Подари мне ночь, подари мне день

— Потерпите, госпожа, будет немного жечь, но эти раны нужно обработать, а мазь заживит их.        Ранара, невысокая темноволосая женщина, на попечение которой оставил меня Боромир, зря тревожилась: я ничего не чувствовала, и не ощущала ровным счётом никакого дискомфорта, когда она бережно обрабатывала глубокие порезы на моих запястьях и, намазав их густой жирной мазью, принялась забинтовывать узкими полосками льняной ткани. Как же я смогла столько часов сжимать рукоять меча, если руки почти до локтей были покрытыми порезами, из которых до сих пор сочилась сукровица? Не знаю. Как сумела столько часов подряд сражаться в битве за Белый Град, когда вокруг гибли более опытные и сильные воины? От воспоминаний о растерзанных, изуродованных телах, о тех, кого пришлось сразить, и кого разили другие, по венам растекался холод, в ушах всё ещё стоял гул, а по спине пробегала дрожь, словно битва ещё не закончена, словно Враг всё ещё имеет власть и способен уничтожить моих близких. Впрочем, он и имеет; вот соберёт новые полчища нечисти и схватка продолжится.       Продолжится, а во мне нет сил даже пошевелиться. Нет сил поднять оружие. Выкупанная, одетая в тёплую белую рубаху, которая доставала до самых пяток, я сидела на краю кровати в небольшой натопленной комнате, безучастно наблюдая за тем, как Ранара, которая уже час носилась со мной, как наседка с цыпленком, заканчивала обрабатывать порезы, полученные мною в бою. Думает, мне больно от такой мелочи? Я знаю, что такое настоящая боль, которая разрывает на части, не оставляя в саднящем сердце ни одной целой клеточки. А это? Мелочь. Переживу. Раньше я действительно панически боялась физической боли, но теперь уже нет. Теперь это в прошлом. Душевная боль сильнее в тысячу раз, она не даёт пошевелиться, не даёт рассмотреть, куда так торопился привести меня гондорец, прежде чем, простившись, ушёл, чтобы вернуться к своим подданным, к неотложным делам. Его полные сострадания слова ещё имели силу ранить. А физическая боль? Кажется, её я просто не чувствовала.  — Как же так можно?! — в который уже раз скороговоркой повторяла женщина, расчёсывая мои влажные после мытья волосы и недовольно поглядывая в угол комнаты, где возле скамьи были свалены на пол доспехи — кольчуга и меч, вес которых я, кажется, не скоро смогу опять выдержать. — Разве гоже такой молодой леди участвовать в войне и сражаться наравне с воинами? Недаром мой отец называл жителей Марки дикарями, вот мне и довелось убедиться в его правоте.  — У тебя есть сыновья?  — Только дочери, госпожа.  — И где они сейчас?  — Старшие помогают с ранеными в Палатах исцеления, а младшая вместе с прачкой бинты готовит, — ответила Ранара, откладывая гребень на невысокий прикроватный столик. — Может, вы хотите пить, или принести бульон?  — Мы сражались, чтобы твои дети остались живы, — игнорируя её вопрос, я взглянула на весело потрескивающие в камине поленья. Какое яркое пламя: как сама жизнь, как её начало. Вот бы почувствовать хоть немного тепла, но по коже лишь мороз идёт. — Ты можешь быть свободна.  — Как прикажете, госпожа.        Через несколько секунд о её уходе известили скрипнувшие половицы и тихо хлопнувшая дверь.       Госпожа. Как нелепо звучит! Но и права возразить ей, сказать, что я никто, у меня нет: Боромир принял другое решение и уже озвучил его. Во всяком случае, Ранара и ещё несколько человек, чьих лиц мне запомнить не удалось, об этом слышали. Теперь у меня есть официальный опекун, тот, кто взял на себя заботу о моей судьбе, кто впредь будет распоряжаться, что мне есть, во что одеваться и как поступать. Наверное, быть под личной защитой и заботой старшего сына Наместника Гондора — это даже неплохо, но почему меня никто ни о чём не спросил? Почему мужчины считают, что в праве сами распоряжаться женскими судьбами, не спросив нашего согласия? Что ж, я безвольная скотина? Один прогнал прочь, другой решил подобрать сироту и проявить благородство души? А на душе у Боромира сейчас тяжело и полуночно темно. Я мало что запомнила из того, что происходило, пока он вёл меня к городу, пока спотыкающуюся тянул по узким, уходящим вверх улицам, одновременно отдавая приказы то и дело подбегающим к нам воинам. Но слышала, как один из них, поколебавшись, известил, что Дэнетор погиб: Наместник пал, возглавив северный из оборонявших Минас-Тирит отрядов ещё до того, как прибыл наш эоред, но во время сражения доложить об этом Маршалу никто не решился. В памяти до сих пор стояли зелёные, от горя потемневшие до черноты глаза гондорца, звучали его слова о том, что Враг если и не победил в этой битве, то добился многого: потери гондорской и роханской армий невосполнимы, более того, союзные государства остались без правителей. Конунг также погиб в сражении на полях Пеленнора. Надеюсь, хотя бы в этом Эйомер не найдёт моей вины.       Едва в мыслях промелькнуло имя сероглазого рохиррима, от которого так хотелось отгородиться, как сковывавшая стена холода рухнула, давая прорваться обжигающей боли, ощутить, что я по-прежнему всё чувствую. И даже острее, глубже, мучительнее. Руки пылали огнём, мышцы болели так, словно их разорвали и соединили заново, немилосердно крутило живот, в который пришелся не один удар орков и харадрим, но заставляло задыхаться не это, а сердце, которое захлёбывалось кровью, которую сейчас просто не в силах было качать. Получала ли я когда-нибудь удар более сильный, более жестокий, чем нанёс сегодня Сенешаль? Никогда. Смогу ли справиться с теми болью и отчаянием, что кипящим ядом разлились по венам, не потеряв при этом рассудка? Не уверена. Пока рядом были Боромир и Ранара, я ещё каким-то образом умудрялась прятать свои панику и горе в оцепенении, но теперь больше не получалось. С губ сорвался отчаянный, глухой крик. И с ним из глаз хлынули слёзы; слёзы, от которых стало ещё труднее дышать; рыдания, давшие ощутить, как холодно в комнате, несмотря на пылающий в камине огонь.       Забравшись под толстое шерстяное одеяло, я прижала к груди подушку, словно та могла закрыть, залатать зияющую в ней рану, стянуть ее кровоточащие края. Сама во всём виновата. Сама. Ведь знала, понимала, чем обернётся нарушение воли, доверия Эйомера. Знала, в какой он придёт гнев, когда выяснится, что мы с Эйовин решили, тайно влившись в эоред, сразиться за Гондор. Понимала, что только на меня одну он обрушит свою ярость. Всё это так, вот только я допускала, что он снова наорёт, запрёт в комнате или темнице, даже попытается выпороть, но только не бросит, не прогонит, словно дворовую собачонку. Эйовин жива, наверняка уже сейчас он об этом знает. Она не может умереть. А как же книга Профессора, как же Фарамир? Они обязательно встретятся в саду Палат исцеления, и будет настоящая любовь: чистая, светлая, земная. А какая же моя? Может, она слишком ранняя, нежизнеспособная? Её не должно было случиться. Да, она — случайность и, наверное, живёт только моём сердце. А Эйомер? Любит ли он меня хоть немного, или просто хотел заполучить в постель девственницу, как Майк? Может быть тому, от чего я бежала в своём мире, суждено было случиться здесь, в Средиземье? В Рохане? Возможно, я влюбилась в того, кто лишь испытывал мимолётную потребность в близости? Он ведь ненавидел меня с самого начала. Унижал, гнал от себя, терпел во дворце только из милости и из-за заступничества сестры. Могла ли эта ненависть перерасти в любовь? Говорят, их разделяет лишь шаг, но сделал ли Эйомер этот шаг, или просто играл со мной как с забавной игрушкой? Способен ли рохиррим вообще любить? Есть ли место этому светлому, хрупкому чувству в его сердце? Каждое живое существо на земле с самого рождения нуждается в том, чтобы его любили, нуждается в тепле, которое согреет его в любую стужу. Так может и он нуждался в том, чтобы его согрели? Возможно, ещё тогда, в темницах, когда я пришла предупредить о вероломстве Гримы, он почувствовал мою слабость, потребность в нём, которая к тому времени уже зарождалась, и просто воспользовался этим?       Но нет, этого просто не может быть.       Не бывает так.       Не бывает!       Эйомер другой. Да, он груб и суров, упрям, словно стадо буйволов, но не только: он бывает таким нежным, что мурашки по коже, и счастье в каждой клеточке до самых ногтей, таким заботливым, внимательным и ласковым, что не замечаешь той секунды, когда становишься центром, ядром солнца. Нашего с ним солнца. Он умеет любить и своей любовью возносить до небес. Он любит. Разве целуют так пылко, не любя?       Захлёбываясь слезами, которые никак не получалось отереть туго забинтованными руками, я тут же принялась искать любимому тысячи оправданий: и ведь они были, конечно были. Он думал, что его сестра, та, самая родная, что была с ним всю жизнь, ранена, умирает или даже мертва. А кто, по его мнению, подбил её на безумную затею примерить на себя стезю воина? Конечно я. Я ведь всегда для него виновата во всём. Сколько раз прежде Эйомер обвинял меня во всех возможных грехах? Я ведь прислужница Сарумана, отравительница, бездарь, которая заставила его подчинённых принести пару блюд с едой к обеденному столу. Я та, которую можно запереть в тюремной камере перед битвой, подвергнув этим смертельной опасности, оправдывая себя тем, что хотел как лучше. Та, которой он не дал ни одного обещания, а только высмеивал страхи и потребность в защите. Говорил, что у меня есть он, но ни разу ни одним своим действием не доказал, что это так, а сегодня велел убираться прочь, зная, что идти мне некуда. Конечно, он был погружён в своё горе, вот только разве не понимал, что это значит для меня? Куда бы я пошла, если бы не Боромир? Куда мне было деваться? Почему гондорец оказался более заботливым, более ответственным, чем мой любимый? Почему именно он обещал мне опеку и защиту, просто и открыто, чего ни разу не сделал Эйомер?       Что же я натворила, когда так просто раскрылась перед ним?! Сколь глупа была, что отдалась, доверилась тому, кто может быть таким жестоким? Как же хочется домой, подальше от этого ужасного мира, в котором легко обмануться и поверить в то, чего нет. Если бы я только не поехала с Майком на ту вечеринку, то сейчас проводила бы летние каникулы на берегу океана и знать не знала боли и отчаяния, которые теперь разъедали душу, заставляя сомневаться в себе, в каждом совершённом поступке. Не в силах больше лежать в кровати, я принялась мерить шагами небольшую комнату, которая отличалась от моей в Медусельде наличием стульев, высоким окном и более удобной умывальней. Разглядывание всего этого не заняло много времени и не смогло ни на минуту отвлечь от самобичевания и осознания того, что потеряла всё то немногое, на что возможно нелепо было и претендовать. Мне больше не вернуться в Марку, у меня больше нет любви моего витязя, если она вообще была, и даже нельзя пойти к подруге, чтобы узнать, как она, помочь тем, что в моих силах, ведь он снова прогонит меня, близко не подпустит к Эйовин. Можно было бы попытаться найти Мэрри, но я не знаю города и вряд ли смогу надеть самостоятельно лежавшее на сундуке зелёное платье, которое принесла Ранара, забрав в стирку и починку мои порванные и испачканные кровью и грязью вещи. Впрочем, усталость настолько велика, что я и по комнате с трудом передвигаюсь. Вылазка может быть чревата: найти никого не найду, а вот заблужусь запросто.        Снова ощутив пробирающий тело озноб, я завернулась в одеяло и устроилась на широком подоконнике. Время уже перевалило за полночь, поэтому сквозь толстые стёкла ничего кроме редких факельных огней видно не было, но почему-то именно этого сейчас и хотелось. Темноты. Свеча у кровати, наконец догорев, погасла, огонь в камине тоже умерил яркость пламени, и в полутьме отчего-то вспомнилась та первая ночь, ночь моего появление в Эдорасе, когда Эйомер запер меня в своей комнате. Ощущение дежавю накрыло с головой. Словно всё повторялось, словно всё сначала; только теперь в сердце столько ран, что нет сил ещё раз побороться за место в чужом мире. И желания тоже нет. Оказаться бы сейчас в его объятиях, спрятаться от всех невзгод у родной груди, чтобы снова поверить, что я нужна, нужна в Средиземье хотя бы одному человеку. Но это не так. Чужая, лишняя, непонятная, странная. Как бы ни старалась, мне никогда не прижиться здесь. Поток горьких слёз заставил снова содрогаться измученное тело, но под утро принёс с собой долгожданный сон, который скорее напоминал оцепенение. Видение, в котором мама сажала перед террасой нашего маленького коттеджа кусты роз, перемешивалось с восходящим солнцем, озарявшим бледными лучами узкие улицы, на которых уже были потушены пожары и убраны тела погибших. Мне хотелось подняться и бежать к ней, но ноги, запутавшись в одеяле, не слушались, а потом появилась Ранара. Она попыталась заставить меня перебраться в постель, но, упершись похлеще упрямого ослёнка, я подтвердила её уверенность в дикости жителей Марки, употребив самые скверные из ругательств, которые услышала за последние несколько дней в эореде. Наконец, попричитав о том, что молодой Наместник нажил себе много проблем, решив обзавестись такой вздорной подопечной, она исчезла из моего сна, и я смогла представить того, рядом с кем сейчас хотелось быть более всего. Моего любимого. Властного, высокого рохиррима, который в мире грёз не смотрел с ненавистью, не гнал от себя и даже не обещал наказать так, чтобы впредь неповадно будет ослушаться его воли. Напротив, он сейчас был непривычно добр и ласков: широкие загрубевшие ладони бережно прикасались к волосам и лицу, в надёжных объятиях было так тепло, что из глаз в который уже раз побежали слёзы. Стараясь удержать покрепче столь необходимую, столь желанную грёзу, я уткнулась лбом в его шею и почти услышала тихий хрипловатый голос. Захотелось ответить, что всё равно не разбираю слов, что так оглохла во время боя, что и себя не слышу, но не получилось: долгожданное тепло стремительно растекалось по телу, лишая желания говорить. Оно помогло, наконец, расслабиться и погрузиться в глубокий, крепкий сон, в котором уже не было никаких видений, а только ощущение крепко обнимающих рук и такого знакомого горьковатого запаха кожи.       Если бы только это было в моей власти, я бы предпочла провести так всю жизнь или же столь долго, насколько это было бы возможно, но в какой-то момент воспаленные от долгих слёз веки обожгло что-то горячее, и невольно пришлось открыть глаза, чтобы осмотреться и понять, что происходит. Проникшие в комнату тёплые лучи заходящего солнца заставили зажмуриться, а от того немногого, что удалось зацепить краем зрения, сердце испуганно ухнуло куда-то вниз. Эйомер! Откуда он здесь? Так рядом. Так близко. Зачем? Испуганно завозившись, я попыталась вырваться из его рук, но каждое движение всё ещё отзывалось в мышцах мучительной болью. Да и как вырвешься, если он, укутав в одеяло, усадил к себе на колени и сжимает так крепко, что ещё немного и раздавит? Всё на том же подоконнике. Потому и солнечные лучи так близко — словно птицы, бьются в стекло. Пришлось снова открыть глаза и ответить на внимательный взгляд рохиррима. Только бы не разреветься опять. Никогда прежде я не ощущала себя такой слабой и затравленной. Куда же подевалась вся хвалёная смелость?  — Почему ты ничего не сказала мне прежде, ещё дома? — сжав пальцами мой подбородок, едва я попыталась отвернуться, Эйомер посмотрел так страшно и устало, словно собирался учинить надо мной суд. — Я бы смог остановить вас тогда, зачем вы ввязались в то, что вам обеим не по плечу? Про вашего подпевалу и говорить не приходится. Скажи мне, зачем?       Не понимая ни слова из того, что он говорил, я опустила ресницы, пытаясь одновременно побороть боль, которая опять острыми когтями впилась в сердце, и сдержаться, чтобы не начать выпрашивать прощение, потому что я совершенно ни в чём не виновата. Во всяком случае, не в том, в чём он меня вчера обвинил. Я не заслужила гнева, который он на меня обрушил, и не буду ничего объяснять. Не стану той безвольной, покорной куклой, которую рохиррим хочет во мне видеть.  — Ты могла предупредить меня в ту ночь, вместо того, чтобы просить о поездке к Мёрзлому Рогу, но предпочла тайно поддержать безрассудную затею Эйовин и хафлинга сражаться против Врага наравне с лучшими витязями Марки.  — Я виновата перед тобой, мой господин, — слова сами сорвались с губ. Он ждал их, так отчего же злится ещё больше? Отчего серые глаза полыхнули таким огнём?  — Ты хоть понимаешь, что я потерял того, кто заменил мне отца, а мог потерять и сестру? Хоть одна из вас могла подумать обо мне, о том, каково будет мне, если кто-то из вас погибнет? Или все мысли были о том, чтобы доказать свою удаль?! Что и кому вы доказали?!  — Я виновата, мой господин, — его крик раскалённой сталью резанул по нервам, сил едва хватило, чтобы не сжаться, как маленький перепуганный кролик. Неужели это не сон, и Эйомер был рядом, держал на руках последние несколько часов? Зачем? Чтобы излить свой гнев ещё раз? Посчитал, что предыдущего раза мне было недостаточно? О, с лихвой, чтобы запомнить на всю оставшуюся жизнь.  — Виновата? Что же ты не защищаешься? Не ищешь себе оправдания?!  — Потому, что его нет, мой господин.  — Моя сестра защищала тебя, как тигрица. Едва я спросил, как она могла поддаться на твои нелепые идеи, как она заявила, что это было её решение уйти в Гондор с эоредом, сказала, что это она уговорила тебя быть рядом с ней. Это так?  — Как она себя чувствует, мой господин?  — Прекрати! — испуганно вздрогнув от раздражённого рыка Эйомера, воспользовавшись тем, что он наконец разжал руки, я соскользнула с его колен на пол и, едва сумев устоять на ногах, плотнее закуталась в одеяло. — Эйовин очень слаба, но Арагорну удалось отвести от неё смерть; время и лечение помогут ей исцелиться. Я в неоплатном долгу перед дунаданом.       Вряд ли долг был бы столь неоплатным, если бы что-то случилось со мной. От одной этой мысли на душе стало совсем плохо, стоило вспомнить ненависть в его глазах, чтобы понять, что всё так и есть. Если бы я была хоть немного дорога Эйомеру, разве не испытал бы он хоть немного раскаяния? Но нет, опять сплошные обвинения. Виновата. Кругом и во всём виновата. Хочет, чтобы я начала оправдываться? А какой в этом смысл?  — Я могу навестить Эйовин?  — Ты сама едва стоишь на ногах, — кажется, в его голосе прозвучало что-то похожее на сострадание. Но мне уже не верилось, что он способен на такие эмоции в отношении меня. Если бы хотел, всё было бы по-другому, а не так.       Подобрав край мешающего идти одеяла, я направилась к сундуку, на котором лежало оставленное Ранарой платье, но, заметив на нём шнуровку, лишь в отчаянии прижала к лицу забинтованную ладонь: мне ни за что не справиться сейчас с этими тонкими лентами.  — Лютиэнь, — от раздавшегося за спиной тихого, чуть хриплого голоса Эйомера, от его прикосновения к плечу по коже побежали мурашки. Почему же рохиррим волнует меня, словно нет нанесённых им прежде ран? Почему не сопротивляюсь, когда он так бережно прижимает к груди, когда невесомыми поцелуями касается волос? — Моя шальная девочка, разве ты не понимаешь, какой опасности себя подвергла?       Поникнув, словно сорванный полевой цветок, я прислонилась к его груди, как никогда прежде нуждаясь в утешении, в ласке прижавшихся к виску горячих губ. Безвольная? Да. Но иначе сломаюсь.  — Позволь, я помогу тебе.       Дождавшись неуверенного кивка, Эйомер развернул меня из казавшегося невыносимо тяжёлым одеяла и, отложив его на кровать, помог одеться в тёплое бархатное платье, а затем, усадив на стул, начал расчёсывать до невозможности запутавшиеся волосы. От того, как бережно он разбирал каждую прядь, как аккуратно заплетал замысловатую косу, на глаза навернулись непрошенные слёзы, сдержать которые удалось лишь ценой неимоверных усилий. Почему же он ждал оправданий только от меня? Разве самому сказать нечего? Или свои поступки он считает единственно правильными, а меня недостойной даже простого «Прости»?       Но Эйомер молчал и в те минуты, и позже, когда вёл меня по малолюдным коридорам Цитадели к Палатам исцеления. Он поддерживал за руку, словно чувствовал, как трудно мне даётся каждый шаг, но не обмолвился и словом пока помогал пробираться между узкими кроватями с раненными воинами и подвёл к окну, возле которого за невысокой ширмой устроили роханскую принцессу.       В это время целительница как раз уговаривала её выпить какой-то остро пахнущий травами отвар. Заметив нас, девушка была вынуждена согласиться. Она была очень бледной и почти не отрывала головы от подушки, но меж тем с лёгкостью сумела сослать брата проверить, как себя чувствуют особо ретивые витязи Марки, которым тоже не повезло попасть в эту обитель стонов, зловония, крови и гноя. Хотя, конечно, такой удел всё же не худший, ведь они живы, а раны, даст Эру, затянутся.       Подруга медленно, нехотя рассказала о смерти Конунга и схватке с предводителем назгулов, который так нагло насмехался, не ведая, что нашёл, наконец, свою истинную погибель. В небесно-голубых глазах стояли слёзы, а слова были тихими и неуверенными, но я знала, как нужно ей выговориться, как трудно поведать о тех чувствах и страхах, которые не понять мужчинам. Мне удалось немного отвлечь Эйовин приукрашенным шутками рассказом о том, как я сбежала от обвешанного цацками из черепов харадрима, и сетованиями на то, что на таком большом Пеленнорском поле не нашлось ни одной мыши, чтобы попугать мумаков, которые, по слухам, панически боятся грызунов. Устроившись на низенькой скамеечке у её кровати, я ещё некоторое время пыталась что-нибудь припомнить о том моменте, когда под предводительством Арагорна на подмогу прибыло войско призраков, но было слишком поздно, и вскоре мы просто заснули, уже не обращая внимания на то и дело раздающиеся болезненные стоны и крепкую, цветистую брань мечущихся в бреду раненых воинов.