Что же ты, девочка моя, Делаешь с собой, сколько в тебе силы. Сколько же, девочка моя, Выплакала слез, соли бы хватило. Наяву тихий океан. Ты за ним на дно, а тебя до дна он Пьет, как бокал вина.
От бившей тело дрожи и затекающих за уши и в волосы слёз стало нестерпимо холодно, несмотря на то, что комната была достаточно хорошо протоплена; попытка, подтянувшись немного вверх, лечь на бок и сжаться в комочек не увенчалась большим успехом. Не очень это удобно со связанными руками. Распутать мудрёный узел тоже не получилось: мне и раньше с узлами не всегда удавалось справляться, а уж когда бьёт норовящая перейти в икоту истерика и подавно. Всё, что удалось, это прижаться щекой к мягкой подушке, ощутить знакомый запах Эйомера и разреветься ещё громче прежнего. Вот только правду говорят: слезами горю не поможешь. Всё от того, что слёзы лишь усиливают боль и отчаяние, стремясь затопить жгучей солёной волной разорванную в клочья, задыхающуюся душу. Если ОН так ненавидит меня, что стремится наказать за то, что ворвалась в его жизнь, то уже вполне сумел сделать это, смог отомстить так, что мне во век не оправиться, зачем же продолжать проявлять свою жестокость? Зачем привязывать, запирать здесь? Боится, что убегу? Но это единственное, чем я сейчас могу спасти хотя бы остатки гордости. Или хочет, чтобы у меня и их не было? И в тоже время, разве можно утверждать свою жестокость столь нежными поцелуями? А Эйомер был нежен со мной, я помню это. Ведь нельзя быть таким великим лжецом? Какой в этом смысл? Но и не вышедшая по местным меркам ростом вздорная девчонка ему, разумеется, не годится, если есть такая красивая, знатная, богатая невеста как Лотириэль. Неужели и впрямь захотел иметь сразу и жену, и любовницу, и отвёл мне в этом треугольнике не самое завидное место? Всё решил сам, и считает, что я соглашусь на подобное? Думает, раз он будущий Король, то куда денется от притязаний царской особы тощая, бездомная подружка сестры? Я, действительно прежде была фактически бездомной в этом мире, но теперь нахожусь под опекой Боромира. Так неужели Эйомер считает, что опекун не сумеет меня уберечь от него? Что он на самом деле задумал, если ведёт себя столь недопустимо? Я ведь в конце-концов не лошадь, чтоб меня красть и стреножить, а вот он — чёртов жеребец высокого племени, возомнивший невесть что о своей особе. Может, соврал, чтобы меня запугать, и эта часть Цитадели всё же достаточно обитаема, чтобы кто-нибудь пришёл на помощь? Или Боромир нарочно поселили знатного гостя подальше — с глаз долой, из мыслей вон? За что-то же он его ненавидит? Только разузнать так ничего и не удалось, даже любопытные Мэрри с Пиппином не смогли подслушать никаких сплетен. Слабый, срывающийся от слёз крик так и не смог привлечь ничьего внимания, лишь заставил почувствовать себя ещё более униженной, беспомощной и затравленной, а в голове вдруг зародилось отвратительное, горькое подозрение, что Эйомер вовсе не лжец и ни в чём не обманывал меня. Ведь он изначально ничего не обещал кроме крыши над головой и, возможно, даже не подозревал, что я претендую на нечто большее, чем быть его подстилкой, согревать холодными скучными ночами. Подумаешь, девственница, мало ли у него их было до меня? Я ведь в Арде никто, возможно, даже меньше, чем служанка или крестьянка, а он племянник Тэйодена, ставший после гибели Тэйодреда и дяди наследником престола Марки. Возможно, хотел лишь удовлетворить свою страсть, чтобы потом выдать за одного из витязей эореда? Только я к подобному не готова, хотя отрицать нечего: ведь сама не смогла оттолкнуть Эйомера в ту ночь в Медусельде. Сама была настолько наивна, что приняла его похоть за любовь. Какая банальная ситуация: влюблённая девчонка и воспользовавшийся её доверчивостью мужчина! Она стара, как мир, и повторяется во все века неисчислимое количество раз. Оттого и гаснут на небе звёзды, когда разбиваются девичьи сердца, а вовсе не от смертей. Только вот мне казалось, что я зажигаю свою звезду, а не разбиваю её необдуманными поступками вдребезги. Слишком уставшая, слишком одинокая, напуганная в чужом мире, я так нуждалась в любви, тепле и заботе, что приняла за них то немногое, что мог предложить роханский Сенешаль. Не только, конечно, от одиночества, а ещё потому, что влюбилась в этого сурового гордеца до головокружения, потому что доверяла ему так сильно, как он того не заслуживал. Но и это не его вина — разве виноват он в моей глупости? Гулко бившееся о рёбра, захлёбывающееся кровью сердце отчаянно твердило, что ОН виноват, во всём виноват, а пытающийся отстраниться от мучительной агонии разум всё искал в памяти хоть одну зацепку, хоть одно обещание Эйомера. И не находил. Но и понять, осознать всё происходящее, сложить головоломку по кусочкам я тоже не могла, потому что любовь была, уверена, что была, и от того, что теперь она безжалостно отравлена ядом реальности, в венах гаснут подаренные ею искры. Ещё днём я была так счастлива, уверена в своём любимом и безоблачности будущего, а теперь раздавленная грузом всего случившегося привязана к этой чёртовой кровати, заперта как наказанная, провинившаяся рабыня. Может только так Эйомер меня и воспринимает, и впереди ждёт лишь наказание за то, что посмела учинить скандал? Да ещё и драку устроила, уж этого рохиррим точно не ожидал: получить кулаком в челюсть от девицы. Надеюсь, ему было хоть немного больно, потому что мои руки до сих пор горят от столкновения с его чугунной головой. Наконец, усталость и затихшая истерика сделали своё благостное дело — затянули куда-то за границы измученного сознания: не сон, но мысли всё же отключились, и даже полумрак, оставляемый льющимися в узкое окно лучами опускающегося на западе солнца, не пугал. Дыхание в саднящих лёгких выровнялось, и стало казаться, что вокруг не стены, а широкие стволы старых раскидистых дубов, спрятаться среди них было бы сейчас спасением. Мягкие, прижавшиеся к губам губы даже не напугали, скорее, подарили то, в чём я так отчаянно сейчас нуждалась. Поначалу ласка была нежной, но потом она стала опалять, и пришлось невольно распахнуть глаза, чтобы понять, что же всё-таки происходит. — Тише, мой Лютик, я не обижу, — противореча своим словам, Эйомер зажал мой рот ладонью, словно не хотел слышать того, что я могу на это ответить. Не отстранился, прижался губами к виску, покрывая нежными невесомыми поцелуями воспалённые от долгих слёз веки. Когда-то он уже утешал меня подобным образом, и тогда это действительно подействовало, но теперь, лишь на миг поддавшись слабости, я опомнилась, и что было силы вонзилась зубами в его ладонь. — Не стоит, я могу и ответить, — отстранившись, он устало вздохнул на мой протест, а затем без предупреждения укусил чувствительную кожу на шее: достаточно больно, чтобы почувствовала, но не достаточно для того, чтобы остался след. — Тебе придется выслушать меня, прежде чем опять начнешь махать кулаками, а слушать, как я уже заметил, ты не умеешь. Отчаянно хотелось закричать, что он и сам этого делать не умеет, поэтому нечего требовать от других, что мне дела нет после всего случившегося до его попыток оправдаться, но Эйомер лишь сильнее сжал ладонь, заставляя молчать, и пришлось смаргивать выступившие на глазах злые слёзы обиды. — Лотириэль больше не моя невеста, я разорвал помолвку, — быстро отерев пальцами свободной руки солёную влагу с моего лица, рохиррим на секунду замолчал, словно собирался с мыслями, а затем, качнув головой, придвинулся ещё ближе ко мне. — Если бы ты знала, как я не хотел, чтобы ты услышала обо всей этой истории, и если бы у тебя хватило благоразумия остаться месяц назад в Медусельде, то и не узнала бы. Так было бы лучше для нас обоих. Задохнувшись от такой наглости, я дёрнулась, пытаясь вырваться из его рук, но эта попытка только лишила остатков сил, а толку не было никакого. — Я никогда не собирался делать тебя своей любовницей, никогда бы так не унизил, — ясно прочитав мысли в моих глазах, он криво улыбнулся. — Не моя вина, что я встретил тебя, будучи уже обручённым. Я ни разу не видел дочь Имрахиля до сегодняшнего дня, а о нашей свадьбе с её отцом два года назад сговорился Тэйоден. Точнее будет сказать, что Имрахиль срочно искал дочери жениха как можно дальше от своих земель, а мой дядя решил, что это достаточно выгодный союз, и дал своё согласие, даже не подумав спросить, хочу ли этого я. Как девицу сосватал. Мне в те дни эта идея показалась абсурдной: впереди война, гонцы приносят всё более гнетущие вести с границ, а они о свадьбе сговариваются, но, не желая спорить, я согласился, лишь позже узнав, почему же Имрахиль так торопится сбыть дочь с рук. Оказывается, её руки попросил старший сын Дэнетора, и, как говорят, Лотириэль была совсем не против выйти за него, если бы князь не испугался кровосмешения. Если не веришь, то можешь спросить у своего опекуна, за что он пылает ко мне такой открытой неприязнью. Только нет перед ним моей вины, и жениться на его зазнобе я не собираюсь. Пусть ищет подходы к Имрахилю, в конце концов, это не первый брак в их семье между кузенами, и мне не понятно, почему в этот раз вышел такой скандал. Единственная, на ком я хочу жениться, это ты, и можешь не сомневаться — так и будет. Побледнев, с трудом вникая в то, что он рассказывал, я протестующе дёрнулась, когда Эйомер взял с прикроватного столика обильно украшенное камнями массивное кольцо и надел его на мой палец, так и не подумав развязать верёвку. Страх, отчаяние, обида за то, что держал всё в тайне, никуда не делись, но рохиррим, похоже, больше не планировал никаких объяснений. Скользя взглядом по моим связанным рукам, плечам, шее, вздымающейся под натянувшимся лифом платья груди, он, судя по всему, испытывал совершенно определённое удовольствие и даже не пытался скрыть загоревшегося в серых глазах огня. Дразня, он поцеловал кончик моего носа, а потом начал медленно спускаться к своему излюбленному месту для ласк — шее. От покалывания его щетины, прикосновения горячих губ и дыхания по коже побежали мурашки паники — неужели он посмеет вот так, сейчас, затеять любовную игру? Даже не спросит согласия? По-прежнему прижатая к моему рту ладонь ответила доходчивее любых слов — и не подумает спрашивать. Новая попытка вырваться была прервана хриплым рыком и убедительным укусом в области ключицы, а затем рохиррим спустился ещё ниже, покрывая цепочкой поцелуев кожу у самого лифа, утыкаясь носом в ложбинку, вызывая своим опаляющим дыханием рой новых мурашек. Подрагивая, проклиная себя за слабость перед ним, я выгнулась навстречу медленно ласкающим кожу губам. Дышать стало совсем нечем, а Эйомер всё не торопился, продолжал дразнить, отлично зная, как на меня действуют подобные прикосновения. Обласкав языком виднеющееся из-под рубинового бархата маленькое полушарие, он, наконец, стянул ткань вниз, вбирая в рот напряжённый, затвердевший, как камешек, сосок. Ощущая, что если он продолжит в том же духе, то моё сопротивление будет недолгим, я снова укусила его ладонь, на что он ответил вызывающим томление влажным горячим посасыванием, а затем, словно нарочно, выпустив воспалённую плоть из плена губ, уколол её щетиной. Всхлип удовольствия заглушила широкая ладонь, а жадный, требовательный рот уже прикоснулся ко второму соску, даря и ему возбуждающую ласку. И снова эти легкие нежные прикосновения пальцев к груди, вызывающие такое напряжение внизу живота. Как же с этим бороться, если Эйомер не желает отступать? Почти капитулируя, желая большего, я лизнула сжимающую рот ладонь, которую до этого ожесточённо кусала, и лишь тогда Рохиррим убрал её, но, не позволив издать ни одного возмущённого его действиями звука, тут же заменил губами. Поцелуй был и нежным, и яростным одновременно: я всё ещё не оставила попыток вырваться, а Эйомеру безумно, до дрожи, до рыка нравилось подавлять, подчинять себе, соблазнять. Понятно, почему ему так глянулись мои связанные руки: ещё одна возможность подчинить своему желанию, своей воле. И не знает, как это больно не иметь возможности упереться ладонями в его грудь, а потом не выдержать и ответить на такие крепкие, родные объятия. Целуя властно, почти взасос, он проник в мой рот, вовлекая в ответную игру; поймав мой язык, лаская его столь упоительно, что это стало большим, чем просто поцелуй, словно соединение, обладание друг другом. — Отпусти… — выдохнула я, едва он вновь вернулся к груди, дразня зубами и колючей щетиной напряжённые соски. — Отпусти меня. Лишь громкая усмешка, а руки уже задрали подол платья оголяя бёдра, оглаживая, сжимая ягодицы. — Я хочу тебя. — Отпусти. Не могу без разговора, без слов. Если он не объяснит, не поклянётся ещё раз, что сказал правду, то это сродни насилию, я не смогу, не выдержу… Но длинные пальцы уже проникли в повлажневшие сокровенные складочки, лаская так умело и бесстыдно, что огонь разбуженного желания бушующей лавой разбежался по венам, заставляя закусывать губы, чтобы не застонать в голос, не выдать ответа, которого он так добивался. — Отпусти, прошу тебя. — Ты ведь тоже хочешь меня, — заглянув пылающим взглядом в мои глаза, Эйомер скользнул пальцем в ноющее от желания слияния с ним лоно. — Я знаю об этом, просто попроси, — он углубил ласку, надавливая так, словно мы уже единое целое. — Попроси меня. — Отпусти, — но он не это хотел услышать, и, словно решив наказать за непокорность, покинул разгорячённую плоть, снова начиная ласкать, поглаживать напряженный бугорок клитора, приближая к пику наслаждения и тут же останавливаясь, едва слышал, каким судорожным становится моё дыхание. Выдерживать сладкую пытку больше не было сил, тело сгорало в таком оглушительном огне желания, что стоны сами слетали с губ, а с ними и слова, которые уже были неподвластны воле. — Возьми меня… не могу больше… Удовлетворённая, победная улыбка — всё, что отпечаталось в сознании, прежде чем, сжав в объятиях, Эйомер, наконец, не тратя время на то, чтобы снять одежду, лишь развязав завязки штанов, ворвался в моё тело, подчиняя такими сильными, глубоким толчками, что захватило дыхание. Удовольствие, которое он дарил каждым своим движением, было подобно бушующему урагану. Вихрь искр будто поджигал вены изнутри, заставляя двигаться навстречу, принимать его плоть, едва держась на поверхности бушующей страсти. И в тот миг, когда Эйомер, приподнявшись, развязал мои запястья и позволил обнять себя, прижаться теснее, она захватила меня, заставляя забиться под ним в судорожном, упоительном наслаждении. Прижавшись поцелуем к моим губам, испивая стон, он задвигался быстрее, пока с глухим выдохом не вжал в кровать, изливая своё тепло, заявляя полную власть и стремление подчинить. Подчинение. Полное. Без права голоса и своей воли. Без надежды на то, что рохиррим начнёт ко мне относиться лучше, чем к кошке, которую достаточно почесать за ухом и немного приласкать. Всё это я поняла, когда, приходя в себя после отхлынувшей волны обжигающего удовольствия, ждала от Эйомера хоть каких-то слов, разговора, в котором так нуждалась, а он, то ли не заметив моей тихой просьбы, то ли решив проигнорировать её, поцеловал в ответ и, обняв, прижав к своей груди, гладил волосы пока не уснул. Просто уснул, очевидно сильно устал за день и решил, что секса мне достаточно в качестве утешения. Секса и впившегося в палец тяжёлого кольца. Оно было большим для меня, давило свинцом, въедалось в кожу, отравляя сильнее яда, вместо того, чтобы принести радость от того, что он, наконец, сказал о своих намерениях. Но откуда мне знать, что Эйомер не обманул опять, что я хоть немного нужна ему, а не просто испугался скандала, который может разразиться, если всплывёт правда о том, каковы наши отношения? Вдруг на самом деле он любит эту Лотириэль, а я встала между ними, являясь лишь забавой, утехой, о которой быстро забывают. Ведь дочь Имрахиля действительно хороша собой: высокая, зеленоглазая, рыжая, как огонь, и такая фигуристая, что не один мужчина небось вздыхает, не то что я — маленькая, щуплая и бледная. Мы с ней разные, как румяное, наливное яблоко и дикая вишня. Разумный выбор явно не в мою пользу. Может, потому и промолчал, не нашёл слов, что их нет, а врать не захотел? Всё так просто — разрыв помолвки и вынужденная женитьба на приблудной девчонке, только потому, что по глупости переспал с ней, а теперь это может вылиться в новой конфликт с Боромиром? Решил, что я непременно пожалуюсь опекуну, ведь рвалась к нему там, в холле. Поэтому и запер, связал, чтобы заставить замолчать, пока уладит всё, разрывая прежние обещания? Наверняка, Боромир в ту первую ночь похода говорил об Эйомере — о том, кому обещана его возлюбленная, о том, кого ненавидит, но не пожелает смерти в бою. Почему гондорец ненавидит его? Только ли как соперника, или есть нечто иное, о чём мне, возможно, никогда не узнать? И что ждёт теперь впереди? Какая жизнь будет с тем, кто уже сейчас заставляет молить о своей близости, кто берёт так много, но ничего не даёт взамен кроме сжигающей дотла страсти? Смогу ли я быть женой для Эйомера, зная, что мне есть место только в его постели, но не в сердце, не в душе? Он ведь и дальше будет стремиться лишить воли, подчинить, слепить под себя, забывая о том, что я тоже личность, что у меня есть свои желания и стремления кроме служения ему. Если бы хоть немного дорожил, то разве не попытался бы успокоить, утешить, вместо того, чтобы соблазнить, принудить к близости? Да, я слаба перед ним, слишком люблю, чтобы противиться ласкам, сгораю от поцелуев, и он это знает. Каждое прикосновение как потребность, как наркотик, доза, без которой не прожить. Но наркоманы платят слишком высокую цену за своё губительное пристрастие — жизнь. Я бы с радостью отдала её Эйомеру, но не готова к той боли, которую предстоит испытать впереди — рохиррим никогда не изменится, а я никогда не смогу стать той послушной куклой, которую он хочет видеть возле себя. Руки сами потянулись к лицу любимого, чтобы прикоснуться к таким родным небритым щекам, полным губам, светлым густым ресницам, родинке у переносицы. Он улыбнулся во сне, разворачивая голову, прижимаясь к моей ладони, и было в этом что-то сокровенное — тайна, которая связывает мужчину и женщину, их потребность в близости, поддержке, тепле друг друга. Но, похоже, между нами всё разрушено, или же не существовало вовсе, во всяком случае, я просто не смогу всегда только отдавать, не ощущая и толики поддержки и взаимности любви. Короткое прикосновение губами к его губам, и нужно выбираться из объятий крепких рук, чтобы подняться с кровати, оставить на прикроватном столике тяжелое кольцо и уйти, пока ещё могу это сделать. В незнакомых коридорах горели факелы, не слишком ярко, но достаточно, чтобы можно было сориентироваться и, расправив бархатное платье и запутанные волосы, поспешить к лестнице, надеясь, что она приведёт в нужное крыло. Снующие внизу слуги торопились с наполненными блюдами в обеденный зал, из которого доносились громкие голоса и взрывы мужского смеха, а значит сейчас не слишком поздно, и Ранара ещё не должна меня разыскивать с собаками. Комната и впрямь оказалась пустой; оставив дверь открытой, чтобы не зажигать свечу, я нашла свою ещё не разобранную сумку, сложила в неё выстиранные рубашки и брюки, застегнула на талии пояс с мечём — снова, теперь уже навсегда своим единственным защитником, и, накинув плащ, поспешила в холл к дверям, которые вели во внутренний двор. Ещё вчера будущее казалось предсказуемым, спокойным и счастливым: возвращение в Медусельд, простые хлопоты, жизнь с любимым, но прошёл всего день, и вот оказывается, что всё совсем не так: нет у меня ни Эйомера, ни дома, одна лишь Тала, и то, если удастся незаметно оседлать и вывести её из конюшен Цитадели. Наверное, по чистой случайности, или мне просто так везло, но конюхов видно не было, а довольная кобыла заржала, радуясь тому, что приняла за намечающуюся позднюю прогулку. Лишь оказавшись в седле и направив любимицу к проезду, ведущему на одну из тёмных улиц засыпающего города, я позволила себе слабость расплакаться, затосковать по всему тому, что так легко утратила. Всё же Гэндальф не прав: сердце ошибается и совершенно не способно найти свой дом. Возможно, оно такое глупое, а возможно, в этом мире просто нет моего дома, нет моей судьбы, нет ничего, на что я бы имела хоть малейшее право претендовать или рассчитывать. Чужая, непонятная, вызывающая недоумение своими поступками и поведением — лучше уйти пока всё не стало ещё хуже. Быть обузой стыдно, неправильно, недостойно, и не важно, что не знаю, что делать дальше. Это не должно волновать никого кроме меня самой. В конце-концов я достаточно взрослая, чтобы самостоятельно разобраться в своих бедах, вместо того, чтобы искать убежища, занимать чужое место, воровать жениха, который принадлежит другой. Возможно, у них двоих всё ещё наладится, если мне удастся сейчас незаметно скрыться. Не хочу быть чужой бедой, чужим несчастьем. Врата Минас-Тирита в этот поздний час были заперты и надёжно охранялись, но уже знакомая калитка не была замкнута. Не знаю что это: халатность, случайность или воля судьбы, указывающая, что принятое решение является единственно верным. Тала перешла на галоп, едва мы выехали в поля, и от того раздавшийся за спиной окрик одного из стражников уже не заставил испугаться или оглянуться назад. Обступившая со всех сторон непроглядная ночная темень вынудила поёжиться, закутаться в плащ и с надеждой взглянуть на высокое звёздное небо — его холодные бриллианты-огоньки единственные могли хоть немного осветить путь, который предстояло проехать. Конечно, завтра взойдёт солнце, но как же далеко до этого холодного, неуютного завтра. Не зная, куда направиться, я разрешила кобыле действовать согласно её инстинктам, и та предпочла уже пройденный прежде путь к Осгилиату. Это даже неплохо, возможно, переправившись через Андуин, получится найти дорогу к морю. Там в одной из рыбацких деревушек в каком-нибудь из трактиров, наверняка, найдётся работа для девушки. Прошлым летом мы с Джессикой подрабатывали на каникулах не только детскими аниматорами, но и официантками, так что вполне справлюсь. Только бы подавить заполнившую тело и душу боль потери, только бы не заблудиться. Поднявшийся к полуночи ветер высушил слёзы, встрепенул полнившие холодный воздух запахи полыни, цветущего вереска и набирающих силу степных трав, а далеко впереди показались кроны ив, росших по берегу Великой Реки, временный мост через которую предстояло найти в непроглядной темноте. Вглядевшись вперёд, я с удивлением заметила между стволов огонёк костра. Неужели кому-то не спится в такой поздний час? Но стоило приблизиться, чтобы спросить дорогу, как огонь погас, а из-за завесы ветвей тонких плакучих ив показались несколько фигур в слишком знакомых, сливающихся с темнотой, доспехах. Орки. Те самые разбойничающие банды, из-за которых были выставлены патрули. — Уходи! Уходи! — спрыгнув с напуганной, нервно заржавшей кобылы, я потянула её за уздцы, разворачивая обратно к Минас-Тириту. Она ещё могла спастись, мне же дороги назад всё равно нет. — Быстрее, к Киборгу! Эта уловка заставила её сдвинуться с места и, наконец, ускакать прочь, а мне лишь осталось, обнажив меч, стоять на месте. Слишком близко я сама не подойду: кто знает сколько этих тварей прячется в береговом перелеске? Напряжённую тишину нарушал лишь удаляющийся стук копыт Талы да шуршание ветра в травах, а затем раздался леденящий кожу гортанный оклик. Неужели думают, я понимаю их гнусное наречие? Ещё одна мучительно-долгая минута, и вот первый орк направился посмотреть, что за сумасшедшая затеяла прогулку посреди ночи. Пронзить неожиданным выпадом шею любопытствующего, когда он подошёл достаточно близко, оказалось не трудно, а вот противостоять его злобно взревевшим приятелям уже совсем другое дело. С этим могло сравниться лишь угасание солнечных лучей в наступающей ночи: я знала, что возможно не смогу самостоятельно справиться с десятком разъярённых монстров, но отбивалась от их клинков оттого не менее отчаянно. Никогда прежде мне не доводилось сражаться с несколькими нападающим одновременно. Это требовало огромной сосредоточенности и сил, которых фактически не осталось после минувшего разрушившего жизнь дня. Мышцы слишком быстро начали гореть от нестерпимой боли, из-за исходящего от немытых тел смрада и запаха чёрной крови кружилась голова, и это совсем не прибавляло ловкости, как не радовало и то, что удалось достаточно ранить двоих противников, чтобы они с воем покатились по траве. Смог удивить лишь громкий мужской крик, слишком знакомый, чтобы не узнать рохиррима, и конское ржание, которое заставило обернуться, увидеть приближающихся к нам всадников. Этой секундной потери внимания, оплошности хватило, чтобы, дробя рёбра, в тело вошёл острый вражеский клинок. Не в силах закричать, задыхаясь от боли, я развернулась обратно отвечая таким же смертоносным ударом, а мир уже рушился, разбивался на осколки, уволакивающие в спасительную непроглядную мглу.Что же ты, девочка моя, Делала не так, как тебе непросто. Сколько ты, девочка моя, Не спала ночей, ты бы отдала всё, Чтоб уснуть на его плече. Каждый божий день, проведённый с ним Ты помнишь до мелочей.