сколько? Пять веков? Семь? — Волосы на затылке Ивана пали жертвой крохотных пальчиков девочки, немедленно издёрганные во все стороны. — Тебя бы тоже тут не было. Ты прекрасно понимаешь, о чём я говорю, а продолжаешь брюзжать, как старый дед. Хочешь сказать, я и здесь не прав? Или для тебя существуют какие-то отдельные законы?       Ерден задыхается от возмущения: и все же, не вечно ему одному быть правым.       — Отлично! — Вук громко вскрикивает и обращается к помрачневшему хозяину тира. — Дайте, пожалуйста, вон того динозавра!       Мужчина с жидкой бородкой и отёкшими глазами волочится к увешанной призами стене, нехотя снимает затребованную игрушку, пока Сербия жадно осматривает стройные ряды плюшевых зверьков, раздумывая, не пострелять ли ему ещё разок. Но вместо этого он вдруг дёргается в сторону Натальи и вручает ей нагретое ладонями оружие, на что она отвечает полу-игривой улыбкой и спрашивает, какого зверька хочет её брат. Вук довольно улыбается, указывая на плюшевого бежевого медведя самого большого размера. Арловская примеряет стойку, устраиваясь поудобнее.       — Сколько нужно попаданий? — Деликатно интересуется Наталья, вороша пули в поданной коробочке.       — Тридцать... в самый центр, — удручённо отвечает владелец, предчувствуя, что сомневаться в меткости стрельбы посетительницы не стоит.       Иван и Гилберт облепляют стойку с противоположной стороны, не мешая Наталье даже своим дыханием, пока Ерден без стеснения стоит позади неё и лезет к зрелищу через её плечо. Вук настойчиво оттаскивает его ближе к себе, чтобы любопытный наглец не путался под руками сестры.       — Отлично, — Наталья весело усмехается и первым выстрелом попадёт точно в центр.       Все мужчины с восхищением (кроме хозяина) наблюдают то за Арловской, то за тем, как провисает в воздухе очередная пробитая ею мишень, отчитывая количество оставшихся целей. Брагинского больше всех присутствующих переполняла гордость, потому что меньшего от младшей сестры он и не ожидал.       — Богиня! — Хрипло восклицает Ерден, театрально хватаясь за сердце, когда Наташа элегантно откладывает оружие на стойку и откидывает спавшие на глаза волосы назад.       «Это же моя сестра.»       Вук получает желанную игрушку из ладоней девушки, и Брагинский решает, что на сегодня хозяин тира претерпел достаточно страданий от созерцания безупречной стрельбы Мишича и Арловской, поэтому подобные издевательства лучше ставить кому-нибудь посвежее. В напряжённом лице хозяина палатки явно читается пожелание никогда сюда больше не возвращаться. И, к несчастью ещё одного владельца тира, он и его «стена призов» располагались на противоположной стороне дороге и манили своей современностью. Плюшевые авокадо, персики, птицы и кошки ждали своих завоевателей, поэтому пройти мимо было крайне трудно.       — Наташа, — обратился к ней Ерден игривым голосом, сократив расстояние между ними до минимума, — если ты выиграешь игрушку для меня, она будет со мной до гроба!       Беларусь со шлепком положила ладонь на щёку Монголии и отодвинула его ухмыляющееся лицо от себя.       — Ты в состоянии сделать это сам, — говорит она с едва сквозящей нежностью в голосе, — ноги в руки — и вперёд.       Ерден вызывается стрелять первым, напомнив Ивану, что ему тоже жизненно необходимо сделать пару десятков выстрелов, иначе вылазка в парк развлечений перестанет быть полноценной. Брагинский соглашается на все его требования и предложения, зная, что отпираться абсолютно бесполезно, да и нажать на курок пару раз не помешает. И пока Монголия выбивает себе понравившийся приз, Россия думает о том, как здорово было бы сводить в этот парк своих подопечных.       — Иван!       Одна девчонка, бойкая и энергичная, с радостным криком подбегает к Брагинскому и бросается ему на шею, если не с намерением задушить в своих объятиях, то хотя бы пригрозить этим.       — Я так скучала! А ты? Скажи, что скучал!       Вторая, гораздо более уравновешенная и вдумчивая, почти противоположная характеру сестры, шагом направляется к Гилберту. Они — близнецы, и обе делят одно лицо на двоих, а также яркую жизнью пару голубых глаз, слегка взлохмаченную причёску русых волос, рост и среднее телосложение, но ничего более: начиная от темперамента и заканчивая вкусами в еде они находились на разных полюсах земного шара. Маша доверительно обнимает немца, затем торопливыми и неуклюжими движениями достаёт из поношенного зелёного рюкзака с узорами жаб пару книг.       — Гилберт, посмотри! — Она тычет пальцем в книгу, во взгляде у неё горит неподдельный восторг. — Я только начала читать, но не всех слов понимаю...       Саша, уже получившая и объятия Натальи, тараторит им обоим о своих спортивных достижениях так громко и быстро, дёргая рукав пиджака Ивана, что Брагинский только успевает накидывать в уме их общее количество и удивляться тому, когда этот заводной ребёнок спит, отдыхает и ест.       — «Фауст», значит, — задумчиво кивает себе Байльшмидт, убирая первую книгу за вторую, — а вторая... Ницше? Обе в оригинале?       Маша активно трясёт головой в знак согласия и ожидает похвалы за увлечение столь сложным языком, как немецкий.       — Скажи мне, ребёнок, — Гилберт с серьёзным выражением кладёт руки на её плечи, — что с тобой не так? Тебя кто-то пытает?       — Нет, — девчонка смеётся с заразительной искренностью, — я хочу поступить...       Ерден бросает винтовку в руки Ивана, и тот ловит её одним ловким и точным движением, замечая, что его очередь для стрельбы подошла слишком быстро. Было ли дело в том, что монгол чересчур быстро расправился со всеми мишенями, оставив на голове владельца тира на память несколько седых волос, или в том, что сам Брагинский витал в облаках, — однако время пролетело для него щелчком, и вот теперь ему следовало сосредоточиться на призовом фонде за безупречность попаданий. Прикладывая минимум усилий, он в строго отведённом порядке выбивает все имеющиеся мишени, не замявшись ни на секунду и не пытаясь устроиться как можно удобнее. Стрельба отнимает у него в общей сложности две минуты, и гораздо больших затрат требует выбор мягкой игрушки. С одной стороны Ивана дёргает Гилберт, придирающийся к нерасторопности русского, с другой — Ерден, голосящий о том, какой аттракцион выбрать следующим для посещения. Наконец Брагинский указывает на большого плюшевого кота белого цвета, и владельцу скрепя сердце приходится расстаться с одним из самых манящих призов. Побеждать, пусть и в таком маленьком шуточном сражении, было приятно.       — Это мне? Вот спасибо! — Кричит Монголия, вырывая из пальцев только-только развернувшего к нему России кота. — Это так мило с твоей стороны!       Иван закатывает глаза настолько, насколько это физически возможно, а Вук и Наташа молча сговариваются придушить Ердена в тёмном повороте к чёртовой матери за его наглое баловство. Тем не менее Брагинский радуется, что ему не приходилось тащить трофей самолично, и стоит только компании преодолеть расстояние в десяток игровых палаток, как её нагоняет чуть запыхавшийся Гилберт.       — Боже мой! — Строго цыкает Наташа, сложив руки на груди. — Зачем тебе столько?       Выигранные призы не помещаются у Байльшмидта в зубах, не то что в руках: ухватившемуся за них всеми возможными и невозможными местами немцу стало сложнее совершать новые рейды на палатки с тиром, и это послужило главной причиной того, почему он смилостивился над хозяевами развлекательных стрельбищ. В руки Гилберта уже вряд ли поместится даже самый маленький брелок, и вторая пара рук ему бы точно не помешала...       — Гилберт! — Сквозь смех говорит Иван, помогая немцу освободиться от лишнего груза. — Ты что, решил кого-то ограбить?       Смотреть на Байльшмидта без слёз и хохота было элементарно невозможно: удерживая игрушки всеми доступными конечностями, зажимная их наклоном головы и подмышками, он пыхтел от негодования и требовал руки или ноги помощи, не прикалываться над ним и лучше помочь делом. За спиной России Сербия нравоучительно и деловито, со знанием дела, поучал Пруссию, преодолевая рвущийся наружу смех: вот до чего, мол, доводит алчность и жадность, которые, между прочим, не просто так входили в число смертных грехов. В ответ Вук получает смешанный в злобе и недовольстве взгляд и невнятное немецкое бурчание, и хотя Иван добродушно освобождает Гилберта от лишнего груза, бремя помощи утопающему ложится на плечи Ердена, который совершенно точно на это не подписывался. Вскоре его руки заполняются плюшевыми кошками, фруктами и медведями, протесты его дружно игнорируются Брагинским и его сестрой, пока Мишич увлечённо рассматривает другие варианты аттракционов, и в завершение ему и Байльшмидту поручают найти что-нибудь или кого-нибудь, кто сможет присмотреть за бесценными трофеями немца. Вариант раздать туда-сюда снующим детям и с открытым ртом вылупившимся на невозможное количество выигранных игрушек не рассматривался — не для того Пруссия так красиво облапошил незадачливых владельцев дешевых лавочек, чтобы вот так по щелчку пальцев всё выбросить в воздух. В наказание или назидание за несговорчивость Наташа и Вук загружают его своими призами с самыми невинными улыбками, а Иван запихивает свои в более-менее свободные пальцы Ердена.       «Два сапога — пара, оба левые», — со смехом думает Брагинский.       Общий позор Байльшмидта и Хунбиша длится без малого двадцать минут: казалось, не осталось в парке человека, что не видел бы болтающихся по округе двух взрослых мужчин с игрушками в руках. Ерден успокаивает себя тем, что это унижение было не самым страшным в его жизни, Гилберт же с горящим от смущения лицом оказывается более чувствителен ко взглядом окружающих в вопросе своей гордости. Они присоединяются к оставленной компании аккурат к тому моменту, когда Иван оплачивает для всех билеты на проход по обширному зеркальному лабиринту, что переливался неоновыми огнями всевозможных синих и фиолетовых оттенков. Входов было несколько, и всё же для того, чтобы лучше прочувствовать атмосферу лабиринта, инструктор советовал заходить по очереди с интервалом в несколько минут.       Байльшмидт полагает, что потеряться в таком простеньком маленьком лабиринте невозможно. Потом до него доходит, что он переоценил свои способности в ориентировании в пространстве, где зеркала отражают друг друга и создают эффект бесчисленного множества отражающих поверхностей. Гилберт натыкается на зеркальную стену в первый раз, пятый, десятый, семнадцатый — и начинает раздражаться от хождения по замкнутому кругу. То ли справа, то ли слева мелькает Наталья, не столь сильно поддающаяся гневным порывам и взрыву эмоций, где-то рядом мельтешит Вук — Байльшмидт пытается поймать его, но рука в перчатке упирается в зеркало, — а Брагинский вовсе стоит чёрт знает где. Ерден не упускает случая сделать кучу фотографий, которые Гилберт наверняка увидит в новостных лентах всех социальных сетей.       Немец не подозревает, что Иван находится в таком же отчаянном положении: он ведёт рукой по зеркалу, пальцами ощущая преломления узкого тупика, однако выхода не находит и возвращается к его началу.       Блин.       Зрелым решением будет не торопиться, глубоко выдохнуть и проявить должное терпение, найти выход не спеша — и тогда коридор перед Брагинским закономерно удлиняется. Он идёт вперёд увереннее, но руку, обёрнутую в мягкую перчатку, от зеркал не открывает. Перед мысленным взором вновь всплывают визжащие от радости близнецы, что висят у него на шее, галдят сороками в оба уха, увлечённо вереща о своих школьных успехах.       Елена улыбается до безобразия довольно и гордо, отбрасывает волосы назад и объявляет:       — Мои девочки!       Её муж вторит ей с умиротворённой улыбкой:       — Ничего другого и быть не может.       Россия, честно говоря, долго сомневался, стоило ли пускать в жизнь «человека-Ивана Брагинского» персонификации. Допустим, Ердену он кое-как верит, потому что их взаимопонимание было достигнуто не за одну сотню лет, а потому позволяет ему куролесить направо и налево, влезая в очередную компанию русского. Наташа ограничивалась знакомством лишь с ближним кругом брата — но она ему сестра, и доверять ей было естественным порядком вещей. Ольга тоже была сестрой и всё-таки посеяла в нём недюжинные сомнения. Гилберт виделся Брагинскому исключением одним на миллион, которое он сделал, скрепя сердце и терзаемый сомнениями. Вук никогда не совался в дела брата с людьми, и Иван не раз мысленно благодарил его за это. Любые отношения между воплощениями государств не надёжны, связывать себя ими — это всё равно что идти по соломенному мосту, без конца озираясь на бурлящую под ногами реку. Верен ли выбор, сделанный «человеком-Иваном Брагинским»? Россия терялся в догадках, потерялся и в лабиринте зеркал, налетев лбом на зеркальную стену. Не было никакого смысла рисковать собой, раз из раза лелея призрачную надежду, что уж теперь-то можно поговорить с собратом по несчастью, как с грамотным рациональным условно человеком и во всём по-божески разобраться, перетерев каждую смутившую обоих тему. Где-то за спиной, а может быть спереди, расхохотался Гилберт.       — Егор, иди сюда! — Иван подзывает к себе насупившегося подростка, стоявшего неподалёку. — Не стесняйся!       Эти зоркие зелёные глаза не спутаешь ни с одними другими, даже если заставить Россию объездить весь мир и посмотреть в тысячи пар похожих. Сколько бы поколений ни прошло, их пронизывающий до глубины души цвет так плотно был выжжен в мозгу Брагинского, что он вряд ли когда-либо забудет их обладателя. Смурной мальчишка дуется от обиды, грозно сложив руки на груди, и тогда Иван сам подходит к нему вместе с его матерью. В очередной раз замечает, что на своего умершего отца тот похож только острыми чертами нескладного худого лица и привычкой слишком часто любое брошенное в его сторону слово воспринимать близко к сердцу.       — Егор! — Тянет сквозь смех женщина. — Я же пошутила!       Глаза у них одинаковы.       Шум парка за стеной стал громче, и это был более-менее хороший знак того, что Брагинский не плутал где-то посреди лабиринта, вынужденный слушать отборнейший немецкий мат Гилберта где-то поблизости. Наталья предпринимала весьма активные попытки поймать старшего брата, а не его отражение, и Иван, будто очнувшийся от морока, пошёл ей навстречу.       «Какой кошмар: каких-то пятнадцать лет — и они уже взрослые. Каждый раз охреневаю от этого, как в первый.»       Россия сталкивается с сестрой плечами, что удивляет обоих, и Беларусь коротко его обнимает. Теперь нужно «подобрать» Сербию, выудив его из глубин лабиринта.       «Я же только что выпрыгнул из окна, чтобы спасти тебя.»       Ребёнок в его руках громко и заливисто плачет, как и положено младенцам, пока Иван барахтается в розовых кустах, десятками шипов впившимися в его спину. Разорванный камзол заменить можно, а вот убитую мать ребёнка вернуть к жизни уже не получится, но теперь можно сделать только одно — бежать как можно дальше, потому что с новорождённым на руках не повоюешь.       «Я же только что держал тебя одной ладонью.»       Брагинский, держа одной рукой пальцы Наташи, вновь и вновь бездумно ведёт другой по зеркальным поверхностям стен, ища среди них настоящего Вука. Вдруг Ивану подумалось, что он выбрался из очередного зеркального тупика, однако он быстро осознал, что прошёл один и тот же поворот четыре раза. Остановился на месте, озадаченно оглянулся по сторонам: лишь один из поворотов казался его мозгу «объёмным» из всего представленного пространства.       — Наверное, мы тут уже были, — с растерянной улыбкой предположил он.       Однако Вук вскоре сам радостно налетает на старшего брата и какое-то время висит на его предплечье, пока Иван мягко не уговаривает его всё-таки взяться за руку Наташи — так, гуськом, идти гораздо удобнее. Насколько мог Брагинский судить по отсутствию эха язвительных комментариев Ердена, тот уже выбрался из лабиринта и, скорее всего, преспокойно ждал потерявшихся друзей у выхода. Всё-таки чувство направления у него было отменным, а у Ивана немного хромало, иногда даже на обе ноги. И всё же это не помешало ему отыскать Гилберта, настоящего Гилберта, различив его среди десятка зеркальных отражений. Россия решительно направляется к нему с чётким намерением вытолкать всех их из лабиринта и больше никогда не возвращаться в подобное место, даже если станет очень скучно.       — О, а вот и ты! — Приветствует он Пруссию добродушно.       Глаза, переставшие различать плоскость и объём, возможно, обманывают Байльшмидта, он не верит им до конца, и от этого пялится на Брагинского тупым взглядом, часто моргая.       — Идём отсюда!       Но рука, что легла на его плечо, была реальной, тяжёлой и крепкой, какой ей и полагается быть, и её хозяин мягко и настойчиво направлял Гилберта к предполагаемому выходу. В голову Ивана даже мысли не приходит о том, чтобы отослать немца в конец его маленькой организованной цепочки и тем самым задеть его хрупкое чувство горделивого достоинства, однако Байльшмидт первым расплачивается за неверный выбор пути, пусть и молчит с упорством партизана. Наконец, среди сотни зеркал прорезался яркий сверкающий огнями выход и ещё через полторы минуты, когда глаза привыкли к резкой перемене обстановки, Брагинский наслаждался темнотой неба, усыпанного редкими звёздами и мерцающими в ночи аттракционами.       — Долго же вы копались, — лениво и нараспев произносит Ерден, держа в руках сахарную вату и встречая друзей меланхоличным взглядом.       Гилберт сдерживается, чтобы не высказать всё своё возмущения прямо сейчас, попутно проклиная адово логово зеркального лабиринта, стараясь быть сдержанным и не поддаваться мимолётным горячим эмоциям. Ерден довольно усмехнулся, тщательно понаблюдав за его внутренней борьбой, что нашла отражение в выражении его лица, затем он бросает это дело и вальяжно интересуется дальнейшими планами компании. Вук объявляет, что поесть — это всегда хорошая идея. Огромная очередь к аттракциону с цепочными одиночными сидениями в любом случае не рассосётся в ближайший час, поэтому лучшим вариантом было вновь набить желудки едой. Наташа сразу отказалась, Гилберт, как и Вук, предпочёл обильно политый кетчупом хот-дог, Иван же ограничился небольшой порцией мятного мороженого. Стоять приходилось долго, и хотя время за непринуждённой болтовнёй о работе летело быстрее, в какой-то момент Иван просто «выпал» из неё. Взгляд Брагинского на долю секунды цепляется за прошедшую мимо пару с ребёнком: девочка лет шести тянула родителей к детским каруселям, радостно вереща и вприпрыжку направляясь к желанной машине. Своей семьи в привычном понимании у него никогда не будет — за чересчур долгую нечеловеческую жизнь платить нужно так или иначе, и с этим нужно было смириться лучше поздно, чем никогда. Не то чтобы он в юности вёл приличную набожную жизнь, фантазируя о большом, насколько хватит дома, дружном семействе, но иногда ему искренне хотелось покоя, возвращения в не пустую квартиру и чтобы вечером можно было прильнуть у родному плечу. Однако Иван, как и все воплощения, может лишь временно прибиваться к кучкам людей, забыться в объятиях женщины, имени которой он не вспомнит утром, чтобы на лишнюю долю секунды забыть о своём бремени и почувствовать себя «нормальным», таким, как все, ничем не выделяющимся из общей массы человеческим существом. Никто тогда не воткнёт нож ему в спину, как и сам он не будет целиться кому-то в шею, выворачивая наружу все старые обиды и извергая изо рта проклятия. Брагинский незаметно горько хмыкнул, ощутив себя капризным ребёнком.       «Какие же мы все жалкие куски говна: можем только гадить друг другу втихую и бить морды, когда совсем прижмёт.»       Ерден чуть наклоняется к нему и кладёт руки на плечи, позвякивая многочисленными золотыми серьгами в ушах и цветастыми браслетами на запястьях.       — Бремя может быть даром, — колдовская улыбка Хунбиша, дурманящая прочих, не действует на Брагинского.       Оба мёрзнут на морозе, и если Ивану зима в какой-то мере по душе, то Ерден не оставляет его из-за раздутой донельзя гордости.       — Бремя это бремя, — упрямо парирует русский, ни на йоту не изменившись в равнодушно-уверенном выражении лица.       Монголия картинно закатывает глаза, прожёвывая последний кусок сахарной ваты: на принципиальном упорстве Брагинского хоть поле паши — всё не перепашешь.       Несмотря ни на что — особенно на собственную мнительность — Иван рад коротким вылазкам с близким кругом своего скромного общения, он старательно учился этому не один десяток лет: он честно и долго трудился над тем, чтобы не быть съедаемым паранойей и бредовыми тревожными мыслями на ровном месте, не имея к этому совершенно никакого повода, упорно просил свой буйный разум успокоиться и не подкидывать страшных картин предательства, уговаривал своё сердце не вести счёт обидам — всё для того, чтобы уметь наслаждаться моментом. Может, завтра начнётся война и Гилберт снова поедет крышей. Вук может снова возненавидеть его, а Наташа отвернуться. Ерден, никогда не предававший его доверия, может решить, что их многовековому договору пришёл конец, и всё, что их связывает, не имеет смысла и ценности. Всё это никогда не покинет сферу существующей вероятности, и перед мысленным взором предстаёт разъярённая старшая сестра со слезами на глазах.       «Не стоит обольщаться тем, что осталось. Когда это случится с остальными — всего лишь вопрос времени.»       Иван зло одёргивает себя, направляя поток размышлений в более рациональное русло, убеждает в одной истине.       «Нет смысла терзаться сейчас… Да, точно нет никакого смысла.»       Мир под ногами на высоте пятого этажа превращается в поток разноцветных огней и звуков музыки. Вук не может наслаждаться ощущением кругового полёта, мрачно уставившись в пустоту перед собой невидящим взглядом: насколько тягостными размышлениями и как долго терзает себя его дорогой брат, что пришёл к таким неутешительным выводам? Тяжело было признать долю правды в его измышлениях, однако серб всегда старался быть оптимистом, и эта ситуация не была исключением. Он планировал оставаться на стороне Брагинского столько, сколько это будет возможным, по крайней мере, он будет стараться изо всех сил до тех пор, пока какая-нибудь сильно буйная идеология не прожжёт дыру в его голове и не отвратит его от выбранного пути. Наташа пытается насладиться лёгким свистом ветра в ушах, но не может не думать о горечи брата, которая пронзила её в самое сердце. Дышать стало тяжело, но к концу сеанса на аттракционе она поклялась, что возьмёт себя в руки. Ерден несколько сотен лет остаётся непоколебим, как каменная крепость, и верен данному однажды слову, поэтому в себе не сомневается ни на миг, и мысли Ивана его не обижают. Гилберт предпочитает не углубляться в повисшую над всеми дамокловым мечом тему, зная, что когда-нибудь окажется на распутье и ему придётся выбирать. Оба варианта его не устраивают.       Брагинский не думает ни о чём блаженную минуту, затем его разум незаметно обращается к иной стороне жизни, которую он всегда стремился хранить за семью печатями, и хотя в последние лет тридцать у него это относительно плохо выходит, он научился не жалеть о сделанном выборе в пользу некоторых персонификаций.       — Я хочу быть, как ты, — от признания у Брагинского пробегают мурашки по спине. — Помогать людям, как ты! Хочу пойти учиться в мед…       Егор ошибается по детской своей наивности и оттого, что видит только единственно показываемую ему грань личности Ивана Брагинского и не знает истины. Эта грань, конечно же, не может подать плохого примера ребёнку: по крайней мере, Иван очень старается, чтобы так оно и было.       — Ага, — лениво протянул Гилберт, неторопливо жуя чипсы, — можешь прямо сейчас начинать интересоваться патанатомией! Будем вместе в трупах ковыряться…       — Гилберт! — Одёргивает его с упрёком Россия, отвешивая ему подзатыльник.       Теперь, да и тогда тоже, эта ситуация вызывает у Ивана Брагинского ласковую улыбку, но суждение провисает в том, какая из всех демонстрируемых сторон Ивана наиболее точно описывает его настоящего. Ответ «та, что отражает его сущность персонификации» доставляет мало удовольствия, однако против подкорки пойти нельзя, как и смыть литры крови с рук, а стать мягче к иным, прости боже, товарищам по воплощению — чревато непоправимы последствиями. Добродушие есть слабость, и только жестокость и кулаки расскажут им друг о друга всё, что они хотят знать. Иного способа поговорить на равных государства до сих пор не придумали, и поэтому с волками Брагинский воет по-волчьи, а с людьми говорит по-человечески — принцип прост, как умножение два на два.       — Куда дальше? — С задором интересуется Ерден, подскочив к спокойно стоящему Ивану.       — Давайте немного прогуляемся и как раз подумаем над этим? — Предлагает Брагинский здравую идею.       Все соглашаются неторопливо пройтись до планировки парка.       Помогаешь — плохо, не помогаешь — плохо; уходишь — вернись, возвращаешься — уходи; дай руку — без тебя не встану, убери свои грязные лапы — и никогда больше не касайся меня ими. Защити, но отойди, поддержи, но не смей навязывать свои мерзкие правила, дай денег в долг и какого чёрта тебе они нужны обратно?! Россия лишь тяжело вздыхает, черпая терпение из неведомых глубин своей души. Вот уж кого точно нельзя позже обвинить в маниакальности и шизофрении, так это Ивана.       Он усмехается.       В её взгляде столько пустой злобы и чистейшей ненависти, что казалось, будто Брагинский был виноват во всех смертных грехах человечества. Ольга вонзает нож в его плечо, однако Иван не издаёт ни звука: напротив, он улыбается, стиснув зубы от боли. Закричать и облегчить её хотелось ужасно, но он молниеносным движением хватает запястье сестры и сжимает его накрепко стальной хваткой.       — Я рад, что ты показала своё настоящее лицо, — когда Брагинский смотрит на Ольгу своим фирменным устрашающим взглядом, она начинает мелко дрожать, — а я ведь думал, что у меня паранойя. Честно, так и думал! — Он хохочет.       Другой рукой Иван достаёт из плеча нож, и только дёргающиеся уголки губ выдают то, что сиё действие словно пронзило его электрическим током. На плотной тёмной ткани испорченного пиджака медленно проступают едва заметные следы крови, она быстро пропитывает ранее белоснежную рубашку, и Брагинский обещает себе не заигрываться.       — Я тебя понимаю, — голос России льётся бархатом, — так много тех, что желают раскроить меня от пупка до рта и подвесить на моих кишках, но...       Сжав руку в кулак, Ольга, шипя проклятия и ругательства, безуспешно пыталась вырваться, однако Брагинский не планировал потакать её капризам, не ослабляя хватку ни на секунду. Пусть она и начала это, и причины не интересовали его от слова «вообще», но последнее слово будет за ним.       — ...Не каждому это дано! — В конце концов улыбка России превратилась в оскал. — А теперь забери свою зубочистку, пока никто не увидел, и уходи.       Иван ловит себя на том, что ничего не чувствует: это было ожидаемо, это было предсказуемо и предсказано — удивления быть в принципе не должно. Сестра или брат, как только ни называй, ведь всё-таки Ольга не была первой, она же не будет последней. Брагинский вкладывает в пальцы сестры нож и, сжимая её запястье, силой ведёт к двери, чтобы вытолкнуть вон из комнаты и больше не видеть её перекошенного злобой лица, пока память услужливо не запечатлела эту картину навеки вечные. Не зачем было смотреть на того, кто упорно стрелял себе в ноги который год подряд, обвиняя при этом близстоящего.       На прощание он любовно проводит порезанной рукой по щеке сестры и держит её за плечо достаточно долго, чтобы кровь как следует пропитала ткань её пиджака и платья под ним. Она первая захотела этого, и она получила — не в том виде, который планировала не раз и не два в своей голове, но на большее Иван не раскошелится. Напоследок он подумал о том, как бы ему теперь оправдаться перед Гилбертом за устроенный балаган.       «Ну вот, весь ковёр в крови перемарал. Надеюсь, тут умеют отстирывать кровь.»       Пруссия отлично помнил это маленькое собрание, состоявшееся в Берлине примерно год назад: бессмысленное, как и многие другие, организованное исключительно для того, чтобы выпустить пар, поколотить друг друга словами и высказать никому не интересное мнение. Европейские страны присутствовали в полном составе, и больше всех отличился Польша, возомнивший себя не то великим полководцем, не то самим Спасителем — так рьяно и пылко он доказывал, что Россия спит и видит то, как он покоряет Европу и вновь отстраивает коммунизм. Сам Россия все полтора часа его скучной речи носа не поднял от своего блокнота, где на глаз чертил приблизительный план небольшого домика, а что там происходило за границами его расчётов, ему было совершенно до лампочки. Гилберт честно подумал бы, что Иван до собрания налёг на что-то крепкое и без запаха: никаким другим образом он не мог объяснить его титаническое спокойствие.       Брагинский чуть хмурится, сводя брови на переносице.       Палатка с дротиками нешуточно привлекает внимание Ердена, и он тянет к ней за руку Наташу, та же не желает отпускать локоть брата, а за ним уже молча идут Гилберт, закатив глаза, и Вук. Договариваются на одной попытке для каждого, чтобы не повторялась история с тиром, и Хунбиш, оплатив нужное количество дротиков, встаёт в правильную позицию. Первый дротик попадает точно в середину надутого шарика.       «И с каких пор я начал закрывать глаза на такие выходки?»       Иван крадётся по комнате бесшумно и плавно, словно кошка, стараясь слиться с жирной чёрной тенью на стене и осматривая по мере возможностей своего зрения обстановку, сплошь заваленную дорогими картинами, роскошно оформленными шкатулками, коробками с неизвестным содержимым и дорогой одеждой, надетой на различные манекены. Брагинский уверен на все сто процентов, что в поисках одной конкретной девушки он определённо забрёл не по адресу, однако со стороны коридора все двери были одинаковыми — следовательно, попытка не пытка. Тихо вздыхает, не колеблет абсолютную тишину пространства, словно бы она была хрустальной и могла разбиться от одного неловкого прикосновения к ней.       Он не знал, что в тени притаился не он один.       И узнаёт через секунду: резким выпадом неизвестный кидается на Ивана с ножом, и руку его он останавливает аккурат в двух сантиметрах от своей шеи. Но он был невнимателен, он не уследил за второй, оттого кулак, что прилетает ему в лицо и заставляет отступить к стене, был досадной неожиданностью. По губам из носа течёт тёплая струйка крови — Брагинский это ощущает так же явственно, как вонзившееся наполовину в его тело острие ножа. Всё-таки он был достаточно умелым для того, что перехватить запястье нападавшего в последний роковой миг, предварительно сомкнув пальцы на ранее ударившем его кулаке. Россия отводит от себя нож, хотя боль в боку развивается такая, будто он решил соорудить на себе маленький костёр: кровь, согревая прохладную поверхность кожи, растекается по бедру и быстро просачивается к ноге. С той минуты времени у Ивана остаётся в обрез, с мужчиной он не церемонится: сначала пинает его в живот, потом ещё раз, рывком разворачивает к стене и нависает над ним мрачным жнецом. Каждое движение режет тишину песнью рвущейся тканей и глухих ударов. Мужчина не ожидал, что сопротивление будет столь сильным, однако поделать ничего не может под подавляющим напором противника. Иван выворачивает ему вооружённую руку и, затормозив на секунду, вонзает нож в горло напавшего на него идиота. Захлёбываясь кровью, мужчина повалился на пол под холодным взглядом Брагинского.       Время продолжало утекать через рану в животе, а девушку он до сих не нашёл.       — Хорошо, хорошо! — Громко восклицает Гилберт. — Клянусь, я заберу только брелок!       Россия ухмыляется молниеносной капитуляции Пруссии перед бескомпромиссным напором Беларуси — она справедливо полагала, что немца запросто занесёт не в ту степь, — а потому последнему после десяти чётких попаданий в центр воздушных шариков пришлось взять обговорённый брелок в виде пончика и ничего более. Провожая голодным ненасытным взглядом стройные ряды плюшевых игрушек, которые в тире ему видеть не довелось, Гилберт уступает очередь Ивану. Брагинский, как следует сосредоточившись, не тратит время попусту: и по этой причине на то, чтобы лопнуть десяток шариков, у него уходит не больше двадцати секунд. Он следует примеру Байльшмидта из-за нежелания таскать что-то плющевое и мягкое, не делая акцента на размер, и в качестве награды за меткость выбирает брелок с котёнком.       Компания движется дальше, и Россия окончательно выпадает из нити повествования беседы, лениво скользя взглядом по окружающему пространству. Для ощущения спокойной радости ему было достаточно руки сестры в его ладони, общества брата и двух друзей (он постоянно осекается на этом понятии: можно ли применить его к государствам?) ему вполне достаточно, а слова кажутся лишними. Всё, что они должны знать о нём, им известно так или иначе, прочие тайны навсегда похоронены в его душе и сердце за каменной плитой молчания.       Лёжа без сил в кровати и наблюдая за тем, как за окном падали последние осенние листья с порядком облысевшего дерева, Иван не желал слушать ни слова порицания от Ердена. Во-первых, из-за того, что Ерден, будь он трижды, а то и больше, неладен, снова был прав, попав в самую больную точку суждения. Во-вторых, Брагинскому как обычно нечем было ему возразить, а отбиваться нужно было хотя бы для приличия. И в-третьих, старые раны привязанности как раз начали затягиваться и заживать, но Монголия готов был не только расковырять их и окунуть в вёдра соли, но и полностью разворотить их.       — Семья — это, конечно, хорошо и удобно, — повидавший виды стул под Ерденом жалобно скрипел из-за ёрзаний, — она создаёт отдушину, в которой нуждается любой. Для нас же она не доступна, независимо от того, сколько раз мы назовём себе подобного «братом» или «сестрой». Сто, тысяча, миллион — какая разница? Птицу плавать не заставить — это не в её природе. Так скажи мне, любимый мой дурак, на что, блять, ты рассчитывал? Ты мог сколько угодно одаривать каждого из них всем, что у тебя было, до последней нитки, но в следующую же секунду тебе бы плюнули в лицо... Здесь даже нет «бы»! Тык и случилось! Сколько я тебя предупреждал, но ты меня не слушаешь!       Скрип зубов Ивана наверняка слышали далеко за пределами его убогой квартирки. Как хотелось сломать Ердену челюсть, чтобы он не говорил, не давил на больное... А может и ещё что-нибудь...       — Хотя мне-то что! — Монголия вдруг всплеснул руками, его настроение радикально изменилось. — Если ты так скучаешь по своим выдуманным братьям и сёстрам, я вместо них могу посидеть у тебя на коленках!       Россия не выдержал и громко рассмеялся, схватившись за живот и приподнявшись в постели. Всё же он нашёл в себе смелость посмотреть в глаза тому, чья жизнеутверждающая странноватая философия не раз находила своё отражение в реальном мире. В его беззлобном лукавом взгляде не было ни капли осуждения.       — Господи, Ерден! — Прохрипел Брагинский сквозь хохот и улыбку. — Перестань!       — Что, разве не так они поступали? — Монголия наклонился к России и продолжил писклявым голосом. — Брагинский, дай денег! Сто триллионов тысяч долларов, и я тебе за это в твоём доме насру! А может сразу тебе в душу!       Перевалившегося набок Ивана вновь скрутил приступ смеха, он несколько секунд держал ладони на лице, затем убрал их и живо прокричал:       — Иди нахрен!       Ерден прыснул в кулак, оправдавшись тем, что ему вспомнился вчерашний день — пусть даже тот не выделялся ничем примечательным. Стрелки на наручных часах Брагинского недавно перевалили за полночь, и всё указывало на то, что развлекательной программе персонификаций следовало бы оканчиваться. Вишенкой на торте выходного дня решено было сделать огромное колесо обозрения на окраине парка, и уже после него медленно тащиться в сторону выхода, попутно жуя всевозможные вкусности, для вызова такси. Очередь к колесу заметно поредела в сравнении с тем разом, когда компания вразвалочку проходила мимо него, и дело оставалось лишь за покупкой билетов. В медленно проплывающую кабинку Ерден и Гилберт, хохоча и подначивая друг друга, запрыгивают сразу после Ивана; затем все устраиваются поудобнее на жёстких креслах, и Наташа не упускает возможности обвить свои руки вокруг локтя брата и доверительно положить голову на его плечо.       — Как я устал! — Почти выкрикивает Монголия, иногда терявший контроль над громкостью своего голоса, и зевает так широко, как это позволяет ему широта его рта.       — Хватит зевать! — Одёргивает его Вук ворчливо. — Из-за тебя ещё сильнее спать хочется!       Все порядком устали, о чём немедленно оповещаются остальные участники прогулки, однако Россия молчит и скромно улыбается: его режим дня давно перестал называться режимом и представлял собой хаотичный поток бодрствования и сна — по итогу русский был так бодр и полон энергии, каким он должен был быть шесть часов назад, едва продрав глаза от звонка будильника. Его взгляд аккуратно скользнул по Монголии и Пруссии и устремился на расстилающийся ночной город за пределами кабинки.       «Подумать только: сто лет назад подобную ситуацию нельзя было вообразить при здравом уме и трезвой памяти.»       — Всё просто, Брагинский.       Ерден положил руки ему на плечи и шепчет прямо в ухо так, как это делал, наверное, сам змий-искуситель. Однако в лице Ивана не содрогается ни один мускул, внимание к чрезмерно близкому контакту с властителем выдают лишь глаза, неотрывно следившие за его действиями.       — Хочешь спасти себя — спаси другого. Хочешь убить другого — убей того, кого он любит.       Россия косится на Пруссию, и у того по спине пробегает неприятный холодок: он замирает мраморной статуей, лишь бы непроизвольно не дёрнуть плечами.       «Разве он сторож брату своему? Тем более, тогда бы все мои усилия были напрасны с самого начала.»       Тишина похожа на ту, после которой происходят взрывы скандалов и взаимных обвинений. Спину Брагинскому нагревает холодное ноябрьское солнце, пока он то подносит к губам сигарету в окровавленных пальцах, то кладёт обратно на колени. Иван сидит на жёстком стуле, напротив точно на таком же расположился Ерден, сложив руки на груди и грозно насупившись, между ними — замаранная бурой высохшей кровью кровать, на которой подаёт признаки продолжающейся жизни после официальной смерти Гилберт со стройными рядами швов на животе и грудной клетке.       Иван Брагинский едва может поверить в то, что он сделал.       — Заче-ем? — Воет Ерден, проводя ладонями по лицу. — Тебе что, мало проблем?       Россия дёргает уголками губ: как часто он слышал эту фразу? На самом деле уже трудно сосчитать.       — Ну, это довольно грустно — терять братьев и сестёр, — Иван даже не пытается оправдаться и говорит, тихо и размеренно, только для того, чтобы в комнате хотя бы пару секунд царила тишина.       Да, Гилберт Байльшмидт всё ещё жив, всё ещё дышит, и подобное не представлялось никому возможным: олицетворение государства и нации — без государства и нации. Как это теперь называется?       — Ну, точно! Это совсем другое: раз он лично не вбил тебе пару десятков игл под ногти и не сдирал кожу заживо, то это оправдывает его по всем пунктам обвинения!       Иван беззвучно выдыхает, прикрыв глаза. Временами мыслительный поток в голове не поддаётся никакому контролю, и всё же Брагинский позволяет ему взять над собой вверх.       — Ты так добр ко мне, Ерден, — скалится Брагинский, стуча пальцем по колену. — Просто удивительное дело!       — Я всегда был к тебе добр, — на эту реплику Хунбиша Иван выразительно приподнимает брови и смотрит на него широко распахнутыми глазами. — Честно говоря, я в силах стерпеть любую твою глупость…       Монголия улыбается своей самой обворожительной улыбкой на обращённый в его сторону выразительный взгляд Пруссии, как бы говоря: «Да-да, мне очень жаль, что ты не подох семьдесят лет назад, и что ты мне сделаешь?». От возмущения Байльшмидту остаётся только пыхтеть, уставившись в окно, поскольку Хунбиша невозможно было переиграть в гляделках.       — Как милосердно, вот спасибо! — Открыто язвит раздражённый Брагинский. — Можешь не терпеть. Когда наступит твоя очередь выбирать, поступи «правильно», а не так, как я.       Россия откинулся на спинку стула и вгрызся в несчастную сигарету в пальцах, старательно давя в себе гнев. У него не было никакого желания ругаться с Монголией, хотя очевидно, что тот имел на этот счёт диаметрально противоположное мнение.       — Как можно быть таким мягкотелым! — Восклицает Ерден, игнорируя все правила приличия в больнице. — Знаешь, что тебе за это будет?       Иван, как настоящий актёр, изображает искреннее непонимание, заранее зная ответ.       — Что?       — Ничего! Абсолютно ничего! — Срывается Ерден. — Ты ещё пожалеешь об этом, ой, как пожалеешь! Разве можно оставлять его в живых? Да ты даже подняться без посторонней помощи не мог месяц назад! Помяни моё слово, этот сомнительный товарищ, — он проводит пальцем вдоль тела Байльшмидта, — ещё покажет свою сучью натуру в благодарность за то, что ты его с того света вытянул!       Не то чтобы Монголия был не прав.       Все поочерёдно неловко вываливаются из кабинки, особенно сильно грацией картошки отличается Вук, из-за неосторожного шага которого его ловят под обе руки Иван и Наташа. Сербия и рад бы подольше побыть в руках брата и сестры, но его вполне устраивает перспектива того, что до самого выхода из парка он идёт с ними в ногу, пока позади плетутся Ерден и Гилберт, что-то бурно обсуждая и размахивая руками, препираясь в своей обыкновенной манере и продолжая спор ради спора. По доносившимся обмывкам фраз одно Вук знал наверняка: с такой срочностью им необходимо было лишь перетереть всплывшие в голове Ивана забытые образы прошлого. Смысла в их разговоре не было ровным счётом никакого, да и Мишича куда больше интересовали планы старшего брата на ближайшие пару недель.       — Молотком ты пользуешься отвратительно! — Язвит Байльшмидт. — Руки у тебя, что ли, из жопы? Кто так криво забивает гвозди?       Ерден состроил недовольную мину, пожевал губами и с минуту смотрел на него, не мигая.       — Извини? — Он выделил последний слог, бесстыдно смотря немца в глаза. — Забивал так, как умел. Руки, знаешь ли, проще и чище было в коровий навоз засунуть, чем помочь кое-кому приструнить взбесившуюся собаку!       Раскалившееся напряжение между ними достигло высшей точки и, казалось, воздух вот-вот заискриться от наметившегося взрыва.       — Тогда что это была за херня? — Низким голосом просипел Гилберт.       — Не спрашивай, я вообще хотел её пристрелить и выбросить в море! — В той же манере ответил ему Хунбиш. — Чужая душа — потёмки…       Заметно поредевшая толпа в парке не могла не радовать тех стойких и упорных посетителей, что вели активную ночную жизнь, и только когда луна повисла над из головами половинчатым диском, осваивали освободившиеся от очередей аттракционы. Дышать тоже стало легче, в воздухе появилась приятная сумеречная прохлада, лишь некоторое время назад в полной мере развеявшая духоту жаркого летнего дня. Брагинский шёл не спеша намеренно, наслаждаясь обществом своей семьи, и каждый подстраивался под его шаг, разделяя его душевный порыв. Казалось, он совсем немного пообсуждал с братом и сестрой планы на выходные, затем поделился впечатлениями от прогулки в целом, выслушал и их, задумался над тем, за какую работу первым делом схватится по возвращению в Москву — и вот широкая дорога, украшенная резными фонарями по обе стороны, привела его к выходу. Иван мягко вытаскивает свою руку из пальцев Наташи, вдруг улыбается и поворачивается к Байльшмидту с подозрительно добродушным выражением лица.       — Ну что, Гилберт! — Он вздрагивает, когда на его плечи с глухим хлопком опускаются ладони Брагинского. — Вот и настал твой час позора! Иди за своими призами, а я пока такси тебе вызову.       Пруссия торжественно и страстно клянётся, что он не будет претерпевать вызванного его жадностью бесславия в одиночестве, поэтому у России и остальных было достаточно времени для того, чтобы решить, кто будет страдать вместе с ним и станет такой же жертвой непреодолимых обстоятельств, как и он сам. Гордо удалившись в известном только ему и Ердену направлении, оставив «друзей» наедине с обсуждением возникшего вопроса. Иван закатывает глаза и качает головой с усмешкой, пока Наташа вслух ругает Гилберта за непозволительное в его возрасте ребячество. И всё-таки мест в одной машине действительно на всех не хватит, поэтому Наталья поступает как ответственный взрослый: требования Гилберта видятся ей детский капризом, и чтобы предвосхитить дальнейшее разбирательство касательно того, кто поможет Байльшмидту дотащить весь его выигрыш до отеля, доблестно берёт эту роль на себя. Более того, она ни за что не позволит ему эксплуатировать брата, который готов был вот-вот начать потакать самодурству немца.       Прощаясь с Наташей, Иван проводит рукой по её волосам и крепко обнимает напоследок.       — Я твой старший брат, а ты моя младшая сестра! — Брагинский кричит на сестру, обессиленный и жалкий при своём постельном режиме из-за сломанной ноги. — Это я должен о тебе заботиться!       В её взгляде столько невысказанной боли, что Иван в тот же миг жалеет о своей несдержанности и роняет голову в ладони: снова он не смог сдержаться там, где принципиально следовало бы подвергать строгой цензуре каждое вылетающее изо рта слово.       — Напиши, как доберёшься до номера, — мягко настаивает Брагинский и, получив утвердительный кивок, открывает дверь машины перед сестрой.       — А мне ничего не надо пожелать? — Байльшмидт притворно обижается.       Ерден прыснул, стоя позади Ивана.       — А ты, Гилберт, — Брагинский делает паузу и хитро ухмыляется, — и без моих пожеланий всех маньяков в округе разгонишь.       Иван машет автомобилю на прощание рукой до тех пор, пока он не скрывается за плохо освещённым поворотом, затем поворачивается к Вуку и Ердену.       — Если бы наше предназначение было в том, чтобы заботиться о всех и каждом без исключения, — нараспев говорит Ерден усталым голосом, — мы были бы рождены богами, а не... людьми, — и рассматривает свои увешанные перстнями пальцы на солнечном свете.       Россия прогоняет навязчивую непрошеную мысль и обращает размышления к тому, как быстрее сопроводить оставшегося младшего брата к отелю, потому что он вероятно страшно устал полночи таскаться по парку развлечений. Брагинский потерял счёт времени исключительно по той причине, что у него самого сна не было ни в одном глазу. Ердена жалко не было: он не пропадёт в любом случае, а длинный язык доведёт его не только до Киева, но вообще в любую желаемую точку мира. Хунбиш почувствовал себя и оскорблённым, и поощрённым одновременно - это было странное ощущение.       — Так, теперь…       — Парни! — Монголия положил руки на плечи России и Сербии, игнорируя неудобство, вызванное разницей в их росте. — Вот мы и одни!       В радостном порыве Ерден прижимает братьев к себе, несмотря на то, что обоим очевидно не хватает личного пространства из-за его чрезмерной близости.       — О, Господь, — вздыхает Вук, стараясь отодвинуться от Хунбиша. — Ты хоть когда-нибудь устаёшь?       Брагинский, отвлёкшийся на вызов второго такси, оставил Вука в полной власти неугомонного монгола, которому только и нужно было, что повиснуть на сербе, обняв его за плечи.       — Конечно, устаю, я уже не железный! Но ты здесь, и я очень этому рад, — загоготал Ерден на всю улицу и прямо в ухо Мишичу. — Я всегда говорил Ивану, что ты хорошенький, не то что этот…       Он крепко задумался.       — Ну вот, Борис на меня обиделся, — вздохнул Иван с искренней печалью, откладывая телефон в сторону. — Надеюсь, надолго.       — Который Борис! — Щёлкнув пальцами, констатировал Ерден. — Подозрительный тип.       — Ерден, — Брагинский не выдержал бесцеремонности друга и расцепил его хватку на шее младшего брата, — оставь его в покое.       Поправив верхнюю одежду Вука, Иван засунул руки в карманы и стал терпеливо ждать приезда машины. Мишич благоразумно последовал его примеру, однако терпение и Ерден были совместимы так же плохо, как снег и сорокоградусная жара, поэтому он не мог просто замереть на месте и ждать: ему обязательно было здесь и сейчас рассказать обо всём, чего за время прогулки так и не коснулся его язык. И всё было бы хорошо, если бы Хунбиш ограничился банальной болтовнёй о работе, бурной личной жизни и прочих человеческих буднях, но каким-то странным путём его унесло в бытность Орды и он пообещал рассказать Вуку о юности его брата всё до мельчайших подробностей, считая эту информацию наиболее приоритетной в данный момент. От неловкости и доли позора Ивана спасло подъехавшее такси, потому что Ерден к его радости и облегчению любил смотреть в окно, погрузившись в себя и напевая под нос новую приевшуюся в мозги песню. Что он мог поведать о неспокойном детстве Брагинского? Приятного в нём было мало.       Все поучения кажутся скучными, а восседающий на стуле в практически царском красном одеянии Ван Яо — тошнотворным нудным старикашкой, которого Иван вынужден слушать так или иначе. На фоне Китая Русь кажется оборванцем с растрёпанными волосами, что давно следовало бы состричь, в свободной льняной рубахе, обычных штанах и удобных сапогах. Ни одно слово, вылетающее из рта Яо (в его рту наверняка что-то похуже было), не задерживалось надолго в голове сидевшего на берегу озера Брагинского: до него доходили лишь отдельные фразы, но общий смысл длинной нотации он игнорировал с завиднейшим упорством.       — …Тогда благородный дух наполняется страданием… Горе не спрашивает, хотим ли мы его испытывать, а счастье слишком мимолётно, чтобы не замечать его, — голос Яо был ровен и спокоен. — Такова жизнь, и…       Совсем другое дело занимало разум Ивана. Водная рябь, создаваемая окунаемым в воду и вынимаемым пальцем, представлялась более важной по значимости, нежели преподносимая мудрость. По крайней мере, он был избавлен от обязанности созерцать своё отражение - этого хватало для шаткого душевного равновесия.       — Ты даже не можешь спокойно смотреть на поверхность воды, — Яо брезгливо поморщился, прикрывшись золотистым веером. — Ты ничего не добьёшься…       Иван остановился, рябь прекратила своё мерное выверенное движение. В водном зеркале первыми показались горящие аметистом в тени длинных волос глаза, но русский отвёл взгляд до того, как чёткость очертаний приобрела вся его фигура.       — Не тебе это решать.       Его цель была далека, но в то же время остро натачивала свой меч неподалёку, переменно звеня тонкими браслетами и золотыми серьгами. Однако юному Брагинскому сейчас нужно было следить за тем мечом, что выхватил в порыве гнева Ван Яо.       Сердце Ердена согрело мелькнувшее воспоминание Ивана, и его ни на йоту не смутил тот факт, что его целью был он собственной персоной. Хунбиш находил это милым, воссоздавая в голове молодое и вечно мрачное лицо русского. Мелькавшие по другую сторону салона автомобиля огни гипнотизировали и дарили определённую безмятежность. Дома и повороты быстро сменяли друг друга, не позволяя зацепиться за что-то конкретное, изрядно припозднившиеся компании, редко попадавшиеся на глаза, вызывали лёгкое удивление. Россия всю дорогу до отеля, где остановился Сербия, не думает не о чём, позволяя порядком уставшему брату покемарить на своём плече: нет в его разуме ни единого признака беспокойной мысли — блаженная пустота размышления слегка приподнимает размеренное настроение. Относительную тишину развеивает сидящий рядом с водителем Ерден, постукивая пальцем по подлокотнику в такт известной лишь ему мелодии.       Вук выныривает из полудрёмы от лёгкого потряхивая за плечо, нехотя прощается с Иваном, уверяя его, что провожать до дверей отеля не стоит. На что Брагинский желает младшему спокойной ночи, и тогда Ерден поворачивается к нему с игривым видом и, подмигнув, тянет лукаво:       — Вот мы и одни…       — Я и на твой адрес сделал заказ, — сразу же прервал его Иван, с усмешкой махнув рукой, — угомонись.       Монголия обиженно отворачивается, а Иван опускает окно, впуская в автомобиль порывы приятного тёплого ветра, которые тут же начинают ласково гладить его по волосам и лицу. Он втягивает в лёгкие воздух полной грудью, поднимает глаза к небу и ставит под подбородок руку, наслаждаясь запахом сумеречной свежести. Блаженно улыбается сам себе — естественно и нисколько не наиграно.       Эта ночь прекрасна так же, как и тысячи тысяч ночей до неё, и всё ещё длинна.