Подари мне ночь, подари мне день

Я тебя не отдам никому, самому даже господу Богу. Я устрою такую войну, что к тебе позабудут дорогу. Это будет такая война — неудачникам лучше поверить, За тебя погибать, возвращаться и чуду не верить. Я тебя никому не отдам, даже в руки рассвету, У меня даже в мыслях не будет спросить совета. Я не дам умереть, даже если ты сильно захочешь. Это будет такая война — почитай между строчек. Я тебя не отдам никому, даже самому господу Богу. Я устрою такую войну, что и небо забудет к тебе дорогу. Счастье мое, подожди, не меняй свой путеводитель. Не теряйся, ступай по мечтам, в наши дождливые степи. София Левит

      Мне всегда казалось, что смерть — это такая зыбкая туманная пелена, за которой уже ничего не помнишь, не ощущаешь и, не замечая течения времени, ждёшь часа Страшного Суда, которым так любят пугать святые отцы во время церковной мессы. Моя же почему-то имела множество брешей, сквозь которые доносились голоса, резали веки всполохи света, а само тело, не потеряв способность чувствовать, сгорало от невыносимой, сводящей с ума боли, которая начиналась где-то под рёбрами и, сдавливая, мешая дышать, растекалась по венам. Разве не должно мне обрести покой, вместо того, чтобы мучиться тем, что по лбу ползёт неприятная липкая влага, отереть которую, даже просто пошевелить пальцами мешает сковавшая мышцы слабость? Или это и есть первое из испытаний, посланное за совершённые при жизни грехи? А что дальше? Почувствую, как черви пожирают гниющую на костях плоть? Отвратительно. Такого просто не может быть. Тогда, наверное, кремация и впрямь милосерднее? Интересно, где я оказалась после того, как проклятый орк сделал своё чёрное дело? Как скоро состоится погребальная церемония, и какой она будет? Зачем вокруг так много людей, если уже ничего не изменишь? Сердце отчаянно заныло от тоски по тому, кто был так невыразимо дорог, но новая волна уже совсем другой, отторгающей всякие мысли боли заставила съёжиться в своём глубоком коконе оцепенения. Не хочу ничего вспоминать. Ни о чём думать. Выбор сделан, и цена уплачена. Уже ничего не изменить.       Гул голосов всё нарастал, и вот один из них, слишком знакомый, ворвался в затуманенное сознание, заставляя наперекор растущему жару холодеть от страха, которого, думала, уже никогда не испытаю.  — Я прикажу прикончить эту проклятую кобылу! Она опять сбросила её, опять!        Тала, моя чудесная рыжая красавица. Боромир не может говорить о ней с такой жестокостью, он не должен причинить ей вред, нужно как-то остановить его.  — Тише, успокойся, — раздался совсем рядом голос Леголаса, от его прикосновения к щеке стало немного легче. Кажется, это ещё не смерть. Пока. Наверное. Не уверена.— Он ничего ей не сделает, просто разъярён, вот и ищет крайнего.  — Мне и без тебя известно, кто тут крайний, — ругань гондорца стихла совсем рядом, ещё одна рука прикоснулась к моему лицу, на этот раз горячая и шероховатая, как наждачная бумага, или это мне настолько плохо, что всё колет и жжёт? — Лютиэнь, девочка, ты слышишь меня?  — Напугать ты её точно сумел, — ответил за меня эльф, пока я отчаянно пыталась сглотнуть, чтобы произнести хоть слово; но слабость была настолько сильной, что это казалось невозможным. — У меня час не получалось её дозваться, зато ты со своей кровожадностью сумел это сделать за минуту. Чем тебе не угодила несчастная лошадь?  — Да она трусливее зайца! Чуть какая опасность — сбрасывает седока!  — Нет… — едва пробормотав единственное отрицание, я с жадностью сделала глоток воздуха. — Я сама… приказала… скакать назад… нет вины…  — Говорю же, не трать силы на споры, — сочувствие в голосе эльфийского принца граничило с жёсткостью приказа, когда он прижал к моим губам влажную ткань, понимая, что я не смогу сделать ни глотка, а жажда мучает нестерпимо. — Девушке нужен покой, а вам всем здесь делать нечего.        С трудом разомкнув саднящие веки, чтобы понять, где нахожусь, и кто стал свидетелем моих мучений, я лишь смутно различила белый потолок, горящие свечи и нескольких столпившихся у кровати мужчин; среди них узнала Боромира, которого до этого и услышать довелось, Арагорна, Маблунга, Гэндальфа и Эйомера, в потемневшие глаза которого смотреть было страшнее всего. Все они, кажется, горели неистовым желание устроить допрос с пристрастием, и от этого снова пошла кругом голова. Лучше б меня тот орк прикончил. Не смогу я ничего никому из них объяснить. Потому что они не способны понять, потому что нестерпимо устала, и нет никого, кто сумеет не осудить, а поддержать. Сейчас у меня была лишь одна защитница — мучительная слабость, которая, нарастая с каждой секундой, снова забрала в объятия непроглядной, но казавшейся такой надёжной мглы.       За этой мглой был чудесный старый сад с рябинами, яблонями, цветущими пионами и узкой, усыпанной керамзитом дорожкой, которая манила приблизиться, обещала покой и умиротворение, ждущие там, впереди, если только решусь ступить на неё. Но стоило сделать шаг вперёд, стремясь освободиться от воспоминаний, которые мучительным грузом давили на сердце, как меня отдёргивали, тянули назад, согревая прикосновением длинных пальцев, заставляя выпить ягодный напиток, и приходилось вырываться что есть сил из рук Леголаса и объяснять хмурящемуся Гэндальфу, чтобы оставил меня в покое со своими ласковыми словами и сладковатым зельем, что хочу уйти туда, где для меня есть уголок, которого так и не нашлось в Арде. Он не слушал меня, обзывал глупой девчонкой, упрямицей, каких не сыскать, а я просто не хотела больше жить, но никак не находила слов объяснить хотя бы ему, что всё сломано, разрушено, что во мне больше не осталось сил бороться и начинать всё заново. Я просто хочу туда, за эти волшебные деревья, там звучит колыбельная, которую мне пела мама, когда я была совсем маленькой и до дрожи боялась темноты. Я так хочу послушать её один ещё раз, хотя ничего уже не боюсь, разучилась бояться.       В какой-то момент в зыбкой пелене туманящегося от боли и слабости сознания мне показалось, что маг и эльф, наконец, оставили меня в покое, но они просто сменили тактику, точнее, их сменила Эйовин, и это действительно было жестоко, потому что вмиг напомнило о том, как мучительно уходил Тэйодред. История словно пошла по второму кругу, повторялась заново, и видит Бог, я бы предпочла выпить снотворное, чем видеть боль на лице подруги. Не знаю, что именно ей было известно о случившемся между мной и её братом, или же это одни подозрения, но промокая мой лоб холодной влажной тканью, чтобы хоть немного сбить жар, от которого ныла каждая косточка в ставшем, казалось, чужим безвольном теле, она упорно рассказывала об одном и том же: о том, что вчера Эйомер уведомил Имрахиля, что не собирается выполнять обещание покойного Тэйодена и жениться на Лотириэль, поскольку оно было дано без его ведома и желания, а сам наследник Марки связан обещанием с другой. Одно это уже заставило проступить на щеках не только лихорадочный, но и смущённый румянец, и это были не все новости. Вчера днём, не растерявшись, скандальной ситуацией воспользовался Боромир и снова просил у князя Дол-Амрота руки его дочери, на что, наконец, получил долгожданное и уже не чаянное согласие, а сегодня рано утром, решив отпраздновать это хорошей дракой, выволок из Палат Исцеления Эйомера и сцепился с ним в рукопашной, утверждая, что по его вине подопечная сбежала из дома, чуть не лишилась жизни и теперь отказывается принимать лечение.  — Я слышала, он утверждал, что вы с моим братом повздорили в холле, но разнять вас никто не успел, потому что вы как сквозь землю провалились, это так?       Устало сглотнув, я сомкнула веки, прячась от её внимательного взгляда. Что произойдет, если Эйовин узнает правду? Возможно, она сможет принять тот факт, что я влюбилась в Эйомера и посмела рассчитывать на взаимность, а возможно, испытает неприязнь, возненавидит, посчитает меркантильной искательницей лучшей доли, которая соблазнила Сенешаля. Я и сама уже жалею, что не нашла вчера другого пути из сада, не сумела скрыться раньше, показала рохирриму, как мне больно от его предательства. Может и не предательства, может и не лгал он, теперь уже не узнать, но всё равно, виновата в скандале, в его открытой ссоре с Имрахилем и драке с Боромиром, шум которой и сама хорошо слышала, просто надеялась, что это галлюцинация измученного жаром мозга. Глаза вновь запекло от слёз, и от того ещё больше захотелось домой, к родителям, туда, где меня просто любят потому, что я есть, такую, какая я есть, не предъявляя никаких условий и требований. Не хочу больше ничего никому доказывать, не хочу пытаться ужиться в чужом мире, не хочу, не могу подстраиваться под чужие ожидания, быть сильной, терпеть ужасные поступки, проглатывать обиды, не смея рассчитывать на понимание и утешение, зная, что проявлять понимание и терпение должна я одна. Это слишком трудно, мне просто не справиться. Лучше уйти сейчас, надеясь, что хотя бы за последней чертой будет позволено ненадолго увидеть близких, незримо побыть рядом с ними, чем, оставаясь здесь, пытаться бороться, чтобы утвердиться среди жестоких нравов. Одной, без поддержки, мне с этим никогда не справиться, так стоит ли пытаться? Накатывающая волнами боль несла с собой слабость и предчувствие предстоящего конца, лишь бережное прикосновение Эйовин к волосам принесло небольшое облегчение.  — Заплети мне завтра косы, когда всё закончится.  — Ты не посмеешь!        Даже не пришлось открывать глаза, чтобы узнать голос ворвавшегося в Палаты Эйомера. Что, разговор по душам с Боромиром закончен, или это просто временная передышка, чтобы собраться с силами для новой потасовки?        Не сумев даже сейчас побороть желания взглянуть на остановившегося возле кровати любимого, я невольно залюбовалась тем, какой он высокий, статный и видный, пусть даже с расплывающимся на скуле синяком. Опять моя вина: не нашла в себе сил поговорить с опекуном, и он, похоже, затеял бои без правил. Интересно, причину посерьёзнее, чем крики в холле, нашёл, или как? Впрочем, врать мне ему было нечего, а от правды станет ещё хуже, уж лучше продолжать отмалчиваться, ведь не станет же он меня пытать, в самом деле?  — Лютик, лучик мой, я всё исправлю, милая, слышишь? Только прекрати упорствовать, тебе нужна помощь, — принялся, присев на край кровати, уговаривать рохиррим, едва за недобро взглянувшей на него Эйовин закрылась дверь. — Я позову Леголаса, хорошо? — Позже… очень устала… — не в силах выдержать его полного отчаяния, тёмного от боли взгляда я сомкнула веки, надеясь, что он поскорее уйдёт, и будет возможность хоть немного помечтать о том, что любит, по-настоящему любит, как в том давно забытом сне, где мы идём по бескрайнему полю, а навстречу только солнечные лучи, только дикие ромашки и медуница.       Как ни странно видение вернулось и на этот раз было нескончаемо долгим, полным покоя и такого тепла, что сумело согреть продрогшую, озябшую душу. Оно наполнило надеждой, верой, что всё ещё можно вернуть, изменить. Когда я открыла глаза, вокруг был полумрак, разгоняемый лишь несколькими свечами. У самых окон он переходил в тьму, такую же страшную и зловещую, как в ту ночь, когда ушёл Тэйодред. Она подкрадывалась всё ближе, протягивала смоляные щупальца, от которых веяло таким холодом, что перехватило дыхание.  — Эйомер! — полушёпот-полукрик сам сорвался с губ, стоило душу захлестнуть паническому страху. — Эйомер! — он был близко, с кем-то разговаривал у дверей и когда, подбежав, схватил на руки, прижал к груди, руки, несмотря на слабость, потянулись к его шее, чтобы обнять, превозмогая оглушительную боль в рёбрах, прижаться теснее, заплакать, вжимаясь лицом в широкое плечо. — Прогони её! Прогони! Я не хочу!        Совсем рядом раздалось несколько голосов: Гэндальф приказывал кому-то запереть окна и двери, вбить в пол в углах палаты гвозди, знакомые пальцы эльфа прикоснулись к ладони, огладили спину, но живительнее исходящего от них тепла было горячее дыхание рохиррима, прижавшегося губами к моему виску, шептавшего что-то на своём гортанном наречии. Я бы никогда не смогла повторить ни слова на этом языке, но всё же чувствовала, стремилась к той силе, которую он вдыхал в меня, потому что от неё разгорелось наше солнце, проникая лучами в самые вены, в самое нутро, заставляя жить, прогоняя тьму так далеко, что вскоре от неё и следа не осталось, только надёжные, крепкие руки рохиррима.       Никаких воспоминаний о той страшной ночи в моей памяти больше не сохранилось, а последовавшие за ней дни вообще казались чем-то туманным, нереальным, словно лишь обрывочные видения. Рядом почти всё время находились Гэндальф или Леголас, и, если маг считал своим долгом журить и воспитывать, то эльф был более милосердным и просто занимался моей раной, а потом помогал уснуть. Представляю, как я его замучила с той достопамятной драки с Боромиром в Медусельде, и всё же принц ни разу не упрекнул меня за чрезмерную склонность к дракам и поискам неприятностей на свою пятую точку, как это неустанно делал Гэндальф, а, напротив, пытался отвлечь от охватившей апатии и стыда за собственные поступки разговорами, однажды даже спросил, как так получилось, что я ношу имя дочери Тингола. Похоже, он был рад услышать, что где-то в далёких землях живут люди, которые любят и берегут предания эльдар, и порой даже называют своих детей в их честь. Конечно, я умолчала о том, что зовутся эти люди толкинистами, просто, боюсь, он бы этого не понял, пришлось бы долго объяснять, а я очень быстро утомлялась и не могла за раз сформулировать больше пары здравых фраз кроме нытья и жалоб на то, как ужасно болят рёбра под повязкой.       Настроение было отвратительным: побег не удался, опозорилась как могла и теперь, похоже, слава обо мне как о взбалмошном ребёнке только укрепилась, да ещё и Боромир запретил Эйомеру близко подходить к Палатам Исцеления. Потом запретил ещё раз, когда тот поздней ночью влез в окно, и для убедительности приставил караульного, которому, наверное, заняться больше было нечем, как только слоняться неподалёку от раненой вредной девицы. Не знаю, хотела ли я сама видеть рохиррима, потому что на душе было так муторно, что вообще не было никаких желаний, но тут уж из вредности и обиды — ужасно скучала, хотя до сих пор так и не смогла простить. Нет, я больше не считала его лжецом, но обид скопилось столько, что они невыносимо мучили, грызли каждый день, словно стая бездомных собак. Любовь, конечно, любому затмевает мозги, а уж мне так вообще исключительно и капитально, и тем не менее, больше не получалось закрывать глаза на то, что Эйомер, если и любит, то очень собственнически, подавляя своей волей и желанием. Он — буйный огонь, а я — лишь маленький мотылёк, который, стремясь к нему, уже так опалил крылья, что вряд ли снова сможет взлететь. Возможно, раны излечимы, но страх полёта прочно засел в душе, и от этого хотелось плакать, жалеть себя и… швыряться посудой, когда пытаются накормить каким-нибудь бульоном или кашей с яблоками и мёдом. Ещё и эта ужасная двусмысленная ситуация с разрывом помолвки будущего Короля Марки, нашей ссорой, у которой, оказывается, нашлись свидетели, слышавшие крики, моей выходкой с ночным заездом к Андуину и вкупе ко всему откровения Ранары, которая не преминула поведать своему господину о том, что среди роханского эореда у меня имеется наречённый. Меня берегли только первые четыре дня, а потом уже и Гэндальф своим убедительным ворчанием о том, что с такой тяжёлой раной нужен покой, не смог отгородить от Боромира и его визитов с дотошными вопросами: кто такой, и с чем его едят? Отмолчаться, изображая полуобморочное состояние, что в общем-то недалеко от истины, было лишь половиной беды, вторая же заключалась в почти не покидавшей меня Эйовин. Вернув Эйомеру кольцо, я, разумеется, ничего не могла ей рассказать, но подруга и сама догадалась, что между нами произошло что-то из ряда вон выходящее; более того, хорошо зная нрав своего братца, она была уверена, что он нанёс мне какое-то оскорбление, и постоянно почти ненавязчиво об этом расспрашивала. Когда же я пыталась отвлечь её разговорами о красавце Фарамире, лишь заливалась румянцем, опускала глаза и… начинала рассказывать о том, что поведал ей младший сын Дэнатора о своём брате и Эйомере, у которых теперь ни один день не проходил без стычек с разбором полётов и выяснением, кто виноват в том, что девочка оказалась на Пеленнорских Полях, а кто в том, что на Моранноне, и что хуже: недосмотр или дозволение непозволительного. В общем, сплошная женская хитрость, чтобы вернуться к больной теме, на которую я упорно отказывалась разговаривать. Разумеется, всё это не прибавляло настроения, а лишь угнетало, мешая выздоровлению, которое ко мне и так не торопилось. Лишь у Ранары в каком-то потайном уголке сердца нашлось столько сочувствия и доброты, сколько, памятуя скандальность служанки, я от неё и не ожидала. Она, сменяя Эйовин, помогала мне обмыться, расчесывала и заставляла вставать, ходить около огораживающей закуток палаты высокой ширмы, уверяя, что всё время лежать только во вред. Поначалу это было очень больно и вызвало жуткое головокружение, но затем я поняла, что ещё жива, и постель не кокон, в котором можно прятаться, отгораживаясь от реальности. А реальность была солнечный, пахла весной, звучала криками птиц за окном, из которого мы наблюдали за коронацией Арагорна и праздничным шествием к Цитадели. Конечно, видно было не так уж много, но достаточно, чтобы подивиться ярким нарядам горожан, улыбнуться при виде неподдельной радости и ликования, которые вызвал у собравшихся в Минас-Тирите народов Арды этот праздник. В конце-концов, это я тут маюсь от скуки, раздражения, усталости, не проходящей слабости, своих обид на Эйомера и любопытствующих, а вокруг праздник, победа, и это нельзя не ценить.       Вскоре Ранара велела лечь обратно в кровать, и пришлось почти уговаривать её отправиться к остальным гуляющим, вместо того, чтобы нянчиться со мной. Ведь что, в самом деле, может случиться в пропитанных покоем и запахом травяных отваров Палатах Исцеления? Всё равно, я теперь, как кошка, больше сплю, чем бодрствую, а у служанки три дочери, за которыми тоже нужно присматривать. В конце-концов она согласилась и, пообещав позже вернуться с чем-нибудь вкусненьким с пиршественного стола, ушла. Вот лучше бы не говорила о вкусненьком: еда меня не интересовала от слова «вообще», а вот от одной мысли о том, что Эйомер будет веселиться на празднике, где будет полно грудастых, ищущих мужей или покровителей девиц, из глаз хлынули слёзы злости и бессилия. Никогда прежде не думала, что могу так ревновать своего красавца-рохиррима неизвестно к кому, но сейчас готова была просто взвыть от того, что и до дверей не смогу добраться без того, чтобы не упасть от слабости, где уж там спуститься в обеденный зал, чтобы убедиться, что любимый ни за какими колоннами ни с какими высоченными кобылами руки не распускает, ведь стоит вспомнить праздник в Медусельде, чтобы заплакать ещё горше — не переживу, если он прикоснётся к кому-нибудь кроме меня.       С раздражением пытаясь отереть бегущие по щекам слёзы, я уткнулась лицом в подушку, но тут звук чего-то мягко упавшего на пол заставил навострить уши. Самостоятельно встать с кровати, превозмогая боль в туго перетянутых повязкой рёбрах, стоило неимоверного труда, а уж поднять небольшой свёрток и доковылять до всё ещё открытого окна и подавно было почти невыполнимой задачей, заставившей употребить сквозь зубы не одно бранное слово, однако вид стоящего на нижнем ярусе сада Эйомера того стоил. Какой же он был красивый в своём расшитом золотыми нитями бархатном плаще, даже дух захватило, и улыбнулся, взмахнув рукой, так тепло, что все дурные мысли и глупая ревность тут же покинули голову. Едва кивнув в ответ, я была вынуждена вернуться обратно в постель — заглянувший за ширму на звук моих неуверенных шагов охранник Боромира был, как всегда, чересчур любопытен. И лишь укрывшись, я смогла рассмотреть подарок — завёрнутую в тёплую белую шаль тряпичную куклу с голубой шапочкой на голове и расписанным красками милым, забавным лицом. С удовольствием закутавшись в мягкую шаль, я обняла игрушку, прижимая её к груди и радуясь пуще малого ребёнка: получается, любимый действительно считает меня совсем девчонкой, да и намёк, во что нужно играть вместо того, чтобы махать мечом, понят, и всё же такая забота была невыразимо приятна. Вернувшаяся ближе к вечеру Ранара лишь руками всплеснула, удивляясь тому, кто это ко мне наведывался, но допытываться всё же не стала, удовлетворённая тем, что я без уговоров съела принесенные суп и пирог.       Вместе с аппетитом ко мне начали возвращаться и силы, поэтому вскоре целитель и Леголас разрешили перебраться из надоевших Палат в свою комнату, а ещё через пару дней Эйовин призналась, что через сутки рохиррим покинут Минас-Тирит, чтобы начать обратный путь домой, в Эдорас. Эта новость буквально выбила из колеи, заставила внутренне сжаться, но обдумать происходящее я не успела: вошедшая Ранара уведомила о том, что меня ожидает опекун, и ей велено проводить меня к нему. Пришлось вымученно улыбнуться подруге и, пытаясь хоть на время отрешиться от нахлынувшего отчаяния, последовать за служанкой на первый этаж в кабинет Боромира, который теперь был главным советником Арагорна, бесспорно хорошего воина, но почти не имевшего опыта в политике и дипломатии.       Сама мысль о том, почему гондорец вызвал меня столь официально, настораживала, а уж стоило увидеть его напряжённое от негодования лицо и стоявшего у высокого окна Эйомера, как ноги и вовсе подкосились от недобрых предчувствий. Это не укрылось от глаз Ранары, которая, усадив меня на диван, поспешила покинуть помещение.  — Лютиэнь, — хмурясь, обратился ко мне Боромир после того, как намеренно выдержал вызывающую неловкость паузу. — Несколько минут назад Сенешаль просил у меня твоей руки. Я, разумеется, уже отказал ему, так как в силу его вспыльчивого характера и в свете последних событий не считаю его подходящим для тебя женихом, но поскольку возник спор, полагаю, нужно услышать и твоё мнение.       Растерянно моргнув, я перевела взгляд с одного на другого, отчётливо понимая по их разгневанным лицам, что слова о вспыльчивости и споре являются вопиющим преуменьшением произошедшей ссоры. И что, обязательно меня в неё втягивать? Самим договориться нельзя? Речь, конечно, о моём будущем, но если не кривить душой, то я сама ещё не решила, чего хочу. Остаться здесь, в Минас-Тирите, без Эйомера страшно, выйти за него замуж ещё страшнее, потому что так и не уверена, что смогу стать такой женой, которую он хочет видеть рядом с собой, и терпеть и дальше пренебрежение к моим чувствам и мнению, с которыми он, похоже, никогда считаться не будет. А быть вечными возлюбленными, не принеся брачных клятв, в Арде увы, невозможно — не те нравы и обычаи царят в здешнем обществе.  — Лучик мой, я не забыл, что обещал уладить всё без твоего участия, — произнёс после вновь затянувшегося молчания Эйомер, устремив на меня спокойный, требовательный взгляд. — Но в силу того, что возникло слишком много разногласий, ты должна подтвердить своему опекуну, что хочешь стать моей женой.       Поперхнувшись воздухом от допущенной рохирримом фамильярности и того, как, реагируя на это, поднялся из-за стола взбешённый пуще прежнего Боромир, я и слова не смогла из себя выдавить, только прижала к груди ладонь, испугавшись, что едва сросшиеся рёбра сейчас снова треснут от того, как неистово заколотилось взволнованное сердце.       Хочу стать женой?       Я?       Да это мой самый страшный страх, а не желание… честное слово…       Но что можно сказать под воздействием родных серых глаз и боязнью потерять любимого навек? — Лютиэнь, ты вправе прямо сейчас ответить отказом, и клянусь, никто не принудит тебя к свадьбе, — по тону опекуна я тут же поняла, что он на дыбы встанет, но не даст согласия на брак Эйомеру, и моё мнение тут никакого значение не имеет, даже если я сейчас скажу, что хочу под венец, он сто раз сделает вид, что не расслышал ни слова. — Только мне теперь решать твою судьбу. Поверь, девочка, я смогу оградить тебя от любого зла.  — Единственное зло, которое сейчас происходит, творишь ты сам, — вспылил Эйомер, который не хуже меня понял, что гондорец уже принял решение и не отступится от него ни на шаг. — Не ты, никто другой не может мне запретить жениться на Лютиэнь. Я в своём праве.  — Нет у тебя никаких прав, о которых бы я не знал, — вкрадчивый тон Боромира не предвещал ничего хорошего, как и выдвинутый вперёд квадратный подбородок. — Моё решение окончательное, и на этом разговор окончен. Желаю доброго пути и не смею больше задерживать перед сборами в дорогу.  — Никто не может разлучить нас, — помрачнев, любимый вновь взглянул на меня, словно просил прощения перед тем как ударить. — По сути, Лютиэнь уже является моей женой, и мне не требуется чьё-либо согласие для проведения свадебной церемонии, я лишь пытаюсь соблюсти правила приличия и не быть дикарём, которым меня здесь считают.       Остолбенев от такого заявления, чувствуя, как душа уходит куда-то в пятки, я испуганно опустила глаза, не смея ответить на потрясённый взгляд обернувшегося ко мне опекуна. Интересно, Эйомер что, задался целью опозорить меня окончательно и бесповоротно? Может ещё и простыню с пятнами крови продемонстрирует? Варвар! Самый настоящий варвар, на всё пойдёт, чтобы добиться своего! Ощущая, как от отчаяния и стыда к щекам приливает кровь, я не знала, что делать: бежать без оглядки или устроить грандиозную истерику, подобной которой эти двое ещё не видели.  — Чтобы делать такое скандальное заявление нужны доказательства, — наконец процедил гондорец, обдумав всё услышанное. — Полагаю, у тебя их нет?       О, Боже! И ему простыню подавай?! Опоздали, я её давно постирала, а мыло в Эдорасе очень даже хорошее, любые пятна отъедает.  — Лютиэнь? — позвал Эйомер, заставив этим лишь сильнее вжаться в мягкую спинку дивана. Издевается, что ли? Или действительно ждёт, что я буду рассказывать о том, что между нами в спальне происходило?       И тут я узнала, что смутиться можно ещё сильнее, и поняла, что непременно хлопнусь в обморок, если появится ещё хоть один сюрприз, подобный двухметровому, изящному, как пантера, братцу Боромира, преспокойно появившемуся из дверей, ведущих в комнату с террасы, которые из-за тёмно-зелёной портьеры казались закрытыми. Неужели подслушивал?  — Полагаю, брат, чтобы не сказал сейчас Эйомер, ты подвергнешь это сомнению, но между тем, надеюсь, что моё слово ещё считается надёжным? — остановившись у камина, Фарамир как хороший актёр в плохом спектакле развёл руки, извиняясь за своё появление и вторжение в столь трудный разговор. — Скажу сразу: секрет, о котором мне стало известно совершенно случайно, казался ключом к тому, чтобы освободить Лотириэль от нежелательной помолвки, но, похоже, он и сейчас пригодится.  — О чём ты говоришь? — едва ли не в один голос вспылили Эйомер и Боромир, и на долю секунды мне даже показалось, что у них обоих чешутся кулаки пройтись разобраться с младшим сыном Дэнатора. И ведь зря он так рискует: только два дня назад Эйомер дал согласие на его свадьбу с Эйовин, а вдруг сейчас психанёт и передумает? — О том, что тоже хотел участвовать в походе на Мордор и был слепо уверен, что полученные ранее раны мне совсем не помешают, — как ни в чём не бывало, словно и не замечая явной угрозы в глазах собеседников, продолжил Фарамир. — Так вот, ошибся я тогда. На то, чтобы сбежать от целителей и добраться до конюшни ушли все силы, в стойле своего Баргуса, даже не успев его оседлать, я почувствовал головокружение и от слабости свалился в солому, да там и пролежал, пока не привели в чувства голоса ссорящейся парочки. Уж очень бурно они ругались, даже любопытно стало взглянуть, что это за голубки такие.  — Ну и как, взглянул? — уже подозревая, что услышит в ответ, всё же спросил у него Боромир.  — Разумеется. Было бы желание, а силы всегда найдутся. Вот и представь моё удивление, когда я увидел, как женишок Лотириэль выцеловывает шейку какой-то темноволосой пигалицы, уверяя её, что сам обо всем позаботится и поговорит с Боромиром, который якобы является её опекуном. Я ведь тогда ещё не знал, что ты, брат, обзавёлся юной подопечной, и даже подумал, что мне всё примерещилось от упадка сил, но, как выяснилось позже, рассудок тогда меня всё же не подвёл.        Заливаясь мучительным румянцем, я вспомнила, с каким любопытством Фарамир рассматривал меня, когда по возвращении в Цитадель я первым делом помчалась навестить Эйовин. Он и впрямь тогда выглядел очень заинтригованным, и нужно признать, получается, было от чего. Теперь же наш с Эйомером невольный свидетель, похоже, гордился тем, какую внёс лепту в разгорающийся скандал, и даже принялся увещевать разъярённого брата, что, коли он, наконец, получил разрешение на свадьбу с возлюбленной, то нельзя и другим отказывать в супружеском счастье. Расхаживающий взад и вперёд, донельзя взбудораженный всем услышанным Боромир сначала послал его в весьма экзотические дали, после пояснил Эйомеру, что тот — баран, который не в состоянии вовремя разобраться со своими проблемами, а затем, опомнившись, взглянул в мою сторону и, перестав браниться, на некоторое время замолчал. И всё же, похоже, мой опекун не до конца поверил тому, что узнал, и не собирался сдаваться так просто. Выдержав долгую гнетущую паузу, он изрёк, что даёт разрешение на свадьбу с условием, что помолвка продлится положенный по такому случаю год. Потом, пользуясь тем, что Эйомер явно задумался, как обойти его условие, гондорец добил меня последним, самым унизительным из вопросов, который только мог поднять.  — Лютиэнь, ты уверена, что нет никаких веских причин поторопиться со свадьбой?       Понимая, что окончательно зашугана и теперь не скоро посмею поднять взгляд от своих рук, я отрицательно качнула головой, но уже через минуту нашла способ отыграться на Эйомере, заявив, едва он вынул уже знакомое громоздкое кольцо, что в моей семье принято дарить невесте новое кольцо и желательно по размеру, а не так, чтобы она его потерять боялась. Любимый одарил меня обещающим много интересного взглядом, но всё же, пообещав вскоре исполнить желание, целомудренно поцеловал в лоб и, скрипнув зубами в сторону Боромира, первым покинул кабинет, в то время, как неунывающий, словно удельские хоббиты, Фарамир уже в красках расписывал, какой можно будет закатить знатный пир, сыграв в следующем апреле сразу три свадьбы.       Что ж, апрель это мой самый любимый месяц. Однако сначала придется пережить очередную обиду на упрямого рохиррима, который добивался своих целей, не гнушаясь никаких методов и не считаясь ни с чьими чувствами. А обида эта была настолько сильной и глубокой, что перебороть её не хватило и мая с июнем. Лишь к концу июля, окончательно прижившись в Цитадели, успев проститься с уехавшими Гэндальфом и хоббитами и познакомиться с прибывшей вместе с Владыкой Элрондом красавицей Арвен, глядя на то, как она и Арагорн рады долгожданному воссоединению, я поняла, что невыносимо сильно скучаю по своему Сенешалю, который теперь уже стал Королём Марки. Ведь что есть любовь? Это не только объятия, поцелуи и сладость от близости, но и глубокая привязанность, доверие, понимание близкого человека, как самого себя, даже если между вами есть кардинальные различия, это способность принимать и подстраиваться, а не только эгоистично требовать, чтобы всё было по-твоему и ничего по-его, это тоска по серым глазам и крепким рукам. Эта тоска была настолько сильна, что, наконец, заставила до конца осознать, что я больше не принадлежу своему времени свободных нравов, а живу в мире Эйомера и, чтобы найти в нём свой дом, нужно сначала научиться жить по правилам этого мира, принять то, что мужчина — главный во всех начинаниях, а уважение к нему, подчинение ему — единственный путь к взаимному счастью.       Изо дня в день следуя за Ранарой, на которую Боромир возложил нелёгкую задачу научить будущую Королеву государства конников справляться со всеми дворцовыми хлопотами и быть такой образцовой хозяйкой, чтобы ему не было стыдно выдавать её замуж, я внимала каждому слову женщины, показывавшей, как прядут шерсть, ткут ткань, заваривают воск для свечей, мёд для хмельных напитков и мыло для купания и стирки, узнавала секреты того, как чистить столовое серебро, сохранять свежесть хлеба и заполнять кладовые только нужными продуктами. И, разумеется, я убирала покои в Цитадели вместе с прислугой, чтобы в будущем знать, где она лодырничала, а где заслужила похвалу за приложенные усилия. Дни от зари до заката пролетали почти незаметно, даже не всегда находилось время для прогулок с Талой в городском парке: дальше Врат меня теперь вообще не выпускали. А вот ночами то маяла бессонница, то посещали такие чудесные сны, что поутру совсем не хотелось просыпаться, и всё нетерпеливей становилось сердце, всё сильнее хотелось, чтобы поскорее настал август. А он случился, душный и совсем без дождей, но зато одним знойным днём в Минас-Тирит приехал отряд рохиррим, чтобы забрать тело своего погибшего Конунга для захоронения в возведённом за это время кургане. Событие само по себе печальное, время траура, разумеется, не для радостей, но, тем не менее, я была бесконечно счастлива тому, что, наконец, снова увижу Эйомера.       Едва дождавшись, когда закончится официальная часть встречи с Арагорном и Боромиром, переодевшись в лёгкое, цвета молодой листвы платье, я поспешила в обеденный зал, где для уставших с дороги витязей была накрыта трапеза. Сидеть возле опекуна, скромно потупившись и, как подобает леди, не задавая лишних вопросов, было просто невыносимо, но от того лишь радостнее были минуты, когда после мы, наконец, оказались в холле. Судя по настороженному взгляду Эйомера, он ожидал, что я всё ещё злюсь на него и могу затеять ссору, но, даже не подумав заниматься такими вульгарными глупостями, я просто спряталась в его раскрытых объятьях, не в силах даже слезами выразить, как сильно его люблю.  — Пойдём, мне дозволена честь повезти тебя на прогулку, — шепнул в мои волосы рохиррим, пока я старательно заливала солёной влагой его камзол, и, не дождавшись вразумительного ответа, привычным движением подняв на руки, понёс к конюшням. Лишь на миг оторвав голову от его груди, я заметила стоящего на ступеньках Боромира, который следил за нами столь внимательно, словно желал убедиться, что не допустил ошибки, согласившись выдать меня замуж за племянника покойного Тэйодена.        Своей неукротимой резвостью успевший отдохнуть Огненог в очередной раз доказал, что является одним из лучших скакунов табунов Марки, и уже вскоре привёз нас к пристани на берегу Андуина, где сине-зелёные бурные воды качали множество лодок и даже несколько ярко расписанных кораблей. Направив жеребца к зарослям орешника и клёна, Эйомер уверенно нашёл узкую тропку, которая вывела к серебристым тополям, у корней которых, доходя до самой воды, колыхались на ветру заросли мелких нежно-голубых цветов с радостными жёлтыми серединками.       Незабудки.       Такие красивые, нежные, хрупкие — незабудки.       От счастья к глазам снова подступили слёзы, а Эйомер уже спрыгнул на землю и помог мне спешиться, отпуская Огненога свободно пастись.  — Я не умею собирать букетов, поэтому решил просто привезти тебя сюда, — приподняв мое лицо за подбородок, рохиррим улыбнулся так ласково, что стало ясно, что он тоже скучал, несмотря на все свои новые королевские заботы и восстановление разорённого после войны государства. — Возможно захочешь сплести венок? Я помогу.  — Нет, не нужно их рвать, пусть лучше цветут здесь, чем завянут в кружке с водой, — улыбнувшись в ответ, я снова спряталась в его объятиях, только теперь понимая, что это и есть дом, о котором говорил Гэндальф. Волшебник, как всегда, оказался прав, просто было нужно уметь ждать и проявлять терпение. — Осенью я отпрошусь у Боромира собрать здесь семена, а потом посею их в нашем саду, к маю мы успеем.  — Как скажешь, — вынув из кармана брюк маленькую, украшенную искусной резьбой коробочку, Эйомер вложил её в мою ладонь. — Вот, как обещал. Надеюсь, с размером не ошибся. Гимли отлил и прислал с гонцом из Эребора.       Ободок золотого кольца украшали три цветка с лепестками, усыпанными голубыми самоцветами. Снова незабудки. Такой восхитительной тонкой работы, что красивее украшения мне просто не доводилось видеть. Неужели четыре месяца назад, в те трудные дни Эйомер заказал для меня такой чудесный, невероятный подарок? А он уже аккуратно надел кольцо на мой палец и, заключив в крепкие родные объятия, прижался к губам в таком хмельном, упоительном поцелуе, что от счастья сердце в груди заколотилось как маленькая непоседливая птичка, и я знаю — так будет всегда, пока мой рохиррим рядом. Потому что я люблю его больше жизни, а он меня ещё сильнее.