Подари мне ночь, подари мне день

Никому тебя не отдам… Даже господу Богу. Я устрою такую войну, Что к тебе все забудут дорогу.

      Солнечные лучи ярким весёлым потоком лились в окно, когда, умывшись и приведя себя в порядок, я заканчивала чистить доспехи и оружие. Нужно было сделать это сразу же после битвы, но тогда не было сил взяться за ветошь и полировать металл, а теперь благодаря помощи Леголаса хотя бы физически я чувствовала себя прекрасно. Похоже, я не права насчёт того, что ни в одном из миров не осталось волшебства, в действиях эльфа оно определенно есть: шрамы на запястьях, заменившие глубокие порезы, говорили об этом красноречивее любых слов.       Искрившая серебром в солнечных бликах сталь меча казалась сейчас каким-то драгоценным украшением, а не смертоносным оружием; все мысли были только о лугах, с которых, наконец, полностью сошёл снег. Уйти бы туда, спрятаться в ржавой прошлогодней траве и ветвях вереска, вдохнуть аромат цветущих пролесок и жёлтых лютиков. Весна — пора пробуждения и любви, так почему же в моей жизни всё по-другому? Почему моя скороспешная любовь закончилась с отступившими зимними холодами, почему я уезжаю, чтобы убивать? Видит Бог, мне этого больше не хочется. Не хочу сражаться, не хочу боли, не хочу наносить и получать кровавые раны, не хочу видеть горы трупов на багровой земле, не хочу стать одним из них. Или всё же хочу? Что заставило принять решение участвовать в битве у Врат Мордора, если не стремление довести всё до логического завершения и найти в этом мире если не дом, то хотя бы покой? Чтобы сердце перестало чувствовать, чтобы раскаяние и сожаления больше не терзали душу. Да, я знаю ответ на свой вопрос, но думать о нём так же страшно, как и смотреть правде в глаза. Я не могу уйти по-другому. Я не могу остаться, для меня нет места в Арде, я лишь недоразумение, стечение обстоятельств, которого не должно было случиться. Гэндальф ошибается: сердце не может найти дом там, где его нет. Я не могу пытаться устроить свою жизнь, если мне ничего не суждено судьбой, остаётся прожить до конца сказку из детства, чтобы узнать, каков её новый поворот. В последний раз позволю безрассудству взять верх, а потом пусть будет как будет, но чувство усталости обременяет так глубоко, что даже маленький холмик посреди поля или на опушке леса станет желанным домом, приютом, в котором можно укрыться, не размыкая больше век.       Куда девалась девочка, которая радовалась каждой мелочи и так стремилась помочь, стать нужной? Почему от неё осталась лишь оболочка, мёрзнущая в натопленной комнате солнечным весенним утром? Всё просто. Девочку угораздило влюбиться в того, кто лишь насмехался над ней с самого её появления в его землях. Она приняла обычную похоть за обещание любви, и даже теперь, когда он оттолкнул от себя, запретил приближаться, продолжает любить, хочет лишь одного: знать, что с ним всё хорошо, всё в порядке. Пусть горько от осознания собственных ошибок и глупых поступков, но эта невыносимая дурочка стремится быть рядом, знать, что Эйомер жив, что сталь врага не коснулась его, что по окончании войны он невредимый вернётся в Рохан. И эта дурочка — я. Как не обещай себе измениться, стать другой, но в одночасье не повзрослеешь, не изменятся чувства. Сердце, как прежде, бьётся в своём хмельном угаре, остаётся лишь смириться с этим и попытаться впредь не совершать того, за что будет мучительно стыдно. Попытаться стать такой незаметной, какой только возможно. Может быть, тогда всё быстрее закончится.        Устав от пустых терзаний, понимая, что на самобичевание совсем нет времени, я отложила доспехи и приготовила сапоги, рубаху и брюки, чтобы через час можно было переодеться в них. Нужно ещё навестить Эйовин и наведаться в конюшню, чтобы отнести в стойло Талы перешитое в попону тёмное бархатное покрывало. Ох и влетит мне за него от Ранары, зато кобыле будет тепло, и её рыжая масть не так сильно будет бросаться в глаза. Почему-то от мысли о суетливой доброй служанке на сердце стало теплее, уж наверное её дочери не такие чокнутые, как я, наверняка влетает от маменьки за всякий проступок. Может и познакомлюсь с ними, если суждено вернуться из последнего похода против Врага.       В Палатах Исцеления в этот ранний час был ещё тихо, лишь редкие стоны и негромкий храп нарушали сонный покой, но моя подруга уже сидела в постели и тщательно расчёсывала здоровой рукой спутавшиеся пряди светлых волос. От моей помощи она отказалась, заявив, что в отличие от многих лежащих здесь мужчин, капризным, беспомощным младенцем себя не ощущает, зато тут же принялась расспрашивать, что я знаю о предстоящем походе. Услышав, что я отправляюсь в него с разрешения Боромира, девушка встревоженно свела тонкие брови.  — Лютиэнь, прошу тебя, останься со мной, мне будет не по себе в чужих стенах без тебя.  — Но здесь остаются Мэрри и Пиппин… — растерявшись от такой просьбы, я, недоумевая, взглянула в её потемневшие до льдистой синевы глаза. — Я уже не могу отказаться, через час мы отбываем.  — Хафлинги тоже уезжают, разве их удержишь? — взяв за руку, Эйовин усадила меня рядом с собой на кровати. — Но ты… Мэрри рассказал мне вчера вечером обо всём, что случилось. Я виновата перед тобой, но обещаю, я всё улажу. Я поговорю с Эйомером, как только появится возможность. Брат не такой, клянусь, он бы никогда не оставил тебя без защиты, он не прогнал был…  — Не стоит, — стараясь подавить предательскую дрожь в голосе, которая появилась, стоило услышать имя любимого, я осторожно сжала её пальцы. — Он прав, я обуза, вам не до меня теперь. Возможно, здесь, в Гондоре, мне будет лучше.  — Обуза?! Не смей даже говорить о подобном! Думаешь, я не понимаю, что ты задумала? — вспылив, повысила голос Эйовин, чем вызвала недовольное бормотание спящих в Палатах раненых. — Ты не собираешься возвращаться в Гондор!  — Это не так!  — Не стоит врать, будто я сама не хотела того же, когда отправлялась сюда… — запнувшись, она отвела взгляд, понимая, что выдала то, о чём говорить вовсе не собиралась. — Но у меня были на то причины, у тебя же их нет. Оставь детское ребячество, тебе не нужно участвовать в битвах, не нужно ничего никому доказывать, останься.       Упрямо покачав головой, я попыталась подняться, но рохирримка оказалась сильнее, чем можно было ожидать, и, крепко сжав мою руку выше локтя, не позволила сдвинуться с места.  — Ты никуда не поедешь, я обо всём расскажу брату.  — Нет, — сжавшись от такого шантажа, я затравленно посмотрела на подругу. На душе и так скверно, неужели нельзя обойтись без ссор и споров? — Пожалуйста, я ведь не выдала тебя в Медусельде, у меня даже мыслей таких не было.        А ведь могла, и тогда бы не было этой ужасной ссоры с Эйомером, всё было бы по-другому, хотя лучше знать правду о его чувствах, чем жить в своих иллюзиях.  — Это всё из-за Эрвина? Что натворил это несносный юнец? — загоревшись новой догадкой, Эйовин нехотя отпустила мою руку, принимаясь разглаживать невидимые складки на стёганном одеяле. — Он обидел тебя, да?  — Нет! Честное слово, он здесь ни при чём.  — Брат спрашивал у меня, как случилось, что ты нанесла увечья Гриме, а в темницах оказался Эрвин. Прости, я солгала. Сказала, что он поджидал тебя после ужина и увидел, как ты, ссорясь с этим червём, двинула его подносами. Только, может, Эрвин и правда тебя там поджидал? Ты никогда ничего не рассказывала, может, он позволил себе вольности, о которых тебе стыдно говорить?       Час от часу не легче, оказывается, она умолчала о своём участии в той истории, оставив отличившимися нас с Эрвином? Вот уж чего я никак не ожидала от племянницы погибшего Конунга! Только увечья были не слишком сильными, черепную коробку Гриме я, к сожалению, не проломила.  — Эрвин никогда не совершал недостойных поступков, мне не в чем его упрекнуть, — пытаясь быть убедительной, я не опустила глаз под её пытливым взглядом. — Он не обидел меня ни одним словом или действием и не имеет никакого отношения к принятому мною решению.  — Но Мордор, Лютиэнь, это же безумие…  — Не большее, чем любое другое, — уже раскаиваясь в том, что перебила подругу, я устало прижалась лбом к её плечу, — не держи меня, прошу, лучше пожелай удачи.       Молча кивнув, она обняла меня, прикоснувшись холодными губами к щеке, и от этого стало во сто крат труднее, чем минуту назад: я не умею прощаться, не умею уходить от близких, лгать им. — Обещай, что справишься, что мне не придётся оплакивать и тебя тоже.       Так нечестно, против правил шантажировать дважды. Или это ещё не предел? — И ты обещай принимать лекарства целителей, и, если встретишь воина более обаятельного, чем Арагорн, то, пожалуйста, прояви всё очарование, на какое только способна, — да, я тоже умею играть в подобные игры, но всё же особой жестокостью не обладаю. — А когда я вернусь, мы будем гулять в садах, они здесь очень красивые.       Не найдя слов для достойного ответа, Эйовин скосила глаза в сторону ширмы, за которой в этот момент раздался особенно залихватский храп, и, не сдержавшись, рассмеялась. Всё понятно, в обаяние гондорских витязей она ничуть не верит. Что ж, подожди, принцесса, приедет и к тебе рыжий принц на белом коне. Конечно, может и не на совсем белом, но это уже не столь важно.       Довольная тем, что сумела хоть немного развеселить подругу, я обняла её ещё раз, а затем, не имея больше времени задерживаться, поспешила к конюшням. В коридорах и внутреннем дворе Цитадели уже во всю кипела жизнь: сновала торопливая прислуга, собирались группами воины, которым совсем скоро предстояло отправиться в самый опасный из походов этой войны, заливисто лаяли собаки, которых царившие неразбериха и суета, похоже, привлекали больше, чем ароматные запахи, распространявшиеся с кухонь, где поварихи спешили приготовить раннюю трапезу.       Пройти по запруженному повозками двору и обойти длинные помещения казарм, стараясь быть не замеченной попадающимися на пути рохирримами, было задачей не из простых; лишь оказавшись возле стойла Талы, я смогла вздохнуть с облегчением. Но и эта передышка длилась недолго: стоило спрятать в сене свои вещи и потрепать по холке радостно всхрапнувшую кобылу, как за спиной уже раздались чьи-то лёгкие шаги. Прижавшись на мгновение щекой к лоснящейся шее своей любимицы, я обернулась к проходу только для того, чтобы увидеть приближающегося к нам… Эйомера. Что я там говорила о лёгкости шагов? Ну вот, кто бы мог подумать, что этот здоровенный бык-культурист умеет передвигаться почти бесшумно? И почему именно сейчас кроме нас с ним и лошадей здесь никого нет? Закон подлости, не иначе. Ведь должны же конюхи уже седлать жеребцов? Или в первую очередь завтрак, а обязанности обождут?  — Лютиэнь, — он был уже так близко, что ноздрей коснулся запах травяного мыла. Похоже, в гостях любимый помнит о том, что нужно посещать купальни и выглядеть подобающе, или слугу приставили, такого же расторопного, как моя Ранара? — Я бы хотел поговорить с тобой, но боюсь, времени осталось слишком мало.  — Мне тоже есть, что сказать вам, господин. Позвольте поблагодарить за такой щедрый подарок как моя кобыла, — не смея поднять на Эйомера глаз, я отчаянно пыталась вспомнить, как обращалась к нему в первые дни своего появления в Медусельде, ведь всё вернулось на круги своя: он — Сенешаль, будущий Король Марки, а я — лишь чужеземная девчонка, которая должна помнить о своём месте, об оказанной милости. По-другому нельзя, иначе он поймёт, как мне больно; видит Бог, этого мне хочется меньше всего. — Если бы я имела возможность расплатиться за Талу, то непременно сделала бы это.  — Кобыла сама выбрала тебя своей хозяйкой, она послушна только тебе, не в традициях конников разрушать подобную связь, — голос рохиррима был обманчиво мягок; это заставило насторожиться, и всё же я оказалась не готова к его стремительным движениям, к тому, как, легко поборов сопротивление, он прижмёт меня к деревянной перегородке, из-за которой за нами с любопытством наблюдала Тала. — Ещё раз посмеешь заговорить со мной в подобном тоне, и я придушу тебя собственными руками! Ясно?!       Сглотнув, я уставилась в полыхающие яростью глаза Эйомера, ощущая, как его пальцы, словно подтверждая угрозу, сдавливают моё горло. Не сильно. Но достаточно ощутимо.  — Мой госпо…  — Не так! Ты плохо расслышала меня? — неужели можно быть ещё большим тираном, чем я о нём думала? Или уничтожить меня окончательно — это святая необходимость? Иначе в Валгалле с почестями не примут? Тьфу ты, ему же не туда, у таких жеребцов особые конюшни. — Объясни мне, что происходит?! Что на тебя нашло? Я два дня пытаюсь поговорить с тобой, но натыкаюсь то на вздорную прислугу, то на возомнившего себя папашей Наместника, то на запертые двери! Так трудно открыть их, или порки боишься за свои похождения?!       Вот те раз, когда это он успел поскандалить с Ранарой? И значит, сегодня ночью мне не послышалось? Это был не сон?  — Ты ведь сам велел убираться из твоей жизни, — всхлипнув, я зажмурилась, чтобы спрятать готовые пролиться слёзы. — Вот я это и делаю, чего ещё ты от меня хочешь?  — Хочу, чтобы ты перестала быть такой дурой! — от его рыка всхрапнул даже вороной конь в соседнем стойле, а вот моей Тале хоть бы что, ишь как доверяет Сенешалю, нет чтоб копытом завернуть. Хотя, стоп. Так она только по мне попадёт. С перепугу душа уходила куда-то в пятки, а Эйомер меж тем всё повышал голос. — Неужели так трудно понять, что те слова ничего не значат? Ничего, слышишь меня? Я бы догнал тебя, никуда не отпустил! Ты моя! А слова? Так неужели ты думаешь, мне чуждо испытывать боль? По-твоему я не схожу с ума от потерь?! Хочешь пополнить их список? Не позволю!       Почти оглохнув от его крика, с трудом понимая смысл слов, я всё же сумела уловить то, что, похоже, Эйовин успела выполнить свою угрозу. Но как? Ей ведь ещё нельзя подниматься. Или он к ней тоже заходил проститься? Почему же мы тогда не столкнулись в Палатах?  — Никогда не отпущу, — крик, наконец, перешёл в тихий гортанный говор, сильные пальцы разжались, отпуская шею из своего плена. Наклонившись, Эйомер припал губами к коже, которая всё ещё горела от сдавливающих прикосновений. От опаляющего дыхания по телу прошла дрожь, безвольно подчиняясь его ласке, я отклонила голову назад. Разве возможно вообще сопротивляться, когда он так нежно, невесомо целует? Когда широкие ладони гладят плечи так бережно, что подгибаются колени? — Прости меня, Лютик, — стоило этим словам, бархатному шепоту коснуться ушей, как мир ухнул, разбившись где-то слишком далеко, чтобы увидеть осколки. Оставалось лишь ощущать, как, не позволяя упасть, любимый обнял меня, привлекая к груди, — я не могу обещать, что этого больше никогда не повторится, но прошу, впредь не верь мне, если видишь, что я одержим.  — А если ты опять начнёшь кричать? — решившись вновь взглянуть в его глаза, я увидела в них усталость и тепло; крупных, красиво очерченных губ коснулась мягкая улыбка.  — Просто подожди, дай мне остыть, — так же всматриваясь в мои глаза, как и я в его, Эйомер провёл пальцами по моей скуле, стирая непослушную солёную влагу, которая всё же сорвалась из-под ресниц. — Тебе нужно научиться терпению, мой маленький солнечный Лютик. Ты же знаешь, со мной бывает тяжело, особенно если ты нарушаешь запреты.  — Пообещать не нарушать их я тоже не могу, — он нахмурился, многообещающе сведя брови, и, похоже, совсем не дразнил в этот момент, но меня волновало совершенно другое: — А как же Боромир? Теперь он мой опекун, я не стану проявлять неуважения к Наместнику.  — Это мои заботы, предоставь их мне, а сейчас уходи. И учти, в этот раз я лично проконтролирую, чтобы ты ничего не натворила.       Значит, Эйовин всё же промолчала? Тем лучше, потому что теперь-то уж точно мне не усидеть в четырёх стенах, волнуясь о том, всё ли с тобой в порядке, милый.       Лицо Эйомера было сейчас так близко, что, не выдержав, я первая потянулась к его губам, но поцелуй показался не более чем прикосновением крыльев бабочки — таким коротким он был. Покой конюшни нарушили громкие мужские голоса, и, вырвавшись из рук любимого, я поспешно юркнула к выходу. Сердце стучало в груди с такой скоростью, словно собиралось вырваться на свободу и мчаться в мою комнату впереди меня самой. От радости, от облегчения руки мелко подрагивали, а ставшие непослушными ноги норовили споткнуться на неровных камнях внутреннего двора Цитадели. Удивительно, как быстро возвращается желание жить, если любимый успокоит разорванную в клочья душу, с какой прытью мчишься в спальню, чтобы сбросить платье и натянуть одежду с доспехами, в очередной раз нарушая его запреты. И даже не алеют уши от криков разгневанной Ранары, которая, загородив двери, уверяет, что никуда не пустит, даже если подобную блажь позволил сам господин Боромир.  — Оставайся здесь, и не пускай Сенешаля, когда он сюда заявится или пришлёт кого-то из витязей. Скажи, что я утомлена и сплю, — пристегнув меч и закутываясь в плащ, я лишь склонила голову набок, давая понять служанке, что у неё не получится меня остановить. — Соври, что эльф исцелил не все мои раны.  — С какой стати я должна это делать?  — Ну, хотя бы потому, что тебе не нравится Эйомер. Ты ведь не прочь ему насолить?