Изгиб мысли

      Франциск смотрит на своё бледное безобразное отражение в зеркале и едва может узнать в себе того привлекательного красавца, которым он привык себя считать столетиями. Он сидит в мягком розоватом кресле, запершись в своём номере, завесив плотно шторы и игнорируя уже тридцать шестой по счёту звонок от Артура. Меньше всего на свете Франция желал сейчас слышать раздражающий до глубины души истеричный голос англичанина и решать его проблемы. Придвинувшись ближе к зеркалу, Франциск убирает пряди волос с одной стороны, потом с другой, хотя они вновь и вновь упрямо падают ему на глаза, будто пытаются закрыть от него то, что плохо на нём отразиться. Однако Бонфуа собирает непослушные волосы на макушке, чтобы лучше рассмотреть те бессмертные дары, которыми его навечно заклеймил Людвиг, с головой нырнувший в пучину комплекса бога.       Эти едва заметные белые полосы вдоль линии роста волос лишают Франциска разума каждый раз, как он внимательнее присматривается к ним. Одна их часть опускается вниз к основанию челюсти, другая — прячется в густоте пышных светлых волос. Конечно, нельзя отрицать, что в настоящий момент Франция вспоминает о полосах на своей голове изредка после душа, или когда слишком долго крутится перед зеркалом - и это был огромный прогресс. Семьдесят лет назад ему было невыносимо тяжело умываться по утрам, снимать бинты и изо дня в день лицезреть бледную лысину, очерченную шрамами от шлема электрического стула, на котором ему выпало сидеть три дня. Оглядываясь назад, Франциск думает, что прыжок, который он совершил во времени, невероятен и по-своему невозможен. После того, что с ним произошло, обычные люди к нормальной жизни не возвращаются, а просто сбрасываются с моста или тихо вешаются в лесу. Так посмотреть, кто спрашивал его желания жить или умереть, когда он едва передвигался с одним костылём, был похож на мумию и носил парик из длинных шёлковых волос девушки, так сильно любившей его, что не пожалела отрезать свою косу под корень, лишь бы он не страдал? Города требовали отстройки, дома и квартиры — ремонта, музеи и галереи ждали волонтёров, а больницы — помощников. Жизнь не могла остановиться и подождать, когда бы он принял решение продолжать жить. Франциск сначала поплёлся за ней, затем пошёл, и после бежал вприпрыжку.       Франциск только выглядел человеком, а по сути своей им не являлся, значит, имел какие-то преференции, верно? Но и тут Людвиг успел ему крупно подгадить, оставив прощальный имперский подарок.       Волосы Бонфуа отрастали, медленно, однако же отрастали. Сам он понемногу вклинивался в ту очередную бешеную гонку, что разворачивалась на его глазах, а значит копошиться и жалеть себя более было нельзя. Вдруг, когда он сидел за бумажной работой, который теперь стабильно занимаются все персонификации из года в год, из носа у него потекла чёрная кровь. Накапала на документы, всё испортила, потом сменилась красноватой, и Франциск через некоторое время забыл об этом. Однако инцидент с чёрной кровью повторялся и повторялся, Бонфуа с каждым днём дышать становилось всё труднее, желудок и кишки словно сжимали изнутри стальные тиски, из-за чего он перманентно блевал чернушной желчью, потом жар прекратил спадать к утру и кровавый кашель сделался обыденностью. Нужно было что-то сделать срочно, пусть даже Франциск к пику своей загадочной болезни едва мог подняться с кровати, однако жажда выжить бурлила в нём.       Умирать в постели после пережитого кошмара Франциск не хотел: это выглядело бы жалко и нелепо в глазах не только средней европейской страны, но и любого другого мелкого государства за пределами Европы. Какой позор! Пережить столь масштабную кровавую баню и умереть непонятно от чего, даже не будучи человеком.       Встать с жёсткой скрипучей кровати и выяснить причину болезни, каково не было бы её происхождение — вскоре эти мысли превратились в навязчивые идеи, но именно благодаря им Франциск вновь обрёл способность поднимать себя по утрам, не пугаться синеющего лица в отражении и искать ответ. Франциск, не доверяя никому и ничему, пытался сам найти лекарство, однако его зрение портилось, отдышка не проходила часами, мешая сосредоточиться, а информация просто не задерживалась в голове. В последние недели болезни он дошёл до такой степени отчаяния, когда на него почти что снизошло озарение — одному из этой трясины ему не выкарабкаться, в противном случае спасать будет некого. Тогда Франциск, находившийся буквально на последнем издыхании, плюнул в лицо собственной гордости и обратился за помощью к Артуру. О чём он думал, когда видел, как из Франциска Бонфуа с рвотой и кровью выходила неизвестная чёрная жидкость, разъедавшая его изнутри? Что он говорил и что записывал? Какое было его выражение?.. К своему стыду Франция мало что помнил из тех кошмарных дней, тем не менее выход Артур предложил очевидный: должно быть, это решение проблемы не сильно отличалось от того, которым, по всей видимости, воспользовался Иван.       Франция горько усмехнулся, прикусив губу. Оказывается, в той войне они с Иваном Брагинским разделили гораздо больше, нежели Франциск мог себе вообразить — и этот факт пробивает его на полубезумный смех. Что же тогда было проще перенести? Электричество или же же сдирание кожи вживую? Иглы в висках или под ногтями? Франциска внезапно бросает в холодный пот, подскакивает на месте, он складывает руки перед собой и начинает шёпотом молиться. Помогало раньше, должно помочь и сейчас, пусть даже это всего лишь самовнушение.       Это кощунство — думать вот так о том, через что прошли Иван и Франциск, измеряя на чашах весов, чьи же страдания были сильнее и кошмарнее. Они были одинаково ужасны и невыносимы, однако оба оказались достаточно сильны, чтобы из пережить. В глубине души Бонфуа порадовался, что по силе духа, как оказалось, он не уступал Ивану.       Если бы Франциск не попросил у Артура наложить заклинание памяти, если бы он заткнул своё любопытство и не подходил к Ивану и не видел его переживаний, то всё было бы в порядке. Перенесённые страдания остались бы в прошлом, не влияя на настоящее, поскольку Франциск не считал их значимой частью своей жизни. Но теперь им овладели сомнения. Что если это не так? Что если «чёрная кровь» была чем-то гораздо более серьёзнее обычной отравы? На первый взгляд, не было никого, кто бы мог ответить ему.       Англия, Германия, Россия, Пруссия... Людвиг наверняка сделает вид, что понятия не имеет о том, что с него спрашивает Франциск, Артур всё ещё пыхтел от обиды, а Гилберт со стопроцентной вероятностью распсихуется и пошлёт его далеко и надолго, если вообще ограничится только словами. Звонить Ивану и договариваться о встрече — значит признавать грубейшее нарушение его личных границ, не пресечённые на корню наглые подглядывание и подслушивание, возможно, испытать на себе его гнев. А это, как всем известно, было страшно и вообще походило на самоубийство.       Нужный образ нарисовался перед глазами сам собой.       Франциск не мог спросить его номера у Брагинского напрямую — слишком подозрительно, поэтому начинает лихорадочно рыскать по всем известным социальным сетям в поисках аккаунта того, кто наверняка знает всё обо всём. На счастье француза, он отмечается едва ли не под каждой фотографией Ивана насмешливым или едким комментарием, а потому сходу договориться о встрече с ним не составляет большого труда. Сообщения, в отличие от России, он читает едва ли не через полминуты после отправления. Соглашается, ни о чём не расспрашивая, и тут-то Франции становится страшно. Что говорить и чем оправдываться? Тот, с кем он собирается говорить, не согласиться перемывать Ивану все кости, и Франциск успокаивает себя тем, что речь будет идти о нём самом. Тревожное волнение, сжимающее желудок, однако, не проходит.       Франциск честно готов часами расчёсывать свои волосы, укладывать их маслами и придавать нужный объём — всё для того, чтобы каждая прядка была на своём месте и закрывала то, что ей положено закрывать и в дождь, и в зной, и в снежную бурю. Должно быть, Франциска спасла собственная эгоцентричность и отвратительно нарциссическое самолюбование, иначе он бы на наверняка слетел с катушек. Эта мысль бодрит его, и он оставляет свой номер не в том мрачном настроении, в котором пришёл после собрания.       На своём пути к намеченной цели Франциск не замечает ни палящего лицо и руки солнца, ни то и дело бормочущей толпы людей, проносящейся мимо. Он сверяет время на часах каждые три минуты, и тогда любопытство, наконец, перевешивает страх. Идти до места встречи долго не пришлось: летнее кафе пестрило вывесками с коктейлями на любой вкус и разнообразным мороженным. Франциск же берёт себе чашечку крепкого кофе, и оставшиеся полчаса ожидания волшебным образом укладываются в один миг. Знакомую фигуру француз узнал издалека.       Его-то Франциск и ждал.       Ерден идёт так, как актёры и певцы восходят на сцену, зная, что будут встречены шквалом аплодисментов и криками восторженных фанатов. Расстояние между ним и Франциском сокращается стремительно, а Бонфуа так и не придумал сносной формулировки для того, о чём хотел спросить. В голове у него была каша, которую Монголия вряд ли оценит, учитывая его странноватый взбалмошный характер и совершенно неясные намерения. Ерден вскидывает руки в стороны, и, широко улыбаясь, срывает с глаз чёрные непроницаемые очки, являя миру редкость жидкого золота, что переливается в его глазах спокойными волнами. Он расстёгивает пуговицу на светло-синем полосатом пиджаке и садится к Франциску боком, словно в любой момент поднимется и уйдёт, ставит руку под голову и чуть наклоняется вперёд.       Вдруг Бонфуа начинает сомневаться в том, что делает. Да разве он знает Ердена хоть на йоту? Какой его любимый цвет? А блюдо? Может, он ненавидит вечерние встречи, а Франциск в край обнаглел, не поинтересовавшись этим? Однако Монголия смотрит на Францию изучающе, с любопытством, ожидая, что тот выложит всё, что хотел сказать, как на духу. Но Франциск только ловил губами воздух, потому что в его голове царил полнейший хаос.       — Ну, — Ерден приподнимает брови, выражая искренний интерес, — что ты хотел узнать? Говори скорее, иначе я умру от любопытства.       В нетерпении он начинает вертеть телефон в ладони.       — Это об Иване, — неловко улыбаясь, произносит Франция.       — Ну, естественно, — усмехается Монголия, — о другом я бы не захотел разговаривать. Я бы вообще не пришёл.       Почему-то Франциску стало ещё более неловко, чем прежде, но с другой стороны понимал, что Ердену можно говорить абсолютно всё, что в голову придёт. То ли сам он по себе такой, что ему хотелось всё рассказать, то ли по какой-то другой причине.       — Воспоминание Ивана о чёрной крови, — Франциск непроизвольно нахмурился, — что это было? Это было реально?       Ерден втянул губами воздух, на несколько секунд посмотрел в сторону и оставил свой телефон в покое. Затем снова повернулся к Франциску с выражением чёткой определённости того, что и как он скажет, деловито и с расстановкой.       — Когда мы с тобой говорили вот так? — Монголия вновь приподнимает бровь, не переставая тянуть губы в улыбке. — Никогда?       — Действительно...       Молчание. Конкретизируй свой вопрос, Франциск, не мямли.       — Ты наверняка всё знаешь и можешь помочь, — говорит он строго, — я уверен в этом. Это связано не только с Иваном. Но и со мной.       В Ердене вдруг взыграло его ребячество, он разразился смехом, глядя на Францию с хитрой искрой в глазах.       — Оу, какая драма. Но ты меня переоцениваешь. Я не хороший человек, Франциск, — Ерден небрежно машет рукой и призывно смотрит на него исподлобья, с улыбкой. — Не понимаю, почему ты мне доверяешь. И твои душевные терзания мне не интересны.       Монголия делает секундную паузу, и тут на него снисходит притворное озарение:       — Кажется, из-за Ивана ты думаешь, что я добр, щедр и милостив? Нет, ты точно путаешь меня с кем-то из наших общих знакомых...       Ерден мог водить Франциска за нос весь день и дурачиться вот так, но жажда прозрения последнего не могла больше ждать. С другой стороны, опасно было требовать от Ердена сиюминутного ответа: выглядел он так, будто мог запросто вонзить любой попавшийся под руку острый предмет в горло, не моргнув и глазом.       — Пожалуйста, — взмолился Франция, — я всю голову изломал, но не понял, что это было. Болезнь? Из-за пыток? Или наши тела разлагаются не так, как у людей?       Наконец-то Франциск увидел в реакции Ердена то, за что в нём можно было ухватиться: удивление вместе интересом, хотя и не таким бурным, на какой рассчитывал Бонфуа. Монголия хмыкнул, качнув головой, и опустил взгляд на ладони на пару секунд.       — Почему ты не спросишь у Гилберта? Ты же понял, что они с Иваном хорошие друзья, если к нам такие понятия вообще применимы.       — Он, скорее всего, не знает, — Франциск задумчиво пожал плечами, — вряд ли Иван давил на это.       — А-а, да... Ладно, угадал. Ты прав, — лениво рокочет Ерден и проводит рукой по затылку. — Гилберт действительно ничего не знает. Тогда время ещё не пришло.       Вдруг Ерден странно ухмыляется, как-то зловеще и не по-человечески, чуть прикрыв глаза, перестаёт дурачиться.       — Я так хотел, чтобы его разорвали на куски, — он улыбается. — Это было бы... справедливо, и не говори, что ты так не считаешь, — смотрит на Франциска так, что у того мурашки бегут по коже, от копчика и до затылка. — За Ивана, за тебя, за Антонио, может быть... за десяток других пострадавших, до которых мне не было дела. Сам понимаешь... Стоило только Ивану хоть на один день, на один час отвернуться и оставить Гилберта республикам — мы с тобой сегодня не наблюдали, как он радостно разгуливает по улицам и делает всё, что захочет. Хотя мы не о нём собрались говорить...       Ерден перестал улыбаться и строить из себя тамаду на празднике жизни резко, в глазах появился суровый укор.       — Сначала, наверное, пошла кровь из носа, потом изо рта, потом кашель с кровью, рвота, жар, бессонница, потом всё хуже и хуже, и единственный выход — это вскрыть консервную банку, в которое вдруг превратилось тело и выдавить из себя заразу, — протараторил Монголия, наклонив голову, и Франциск почувствовал, будто его начали рассматривать под микроскопом.       Ещё одна пауза, однако Ерден и не думает отрывать от француза внимательный взгляд. У Бонфуа волосы зашевелились на затылке, и по коже пробежал холодок: Ерден словно залез ему под кожу и выискивает то, за что можно зацепиться, благо поводов было много.       — Поверь, — медленно произнёс он, — когда Иван захлёбывался чёрной кровью и падал в обморок посреди коридора, мне было не до того, из чего оно сделано. Я знал только одно — это был яд, и его нужно было вывести из тела любой ценой.       — Но как...       — Это не болезнь и не пытки, — прервал он Франциска, — а Людвиг, нашедший способ убить нас по-тихому. За последствия благодари его. Руки и сейчас временами трясутся, я прав?       Франциск кашлянул и нервно засмеялся, вытерев вспотевшие ледяные ладони о штаны. Волосы прилипли ко лбу, и он, едва соображающий от накатившего ужаса, смог собрать себя воедино, чтобы не выглядеть совсем уж жалким слабаком в глазах Ердена. Дрожащие руки француз так и оставил под столом.       — Неужели ничего нельзя сделать? — С тихой надеждой спросил Франциск.       — Ничего, — отрезал Ерден почти беззаботно, — ты продолжаешь жить, чего ты ещё хочешь? Хотя... Один человек пытался помочь Ивану, что-то изучал постоянно, писал. И теперь ты его знаешь. Но об этом варианте забудь: пока Ивану не приспичит, он и пальцем не пошевелит, чтобы помочь себе.       Монголия нахмурился, покачал головой и посмотрел на свой телефон. Улыбки на его губах как не бывало. Затем он развалился на стуле, сложив руки на животе, и глубоко выдохнул. Очевидно, ситуация невозможного излечения Ивана изрядно раздражала его.       — Из века в век я пытаюсь убедить Ивана только в одном, — задумчиво размышлял Ерден вслух, — что мы не можем жить по человеческой морали. Какая к чёрту разница один или двое из нас умрут? Да пусть бы и сто... Если бьют насмерть — убей в ответ, и дело с концом! Сколько бы я ни вдалбливал ему в голову, что доброта неуместна...       — Получается не очень, правда? — Перебил его Франциск, внезапно прыснув нервным смешком.       Когда Ерден посмотрел на Франциска с буйным азартом, тот содрогнулся, надеясь, что это было не сильно заметно. По шее француза словно потекло холодное жидкое золото.       — Ах ты, паршивец! — Монголия хищно ухмыльнулся и щёлкнул пальцами. — Так и есть, но, понимаешь, всегда, а может и не всегда, есть «но». И недавно это чудное «но» появилось в жизни Ивана.       Франция моментально сообразил, на что ему намекал Монголия, но он, застывший от внезапности осознания серьёзности последствий, не мог и слова произнести.       — За всё время, что мы с ним знакомы, — как и прежде издалека начал Ерден, откинув и без того зачёсанную вправо чёлку назад, — у меня не получилось придвинуть его к грани. Но кому удалось это сделать?       Франциск уже знает ответ, и то, с какой лёгкостью и беспечностью говорил об этом Ерден, поражало его.       — Правильно! Людвиг за четыре дня сделал то, что я не мог сделать последние четыре века. Я бы ему руку даже пожал, но, боюсь, не сдержусь и выверну ему все пальцы в неправильную сторону!       Ерден жутко рассмеялся, наклонившись вперёд, затем снова плюхнулся на спинку стула. Ему было весело, хотя бледный как смерть Франциск, кроме вгрызавшегося в живот ужаса, не находил в его рассуждениях ничего развлекательного.       — Он возомнил себя богом, забыв, что с небес падают прямиком в ад, — снова Монголия ухмыльнулся так, будто Германия стоял перед ним, и он вот-вот получит возможность вскрыть ему горло. — Разве не этому учила христианская мораль?       Монголия сделал глубокий вдох, наполнившись новыми силами для своих пламенных речей.       — Во всяком случае... Я думал, — Ерден, подперев голову рукой, вдруг говорит медленно, разжёвывая каждое слово и вновь пристально следя за реакцией Франциска, — что ты умный «человек». Пригляделся — нет, тупой, как и положено, всё нормально. По прошествии стольких лет, когда ничего уже нельзя исправить, ты вдруг переполошился из-за крохотного куска жизни Ивана, даже выдернул Меня из постели. Ну, не глупость ли это?       Это и в самом деле было глупо — всё, как он и сказал. Франциск, уронив голову в ладони, возжелал только одного — провалиться от стыда сквозь землю, прямо к дьяволу, несмотря на то, что стоит ему поднять глаза, как тот предстанет перед ним воплоти. Ерден будто мысли Бонфуа прочитал так же просто, как теперь все, кому не лень, могли «заглянуть» в голову Ивана, от чего французу стало тошно. Однако Монголия махнул рукой, мол, чёрт с тобой, думай и делай теперь, что хочешь.       — Раньше я не думал об этом, как следует, — переступив через себя, признался Франциск, — надеялся, что всё, как обычно для нас, пройдёт само по себе...       — «Как обычно» больше не будет, а потому давай договоримся, — Ерден направил ладонь в сторону Франциска. — Я расскажу об этом Ивану, конечно, не упоминая тебя, а ты пойдёшь к Антонио с чистосердечным признанием. Так и скажешь: я облажался и дал Артуру то, что всем нам обеспечит место в могиле.       — Причём здесь Антонио? — Вот уж чьё имя Франциск никак не ожидал услышать.       — При том самом, — слегка раздражённо парировал Ерден, порядком разочаровавшийся в Бонфуа, — что он узнал об этой дряни первым, ещё в то далёкое время, когда Людвиг безвылазно сидел в своих лабораториях и только пробовал своего гения на поприще пыток и убийств. Попросил Ивана уничтожить всё, что касалось исследований слабостей воплощений. Говорят, дом Людвига красиво горел?       Франциск с нервной улыбкой прикусил язык: вся Европа полагала, что к концу войны у Ивана Брагинского окончательно слетела крыша, поэтому он, без объяснения причин, сжёг дом Людвига и Гилберта так, что от него осталась только горстка пепла. Россия никак ни перед кем не объяснился, поэтому то, что тогда о нём говорили, явно не обрадует Ердена своим содержанием.       — Жаль, я этого не видел, — с театральной грустью вздохнул Монголия, — ну, подумаешь, Артур половину государств хочет перебить, что бубнить-то, да? Будто в первый раз!       Он посмеялся, явно довольный своей остроумной шуткой.       — Короче говоря, — наконец-то Франциску повезло увидеть доброжелательность в лице Ердена, — если представится возможность — уничтожь всё. Твоя очередь спасать всех.       Ерден пошарил левой рукой по карманам и, судя по заскучавшему выражению, не нашёл того, что искал. Пока Франциск судорожно размышлял над его словами, Монголия недовольно цокнул и, сложив руки на груди, заметно сгорбился. Молчание его не устраивало, а Франциск был слишком вежлив для того, чтобы сорваться с места и вернуться в номер для дальнейшего анализа в спокойной обстановке.       — О, страна любви и страсти, расскажи мне, — ухмыльнулся Ерден, и Франциск вздрогнул, — как кому-то вроде нас отличить любовь от жажды обладания?       Слова Монголии окончательно сбили Францию с толку, из-за чего тот тупо уставился на своего собеседника, не способный произнести ни единого разумного слова. Но в этот раз разум не подвёл Бонфуа: шестерёнки в голове завертелись, и он предельно ясно понял, почему Ерден спрашивает его мнение. Другой вопрос — что он хотел услышать.       — Любовь, — Франциск напустил на себя воодушевление, пытаясь преодолеть оцепенение, — это не пытаться навесить цепи на того, кого ты любишь. Не сажать в клетку и не огорождать от всего мира. Но почему ты спрашиваешь?       О причине он, конечно же, догадывался, но, возможно, сыграть дурачка было не самым плохим завершением их долгого разговора. Монголия ухмыльнулся себе под нос жутковато, затем сделал вздох, полный разочарования.       — Потому что я не заложник своей сущности, — Ерден улыбнулся, крутанув кольцо на пальце. — Всё? Я свободен?       Франциск пристыжено закивал, всеми силами пытаясь отвести глаза от усыпанных кольцами пальцев Ердена. Одно из них, серебренное с аметистом, выделялось более остальных, и Франция теперь никогда бы не поверил, что оно ничего не значило. Поднялся с насиженного места и попрощался Монголия нестандартно, следуя своему стилю и сделав реверанс:       — Пока-пока! Надеюсь, увидимся мы не скоро.       Кофе, к которому Франция даже не прикоснулся, давным-давно остыл и превратился в холодную невкусную жижу. Ерден оказался таким кладезем знаний, о поиске которого Франциск в двадцать первом веке даже отдалённо не задумывался в самые тревожные времена. Во-первых, не было никакой необходимости, во-вторых, ему всегда казалось, что тот, кто знает всё обо всём на свете — это Артур.       Артур... Если Монголия, слова которого были не пустым предположением, был прав насчёт действий Англии, то нужно для начала всё хорошенько разузнать. Войти в дом Кёркленда — не проблема, другое дело — переворошить тонны его записей, сделанных в бреду, по пьяни и во время здравых исследований, порыться на всех полках и перепотрошить все книги. Почему-то Франциск легко поверил в то, что Артур, заперевшись в своей лаборатории, преспокойно играл дома злобного гения. Это дело займёт не год и не два: придётся набраться терпения, придумать с полсотни отговорок на первое время и отрепетировать лицо, которое, предположительно, сыграет Франциск, если его застукают на горячем. Бонфуа медленно поднялся, оставив на столе ровную новенькую купюру, и поплёлся обратно в отель. По крайней мере, не было смысла думать обо всём этом здесь, в Америке, когда маленький британский островок так далеко.       Ерден... И раньше был таким. Возможно, всегда и никогда по-настоящему не менялся. В том смысле, что его взвинченное поведение, граничащее с безумием и азартом, не было просто клоунской игрой в цирке на широкую публику. Не то чтобы Франциск пил с ним на брудершафт или клялся ему в вечной и нерушимой дружбе. Лучше всего, конечно, его наверняка знает Иван, пока Бонфуа мог только предполагать, гадать и беспомощно тыкать пальцем в небо. Но сейчас он с ехидной усмешкой вспоминает их предпоследнюю встречу.       Тогда Франциск не обратил на это должного внимания, но сейчас всё сошлось. Это произошло в прошлом году, незадолго до празднования наступления нового года. Франциск прилетел в Москву, чтобы уладить рабочие вопросы в отношениях с Иваном и застал потрясающую воображение картину, которая не могла бы произойти нигде больше: Иван, валяющий дурака и кое-как работающий во время поедания мандаринов (целое ведро стояло прямо около его стола), и... бесстыдно вытянувшийся на диване Гилберт, что лениво поглощал начищенные Брагинским мандарины. Лиза как и всегда не обратила на него никакого внимания, но когда Франция вежливо поинтересовался у неё, на месте ли Россия, она сдержанно кивнула. Байльшмидта Франциск трогать или как-то ещё тревожить побоялся, поскольку тот только что прилетел из Евросоюза, злой, как сам дьявол, отработавший своё в тройном объёме. Более того, выглядел он не на пять с плюсом: ненормальная для него бледность и огромные мешки под глазами сигнализировали о остром недостатке сна и отдыха в последние пару месяцев. И только жажда свернуть кому-нибудь шею во имя своих моральных страданий ярко горела в его алых глазах, напоминая, что Пруссия ещё до всех доберётся. Когда Иван бросил Гилберту очередную мандаринку, немец произнёс ровным тоном следующее:       — Ты мне в лоб попасть пытаешься?       — Я, — Иван поёрзал на кресле и на губах его появилась полуулыбка, — кидаю в тебя уже седьмую мандаринку, а ты только сейчас это заметил?       Гилберт больше ничего не сказал и положил на лицо лежавшую рядом увесистую книгу по психиатрии, поэтому Иван с угрюмой грустью посмотрел на внушительную стопку документов перед собой. Непривычно было видеть Брагинского в тёмно-синем лёгком пуловере, без повязанного шарфа и привычного пальто, от чего он казался гораздо тоньше и крепче обычного. В какой-то момент француз пожалел о том, что нагружает его работой в преддверии праздника, прекрасно видя, что трудового настроения в кабинете Брагинского нет уже давно.       — Франциск... Тебе нужны эти документы, подписанные и оформленные, прямо здесь и сейчас?       Франция обворожительно улыбнулся:       — Желательно!       Россия выдохнул с самым скорбным видом и ссутулил плечи, согнувшись над первой бумагой. Франциск, сидевший по левую руку от него на ближайшем стуле, некоторое время наблюдал за тем, как кропотливо и тщательно Иван работает над документами. На рабочем месте Брагинского тем временем царил полнейший хаос: завалы папок, документов и мелких бумажек, казалось, давно пресекли возможность разглядеть среди них деревянную поверхность стола. Немногим позже Франциску стало скучно сидеть в полной тишине, краем уха улавливая песню, доносившуюся из беспроводного наушника Ивана, поэтому он, набравшись смелости, повернулся к Гилберту.       — Гилберт! — Крякнул Франциск радостно. — Мы с тобой давно не виделись. Как у тебя дела?       Разлепив глаза, Байльшмидт одарил француза таким разозлённым испепеляющим взглядом, что тот поежился и нервно улыбнулся. Пруссия прищурился и сказал ядовито:       — Ты в самом деле хочешь знать, как у меня дела? Знаешь, — начал он, постепенно повышая голос и чуть приподнявшись на локтях, — сколько ночей я разбирал ваши абсолютно тупорылые финансовые отчёты? Сколько времени я подсчитывал бюджет, количество кредитов, дотаций и прочей херни? Сколько времени я потратил на то, чтобы прибрать за вами...       — Ну всё, всё, Гилберт, — прервал его излияния Иван, чем фактически спас Франциска от гнева немца, — одолжить тебе успокоительное? Оно тебе нужно, да и мне тоже...       — Зачем? — Прищурился с подозрением Пруссия.       — Скоро узнаешь.       Некоторое время в воздухе висела тяжёлая тишина, и Франциску казалось, что он один замечает её: он перебрал в голове с полсотни тем, с которых можно было бы начать непринуждённый разговор, однако он мог подобрать ни одной, что подошла бы для обсуждения и с Иваном, и с Гилбертом. Естественно, что существовало много того, о чём Франция хотел бы поговорить наедине с Россией, но в присутствии Пруссии сделать это не представлялось возможным. С другой стороны, Бонфуа не имел за душой ни достаточной смелости, ни уверенности для того, чтобы побеседовать с Гилбертом о делах Евросоюза. Байльшмидт прямым текстом заявил, что никакие рабочие вопросы обсуждать он не намерен, не представляя, что неосознанно помог Франциску не стать жертвой собственного гнева. Вдруг за стеной раздался хлопающий звук настежь открывшейся двери, а затем раздалось громкое и радостное:       — Лиза! Лизонька! Как давно я тебя не видел!       Затем Франциск услышал тихий сопротивляющийся писк этой девушки, но Ердена просто невозможно было остановить. Несколько минут Монголия возбуждённо голосил о том, как он счастлив вновь созерцать прекрасное лицо Лизы после долго изнуряющей поездки на поезде, как соскучился по её чаю и конфетам, которыми она его угощала. Затем что-то зашуршало, и Ерден неудержимой бурей ворвался в кабинет Ивана, распахнув дверь с такой силой, что та ударилась о стену.       — Я приехал! — Объявил Монголия, встав в позу супергероя.       Брагинский придвинулся ближе к монитору ноутбука, создавая видимость бурной рабочей деятельности, а Гилберт положил на лицо мягкую небольшую подушку с интересной надписью «плакать сюда». Франциск гадал, в какой промежуток времени и по какой причине она вообще здесь появилась. Подарок?       — О, Иван! — Ерден поставил на пол пакеты и демонстративно всплеснул руками. — Я так рад тебя видеть, я так скучал!       — Нет меня, — ровным голосом откликнулся Россия, не отрываясь от написания своей фамилии в документах.       Монголия радостно рассмеялся, повиснув на двери кабинета.       — Но я говорю с тобой!       — Это галлюцинации, — непреклонно заявил Иван, перелистывал документ.       Монголия резко изменил первоначальный план действий и подошёл вплотную к России.       — Я буквально положил руку на твоё плечо...       — Это спинка стула.       — А так? — Ерден наклонился к Ивану и попытался посмотреть прямо в глаза.       — Это всё ещё спинка стула.       — Я говорю со стулом?       — Да, — Брагинский отодвинул лицо монгола от себя и начал что-то вычитывать в экране ноутбука, — и когда ты говоришь со стулом, Ерден, это шизофрения.       Ни на кого больше не обращая внимания, Монголия с довольным видом покинул кабинет, чтобы вернуться обратно ровно через три минуты, потом ещё и ещё, каждый раз принося по четыре пакета еды, сувениров и иных цветастых безделушек, пока пол комнаты не был заставлен ими ровно на половину. Прислонив запястье ко рту, Иван наблюдал за этим действом с мрачным видом и, кажется, мысленно прикидывал, как Ерден мог закупиться в таком нереальном количестве еды и побрякушек.       — Ты...       — Я недавно получил обратно заём, — Ерден устроился на одном из стульев, — который, разумеется, я всю подчистую спустил в магазинах, но ты же меня не бросишь, правда? Я заранее договорился с Жаргал, чтобы она мне зарплату за три месяца одним переводом сделала. И знаешь, я тут подумал... А что, если тебе нравится Жаргал, может, ты почаще у меня в гостях бывать будешь? Хотя у тебя из века в век один тип! Чёрные волосы и синие глаза — как ты их вообще находишь? Нет, чёрные волосы и у меня есть, а линзы в любое время купить можно... И для тебя я буду хоть Еленой, хоть Аделью! Как ты на это смотришь?       К концу своей пламенной речи Монголия едва ли не залез на стол России, упираясь локтями в стопки бумаг. Сам же Брагинский выглядел так, будто вчера его подняли из могилы и заставили жить — другого подходящего описания Франциск подобрать не смог. В душе же Бонфуа испытал некоторое облегчение: оказывается, не таким уж и большим болтуном он был, как привык о нём с фырканьем отзываться Артур. До Ердена ему было ещё ой как далеко, можно сказать, он был примером, по стопам которого лучше не следовать.       — Господи, помоги, — хныкающим голосом произнёс Иван, аккуратно отложив первую партию заполненных документов в сторону и подперев голову рукой.       — Тц, Иван! — Возмутился Монголия. — Сколько можно бумажки перебирать? Тем более, от государств! Кто их вообще читает, кроме тебя?       Франциск предпринял попытку обратить на себя внимание и тихо возразил:       — Я читаю...       Однако Монголия не посмотрел в его сторону, даже ухом не повёл. Самолюбие Франции было задето, но это были ещё цветочки в сравнении с тем, что ждало его впереди.       — Я тебе запретил жужжать над моим ухом, пока я работаю, — слегка раздражённо огрызнулся Иван.       Вдруг его отвлекло пришедшее на телефон уведомление, и он, откинувшись на спинку стула, взял в руку смартфон.       — Я тебя умоляю! — Ерден вытянул шею и заглянул в экран ноутбука. — Опять взялся за арабско-французский перевод? У тебя тут целый француз сидит, заставь его переводить!       Иван опустил телефон и посмотрел на Ердена опешившим взглядом, прекратив вращать тонкую ручку в пальцах. Франциск почувствовал облегчение от того, что о его присутствии всё ещё помнят, когда Брагинский бросил на него быстрый неловкий взгляд.       — Да у тебя стыда нет!       — Нет! — Ерден рассмеялся и пожал плечами. — Подумаешь! Гилберт почти сдох, а Франциск здесь на правах куста, поэтому будем считать, что мы здесь одни и никто этого не слышал!       После некоторого молчания, в период которого Франциск успел переосмыслить ценность своего нахождения в кабинете Ивана, Брагинский буркнул утробным голосом:       — Ерден, рот свой помолчи, пожалуйста. Это лучшее, что ты можешь сделать сейчас, иначе работать будешь только ты...       — И всё-таки, — выдохнул Ерден беспечно, — как ты в нашем скудном на женщин обществе натуралом остался?       — Потому что в нём был ты, — без намёка на какие-либо эмоции парировал Россия.       Монголия вдруг негромко рассмеялся и поинтересовался:       — Подожди, а если бы я был женщиной?       — Тогда у меня не было бы выбора.       Франциск нервно улыбнулся, ожидая от Ивана самой непредсказуемой реакции, но тот, переложив ручку в пальцы левой руки, лишь закрылся правой ладонью, пытаясь сконцентрироваться на написанном перед ним тексте. Однако Брагинский только сжал зубы до скрипа и даже не посмотрел в сторону возмутителя своего спокойствия.       — Иван, ну, Ива-ан? — Затянул Ерден, наклонив голову в бок. — Иван! Брагинский!       Ответа не последовало, наоборот, русский только сильнее вдавил ручку в бумагу.       — Ванюха! — Крякнул Монголия. — Ванёк! Брагинский! Брагинский! Эй, Россия!       — Что?! — Вспылил вопрошаемый.       — Тебе совсем плевать на меня, да? — С детской обидой пробубнил Ерден и надул губы. — Опять о своих девках думаешь, да? Семнадцатый век, когда тебя невозможно было из борделей вытащить, прошёл, поэтому подумай обо мне!       Гилберт за спиной Франциска подавился слюной и смешком от удивления, пока сам француз старательно делал вид, что последняя фраза была игрой его воображения. Несчастная ручка, что так сильно сдавливал последние пару минут Иван, с глухим звуком ужарилась о стол.       — Я так больше не могу! — Взвыл Брагинский, вновь беря телефон в руку. — Я звоню в дурку!       — Для меня? — Оживился Ерден.       — Для себя! — С жаром отозвался Россия. — Хоть где-то будет от тебя спасение!       — Вы находитесь здесь, — откашлявшись, безжизненным тоном сообщил Гилберт.       — Мне нужна отдельная палата! — Иван поднялся и, захватив с собой пару цветастых папок с края стола, покинул кабинет.       Ерден громко выдохнул, притворно похныкал и опустился на стул, доказав, что может сидеть по-человечески спокойно и даже расслабленно. Франциску, который резко ощутил себя лишним в этой компании, не оставалось ничего, кроме как рассматривать бумаги и изобилие канцелярии на столе Ивана, лишь бы не пересекаться с ним взглядом. Франция чувствовал, как проницательный взгляд Монголии без стеснения впивается в его лицо, тщательно рассматривая в нём каждую морщинку. Только силой воли Бонфуа усидел на своём месте, не шелохнувшись и не заёрзав, и в конечном счёте Ердену быстро надоело тихое сопротивление Франциска, поэтому он обратился к другой своей «жертве»:       — Гилберт...       — Не смей, — моментально и с холодком отрезал Байльшмидт.       — Но я ещё ни о чём не попросил!       — Не смей, блять, просто даже не думай! — Прошипел Пруссия. — Не разговаривай со мной, пока не уймёшься!       — Ладно, — с печалью в голосе согласился Ерден, похожий на наказанного школьника.       Иван вернулся через несколько минут, уже без папки, но держа телефон у уха, а в руке кружку кофе, и насколько Франциск мог судить по скептически равнодушному выражению его лица, разговор был не из приятных.       — Я физически не могу воспринимать поток твоего бреда, — утробным голосом сквозь зубы произнёс Иван, усевшись в кресло. — Короче, Феликс, надень уже корону из лаврушки, наиграйся дома в повелителя мира и развлеки себя сам, а у меня есть дела поважнее.       Немного молчания со стороны Брагинского и доносившихся с другого конца возмущённых криков и ругани — и он хищно улыбнулся, повернувшись в кресле сначала в одну сторону, потом в другую.       — Я, конечно, знаю, — пророкотал Россия, — что моё нападение — это коллективная эротическая фантазия в НАТО, но с каких пор ты выглядишь как высокая брюнетка с синими глазами, чтобы я был в тебе заинтересован? Не много ли ты о себе думаешь?       Потом что-то в ответе озлобленного Феликса рассмешило Ивана, поэтому тот ответил сквозь издевательский хохот:       — Да, да и да, вот такая вот я мразь! И всегда был! Разве не об этом ты кричишь из каждого утюга?.. Да, именно так и поступлю, — его голос вдруг стал твёрд и бескомпромиссен, — да, с сестрой так поступлю, и что с того?       Франциск всей душой желал знать, о чём Иван говорил с Феликсом, но не мог откровенно подслушать их разговор, поэтому он старательно притворялся, будто в его телефоне творится что-то невообразимо интересное. Причём здесь его сёстры? Что он имеет в виду? Россия тем временем осторожно и глубоко выдохнул, явно пытаясь успокоить бурю эмоций глубоко внутри, а затем продолжил говорить гораздо более мягкой интонацией:       — Так это же ты всё вопил о том, какой я плохой и негодный и как меня вообще земля носит, и теперь, когда я поступаю так, как ты говорил, тем самым подтверждая твои слова — тебе это не нравится. Биполярное расстройство у тебя, что ли?.. В любом случае, сочини что-нибудь более убедительное. Я тебя уверяю, Феликс, что не верил ни единому твоему слову с самой первой нашей встречи! Я даже в имени твоём сомневался до тех пор, пока некоторые другие государства не назвали тебя так, как ты мне представился... Всё, надоел...       «Как... радикально», — нервно подумал Франциск, мысленно прикидывая, какое впечатление он произвёл на Ивана и сомневался ли тот в нём так же, как в Феликсе. Повод, конечно же, был, учитывая репутацию Бонфуа в то непростое время, однако оба они были слишком молоды и ветрены, чтобы брать в расчёт мнение кого-то, кроме себя, когда дело доходило до имиджа. Вдруг внимание Франции привлекла тонкая струйка крови из носа России, очертившая линию его губ и спустившаяся к подбородку. Франциск взволнованно поёрзал на стуле, но не решался как-то указать на это и вмешаться в и без того раздражающий Брагинского разговор: происходящее с ним Иван игнорировал, словно бы подобное имело место быть слишком частно, чтобы подрываться с места и пытаться остановить кровотечение. Тогда взгляд Бонфуа словно сам переместился на Ердена, переставшего паясничать и явно демонстрирующего тревогу за, очевидно, близкого друга. Монголия тоже не вмешивался в дело России, а лишь вертел в руках телефон, как последний невротик, ожидая подходящего момента.       Не по-доброму улыбнувшись, Брагинский достал из ящика стола салфетку и поднёс к носу.       — Не понимаешь, да? А я сейчас тебе скажу так, что ты поймёшь, — он вдобавок ухмыльнулся. — На раз — собрался, на два — съебался! Так яснее?       Не дожидаясь ответа с другой стороны, Иван нажал на красную кнопку и небрежно бросил телефон на стол. Он непринуждённо вернулся к заполнению бумаг Франциска, будто бы ничего на самом деле не случилось. Обеспокоенный Ерден вновь придвинулся к Брагинскому, поставив локти на стопки бумаг, и заговорил прежде, чем Франциск успел открыть рот:       — Иван, не хочу злить тебя, но...       — Ты злишь меня прямо сейчас, — ровным тоном откликнулся Иван, не намёком не выдавая свои истинные эмоции, — и никогда не переставал. Что-то хотел?       Ерден прыснул, и волнение в его лице тут же испарилось.       — Но не так, как раньше?       — Ты хочешь так, как раньше? — Брагинский выразительно изогнул бровь, бросив на Ердена быстрый загадочный взгляд.       — Не-ет, ты что! — Монголия помахал ладонью. — Я же со страху помру, тем более, сейчас семерых человек для того, чтобы сдержать тебя, будет уже недостаточно. К тому же, пока здесь Франциск и Гилберт, я не обо всём могу говорить! Мне ценна моя жизнь, я не могу умереть раньше тебя, тем более, ты сказал, что без меня тебе было бы скучно!       Подозрительно нахмурившись, Иван спросил вкрадчиво:       — Когда я это сказал?       — Семьдесят лет назад! — Радостно сообщил Ерден, поставив подбородок на кулак.       Брагинский отвёл глаза в сторону на пару секунд. Морщинка между его бровями разгладилась.       — Я был не в себе, — зашуршав салфеткой, Россия вытер кровь с подбородка и вновь прижал её к носу.       — Какая разница! — Заголосил Ерден, однако дальше заговорил тише и со счастливой улыбкой на губах. — Ведь если я умру раньше, а ты покончишь жизнь самоубийством, то тогда мы будем не на одном кругу Ада!       — Я даже знать не хочу, что происходит в твоей голове за секунды до того, как ты всё это выдаёшь, — фыркнул Иван.       — Много интересного, — хихикнул Ерден, — но я стесняюсь делится своими фантазиями... Но сейчас не это главное. С тобой что?       Россия совершенно точно ни перед кем никогда не отчитывался ни за свои поступки, ни за свои слова — это было предельно ясно и всем известно как и то, что днём светит солнце, а ночью — луна. Если бы Иван не проронил больше ни слова, то Франциск ни капли не удивился бы, тоже не рискнув лезть с расспросами, однако Брагинский ответил, хотя и не сразу, чем немало удивил своего гостя.       — Да так, — уклончиво произнёс Иван наконец, — я три дня не спал. Теперь, думаю, часов двадцать надо бы.       Бонфуа ощутил себя «четвёртым лишним» вновь, особенно неконтролируемо вспоминая слова Ердена о том, что при нём, Франциске, о личных делах никто говорит не собирался. Отношения России и Франции — это один уровень условного доверия, отношения России, Пруссии и Монголии — уже глобально другой, и как бы Франции не захотелось их изменить, сделать это ой как непросто. К тому же, он здраво рассудил, что не мог просто так влезть туда, куда его не приглашали: подобного прогресса в ближайшее время ждать не стоило, поскольку эти шаги наверняка воспринялись бы Иваном с подозрительностью и желанием отстраниться от навязчивого друга. От этого становилось тоскливо, но такова была правда, которой трудно было противоречить.       С другой стороны, никто не мог помешать Франциску сохранить или улучшить то, что уже было между ним и Иваном. Эта мысль немного успокоила француза.       День начал заметно клониться к вечеру, кода в кабинет прокопались синеватые краски сумерек, а за окнами зажглись первые фонари. Франциск поймал себя на том, что он совсем потерял счёт времени, несмотря на то, что обратный рейс в Париж был поздно ночью. Когда Бонфуа перестал бесцельно листать ленту в социальной сети и он начал подсчитывать в уме часы на обратную дорогу до аэропорта, даже Гилберту надоело лежать на диване неподвижным с камнем: немец поднялся, в своей обычной манере проклиная всё и вся, и с ненавистью ко всему живому в пылающем кровавом взгляде уселся за свой ноутбук, сходу нырнув в свою часть работы с головой. Чуть подглядев, Франциск тихонько обрадовался тому, что ему-то никакой серьёзной работой в канун Нового года заниматься не нужно, поэтому он ещё больше не захотел соваться в дела Байльшмидта, который был загружен финансовыми расчётами младшего брата. Ерден же предпочитал раскачиваться на стуле и без угрызений совести смотреть милые видео с птицами в половину громкости своего телефона. Кроме этого только звук пальцев, бьющих по клавишам, был слышен ещё достаточно долго, чтобы Бонфуа снова начал винить себя в повисшем молчании: в конце концов, тяжело было признать, что о личной человеческой жизни, которой каждый из присутствующих обязательно живёт, никто с ним говорить не собирался, как бы обидно это не ощущалось. Почувствовал ли Иван его терзания, или просто так совпало, однако Брагинский даже уточнил пару моментов по поводу заполнения документов у Франциска, сделав это для того, чтобы тот окончательно не утонул в угрызениях совести.       — Блин, вот блин! — Внезапно захныкал Ерден. — Кажется меня взломали. Иван!       Брагинский чуть напрягся, ожидая очередную глупость.       — Иван! Иван! Иван!       — А?       — На этой неделе не смогу отправить тебе фотографию своего члена, прости! — С миленькой улыбкой сообщил Монголия, сияя невинностью.       Гилберт гаденько расхохотался, Франциск крепко сжал зубы, чтобы не рассмеяться в голос, а Иван со странным выражением лица вынул из второго ящика стола маленький серебряный нож.       — Напомни, — он дотронулся пальцем до кончика ножа, — почему ты всё ещё не в чёрном списке и не со сломанными руками?       — Потому что я создам ещё тридцать аккаунтов, чтобы написать тебе, даже если придётся делать это ногами? — Просиял Ерден.       — А, — многозначительно вздохнул Брагинский, — ну да.       Нож был складным, поэтому очень удобно лёг в ладонь России, готового в любой момент воткнуть маленькое остриё в горло Монголии. Иван долго смотрел на непробиваемого Ердена с мрачной устрашающей улыбкой, но тот с восторгом демонстрировал все тридцать два зуба, не отводя золотистых искрящихся глаз. Посади любую другую страну напротив Брагинского, и она побелела и поседела бы со страху в течение двух секунд, если не быстрее. Всё же Ерден был бессмертным: какого-либо другого рационального объяснения его поведению не было.       — Я так и не понял, — задумчиво пробубнил себе под нос Монголия, усердно листая что-то в телефоне, — что там наши голубки всё-таки предпочитают?       Россия хитро ухмыльнулся.       — Друг друга!       Оба вдруг прыснули, громко рассмеялись, и Брагинский хохотал так, как никогда не позволил бы себе в присутствии посторонних персонификаций. Должно быть, на несколько мгновений он совершенно забыл о сидящем рядом Франциске.       — Безобразник! — В шутку упрекнул Брагинского Ерден, глаза у него блестели. — Откуда ты это знаешь? Что ты там с людьми делаешь?       — Всякое, — Иван вновь и вновь улыбался ярко и искренне, не скрывая эмоций.       — Какая страшная пошлятина творится в голове самой невинной персонификации! — Монголия с лукавым огоньком в глазах посмотрел на Францию, но тот в ответ напялил неловкую улыбку и пожал плечами. Ерден лишь закатил глаза.       В следующую минуту немного похохотав, он спросил, почти мурлыкая:       — А со мной?       — А тебе могу дать под зад для придания ускорения в сторону аэропорта прямо сейчас, — сквозь зубы отчеканил Иван, и снова в его руках оказался телефон. — Помочь?       — Ну, нет... У меня всё равно нет денег. Я заберу кофе? — Пальцы Ердена уже легли на кружку.       — Забирай, — уже спокойней отозвался Брагинский.       На собраниях Иван тщательно следил за собой: безупречно ровная спина, дежурная дружелюбная улыбка и добродушное выражение лица — всё для того, чтобы никто не понял, что творилось у него в душе, будь это смертельная тоска или искренний восторг. Держать себя в строго заданных рамках, не пускать за них никого чужого — значило для него абсолютную защиту от любого нападения. Франциск пожелал бы видеть Ивана таким как можно чаще, но вдруг одёрнул себя. Чему только он весь день удивляется? Тому, что у себя дома Брагинский ведёт себя так, как и должен вести себя дома — расслабленно и без оглядки на кого бы то ни было? Желать увидеть Россию более беззаботным и настоящим, это всё равно что просить его раздеться догола и ходить в таком виде по улицам каждый день. Более того, нельзя было вменять ему в вину толику лицемерия и холодной отстранённости, с которым он одинаково добродушно приветствовал и знакомых, и неприятелей, поскольку это был самый рациональный путь взаимодействия с окружающими. Франциск замахнулся на слишком многое, а именно на то, чтобы сорвать маску с «товарища по несчастью», при этом оставаясь в своей... Или не оставаясь? По крайней мере, они живут в слишком разных мирах для того, чтобы даже спародировать то, что люди называли дружбой и привязанностью.       Телефон Брагинского замерцал, извещая о входящем вызове, однако Россия лишь покосился на него, игнорировав где-то полминуты. Дождавшись, когда звонивший бросит свою затею, он лениво притянул смартфон к себе и уставился в его экран.       — Что за безобразие, — проворчал Иван через некоторое время, быстро отбивая текст сообщения, но с неоднозначной полуулыбкой, — старый я уже для таких скучных вещей...       Ерден с воодушевлением хотел было вставить свои пять копеек:       — Пф, сочиняешь! А я...       — А ты, рухлядь, тем более давно должен был себе местечко на кладбище застолбить! — Громко прервал его Россия, сделав последний росчерк в документе Франции.       — Да где рухлядь-то?! — Заголосил Монголия.       — Всё! — С облегчением протянул Иван, сложив перед собой аккуратную стопку бумаг. — Надеюсь, у тебя больше ничего нет? — Обратившись к Франциску, он как обычно изогнул губы в улыбке.       Монголия же остался недовольно пыхтеть и ёрзать на стуле, агрессивно тыча пальцем в экран телефона.       — Нет, больше нет, — Бонфуа улыбнулся в ответ и пожал плечами, подвинув к себе дипломат.       Поднявшись из-за стола, Брагинский передал документы Франциску, и тот поспешил осторожно сложить их на законном месте. Иван проследовал с французом до самого выхода из здания, и они в тихой обстановке обменялись своими догадками о том, что принесёт грядущий год: санкции и скандалы уже не удивляли Брагинского, как Бонфуа не трогали протесты и забастовки. Оба отмахнулись от своих проблем с видом «когда же всё это кончится». Пока Франция ожидал такси, дрожа под порывами зимнего ветра, Россия стоял рядом и медленно курил сигареты, даже не вздрогнув от холода в одном лёгком пуловере.       — Ты уж прости за этот цирк, Франциск, — Иван устало улыбнулся, потерев шею.       — Никогда не думал, что у тебя может быть так весело! — Восхищённо выпалил Француз.       Брагинский странно усмехнулся. Да, это безобразие можно было бы назвать увеселительным актом, когда бы лишняя пара глаз и ушей не наблюдает за ним.       — Кому расскажу, всё равно не поверят, — Франция попытался приободрить его, и, увидев немного расслабившееся лицо Россия, решил, что у него это получилось. — С наступающим праздником!       Иван кивнул как-то рассеяно, выдохнув белёсый крепкий дым, но всё-таки вежливо поблагодарил француза. Несколько секунд Бонфуа мог наблюдать, как удаляется высокая, мужественно стройная фигура Брагинского без груды одежды и привычного шарфа.       На Франциска эта очередная встреча по рабочим вопросам произвела такое неизгладимое впечатление, что ему хотелось не разболтать о ней Артуру в ту же минуту, но сохранить в тайне до лучших времён. Эти времена наступили, пусть и не самые лучшие, однако Франциск всё равно гадал, каким образом Ерден мог играть на всех струнах нервов Ивана, ходить по лезвию бритвы и оставаться совершенно безнаказанным. Как он мог входить в ближний круг Брагинского, если история их связывала далеко не самая приятная и радужная? Очевидно, что с республиками бывшего СССР у России были натянуто-холодные отношения, вряд ли он позволил бы себе вновь довериться им снова. С тем же успехом он мог безоружным выйти перед превосходящей армией врага и добровольно попросить расстрелять себя.       «Я не раб своей сущности», — эхом раздавалась простая фраза Ердена в голове Франциска, и всё-таки француз не узнал ничего такого, что могло бы помочь ему самому. Очередной день хоть и прошёл впустую, однако вопросов появилось ещё больше, чем ответов.       Едва ли Ерден не знает, чем был отравлен Иван.       Всё, что позволено персонификации Монголии, не было позволено больше ни одному другому воплощению государства.       Никому в мире подобное не позволено. Но почему? Разве они не были врагами? Хотелось бы Франциску узнать истину.