Любовь! Ей в мире нет цены, Она, как солнце, вечно светит. Любовью будем спасены: Она одна за все в ответе. В любви — счастливые все дни, И защищай любовь как можешь. Её, как божий дар, храни — Ты этим жизнь свою умножишь.
— Стой ровно, госпожа, не крутись, как ребёнок на ярмарке, — велела мне Ранара, для убедительности надавив ладонью на спину пониже лопаток, чтобы держала осанку, пока портниха прикладывает к почти готовому белоснежному платью кружева и цветы из лент и жемчуга, решая, какие украшения будут лучше смотреться на скромном лифе и пышном подоле. — Ты должна быть самой красивой из невест, поэтому не мешай нам работать. Ну да, замри как статуя и желательно не дыши. — Это невозможно, мне в жизни не сравняться красотой с Эйовин и Лотириэль, — устало вздохнув от донельзя надоевшей примерки, я старательно расправила плечи и попыталась не шевелиться хотя бы несколько минут. — Они высокие и стройные, как берёзы, а я… — А ты единственная, кто завтра станет Королевой, так что прекрати капризничать и улыбнись, — посоветовала служанка, которая за прошедший год, если не заменила мне мать, то во всяком случае стала самым близким человеком и подругой. И пусть она по-прежнему считала жителей Марки дикарями и даже собиралась вместе со мной ехать в Эдорас, намереваясь лично проконтролировать, чтобы никто не обидел её «строптивую былинку», как она меня в шутку называла, а всё же побольше меня гордилась тем, что я выхожу замуж не за кого-нибудь, а за Короля. Это для меня он был горячо любимым рохирримом, от тоски по которому изнылось, изболелось сердце, а для неё, как и для всех, правителем, перед которым склоняют голову. Разумеется, она уже и сама, наверное, забыла, как ругала меня год назад, когда узнала, кто является моим таинственным женихом. Уж Ранара не постеснялась тогда в выражениях, осудив каждый поступок Эйомера, обозвав его самого так неласково, что язык не повернётся повторить, а вот теперь поди же ты — радуется предстоящей свадьбе и всё время напоминает о том, что я скоро стану Королевой, что на самом деле лишь пугает и заставляет кожу покрываться зябкими мурашками. Каждый из нас к чему-то в своей жизни не готов, вот и я не готова. Да разве только кто спрашивает? — К тому же, зачем цепляться к росту, это вовсе не главный критерий красоты. Можно быть хоть сто раз цветущей длинноногой розой и остаться не у дел, а можно — нежным ландышем, который мужчина никогда не забудет. Ландыши, белые невесомые ландыши. Белые. Всё ясно, у нас ведь три свадьбы, вся прислуга во дворце с ног сбилась: то празднество, которое Фарамир задумал прошлой весной, на самом деле оказалось трудным в организации, да настолько, что подготовка затянулась до самого начала мая. Предстояло принять и разместить невероятное количество гостей, устроить пир с развлечениями для них и большой праздник для горожан, которым, разумеется, тоже хотелось погулять на тройной свадьбе: сыновей погибшего Наместника и молодого Конунга Марки. Последние две недели к Цитадели вереницей прибывали повозки с винами, сырами, специями, яблоками, рыбой и прочими продуктами, которые требовались продумывающим праздничное меню поварам, городские швеи получили невероятное количество заказов на пошив красивых нарядов для придворных, а улицы уже начали украшать бережно хранимыми флагами, которые своей яркостью поднимали настроение и наполняли души людей ликованием, напоминая о Победе, со дня которой прошёл ровно год. По сути, в этом и есть смысл праздника — три свадьбы, символизирующие год, прожитый в мире, больше не отягощённом влиянием и подлыми происками Тёмного Владыки. На самом деле свадьбы сейчас игрались повсеместно, как в самом Минас-Тирите, так и в окружающих его деревнях и провинциях, но королевские свадьбы, конечно, дело особенное. Они задают тон и являются торжеством, пытаться хоть отчасти подражать которому будут очень долго. Разумеется, мне тоже хотелось праздника, но быть его центральной фигурой боязно до дрожи в кончиках пальцев. Более того, танцы, музыка и угощение вкупе со свадебными конкурсами и розыгрышами вовсе не были моей главной мечтой: единственное, чего я хотела, это поскорее оказаться в объятиях Эйомера, по которому так невыразимо сильно соскучилась, что едва не плакала от досады, когда в начале апреля выяснилось, что приготовления к свадьбе затягиваются, и церемония будет перенесена почти на месяц. Наверное, я бы даже объяснить не смогла, не нашла бы слов, чтобы рассказать, каким трудным, удушающе долгим был этот год с бесконечными уроками от Ранары «как стать лучшей хозяйкой и Королевой», окончательным вживанием, привыканием к этому миру, среди чужих нравов и обычаев и вкупе ко всему с регулярными попытками Боромира найти мне жениха получше Эйомера. К сожалению, опекун по-прежнему крайне отрицательно относился к моему рохирриму, и как только в Цитадель приезжал кто-нибудь из вассалов, стремился ненавязчиво познакомить. Как итог, я знала всю верхушку подданных Арагорна и изобрела множество причин не спускаться вечером к ужину: от усталости и головной боли до невероятно интересных книг и неоконченного рукоделия, которым непременно нужно прозаниматься ещё не один час. Конфуз случился, когда рассерженный очередной отговоркой Боромир потребовал показать ему труды столь похвального усердия и долго, хмурясь, рассматривал малюсенькую птичку на бархатной перчатке. Он тогда ругался разве что взглядом, но попытки сводничать всё же оставил, явив этим невероятную милость, о которой, возможно, и сам не подозревал. Избавившись от ненужного мужского внимания, я так и не избавилась от своего главного врага — времени. Долгие дни и часто бессонные ночи не позволяли укрыться от мыслей, а их было слишком много: я ужасно жалела о том, что так и не поговорила с Эйомером достаточно откровенно, не выяснила отношения, не устроила одну из головомоек, которых мужчины так боятся. По правде говоря, в апреле для этого было мало возможностей, а я была так измучена, что сама боялась подобного разговора, как огня, но кто мешал затеять его в августе, в те три невероятно коротких дня, которые Эйомер был Минас-Тирите? Ведь он ждал его, видно было, что ждал. Но нет, вместо этого, радуясь долгожданной встрече, я просто наслаждалась крепкими объятиями и пылкими поцелуями любимого. А здравые мысли? Бог его знает, где они были… Мне точно неизвестно. И вот до нашей свадьбы остались сутки, сам рохиррим в течении нескольких часов должен вместе с Эйовин и эоредом прибыть в Минас-Тирит, а необходимый, как воздух, разговор так и не состоялся и вряд ли теперь уже состоится. Ранара строго-настрого запретила мне видеться с наречённым до самой церемонии, заявив, что это ужасно-ужасно дурной тон и просто неприлично. Когда последняя примерка, наконец, была окончена, и Гвитель отправилась работать над почти готовым платьем, которое казалось мне одновременно изумительно красивым и слишком мудрёным на всевозможные завязки и застёжки, чтобы Эйомер уже следующей ночью не порвал его, я вздохнула с таким облегчением, словно гора с плеч упала, и пользуясь тем, что Ранара куда-то отлучилась, поспешила во двор. День был невероятно тёплым и солнечным, не навестить сейчас Талу и не отправиться с ней в парк на прогулку было бы форменным преступлением. К тому же, несмотря на все запреты, хотелось хотя бы издалека увидеть прибытие рохиррим, и даже если нельзя общаться с женихом, то кто мне запретит поприветствовать Эйовин? Очень сомневаюсь, что Фарамир выдержит и не приблизится к ней до церемонии, недаром так часто слал в Рохан гонцов с письмами и подарками, что Боромир даже посмеивался над таким рвением и заботой, хотя сам регулярно брал с брата пример и тоже ухаживал подобным образом за Лотириэль, благо, что до Дол-Амрота путь был гораздо ближе. Не буду скрывать, Эйомер тоже слал мне гостинцы с теми самыми гонцами, которые возвращались из Эдораса, но учитывая, что зачастую это были сладости вроде мёда, засахаренных орехов и варёных в сиропе ягод, оставалось предполагать, что он по-прежнему держит меня за дитя либо понятия не имеет о том, чем побаловать девушку кроме как вкусненьким. Правда, ближе к зиме гонец привёз для меня красивые тонкие браслеты из красного золота, и тогда, любуясь сверкающим в свете горящего камина украшением, я поняла, что, возможно, любимый так погружён в свои новые обязанности Короля, что по окончании трудных дней фантазии уже мало на что хватает, и обижаться за очередной горшочек с изюмом или сладкими фундуком вовсе не стоит, может, он сам их любит вот и хочет порадовать? Вон Арагорн, если несёт из кухни тарелку с пирогом или горячими румяными булочками, так все знают, что это он к жене торопится. Неделю назад приехавшие на праздник Леголас с Гимли даже шутили над ним: дескать, не от того Арвен положено полнеть после свадьбы. В стойле моей любимицы, против обыкновения, не оказалась, и, предположив, что кто-то из конюхов повёл её на выгул, я направилась к расположенной позади конюшен леваде. Доносившиеся с той стороны голоса были отчего-то очень оживлёнными, и судя по знакомому басу, там даже присутствовал Боромир. Осталось обогнуть разросшиеся кусты цветущей белой сирени, чтобы увидеть, что происходит. Но едва сделав это, я замерла как вкопанная не в силах даже вздохнуть от недоумения, возмущения и нахлынувшего волной жуткого смущения. Прямо за перекладинами заграждения Киборг страстно, со знанием дела покрывал мою кобылу, а несколько конюхов во главе с гондорцем весьма увлечённо наблюдали за этим зрелищем и даже успевали давать жеребцу довольно грубые советы, на которые он, занятый своим делом, не обращал совершенно никакого внимания. Сейчас бы провалиться сквозь землю или отвернуться, чтобы бежать без оглядки, но было слишком поздно: оглянувшийся в мою сторону старший конюх Брендал уже с усмешкой ткнул локтём в бок Боромира. Что ж, по крайней мере у меня есть кому высказать своё возмущение по поводу всего происходящего. — Это подарок на свадьбу, — не дав произнести и слова, нашёлся опекун, обняв меня за плечи и отводя обратно за раскидистый куст подальше от пикантного зрелища. — Для кого? — всё ещё мучительно краснея после увиденного, я никак не могла оторвать взгляд от утоптанной копытами земли. — Для вас с Эйомером, разумеется, — в голосе опекуна звучала тонкая издёвка, которая заставила тут же насторожиться. — Если твой будущий муж окажется не слишком успешным в определённых… начинаниях… то вам с ним всё равно будет с кем понянчиться. — Что? Да как… — всё же решившись поднять взгляд и заметив, как искрятся самодовольством зелёные глаза Боромира, я поняла, что он умышленно это всё затеял, чтобы показать Эйомеру, как плодовиты гондорские жеребцы. Ох уж эти мужчины с их отвратительными шуточками, порой они просто невыносимы! — Как вы могли без моего разрешения свести их?! — У каждой любви свой цвет, а жеребёнок от такого породистого скакуна, как мой Керх, отличный подарок к свадьбе, разве что появится на свет в феврале. — Слишком рано ещё. Тале только в августе три года сравняется, могли бы и спросить у меня, — в самом деле, куда было так торопиться? Хотя, конечно, мы скоро уедем в Рохан, и тогда у этой сладкой парочки уже не будет возможности сыграть свою лошадиную свадьбу. Понимая, что гондорец отчасти всё же прав, я, тем не менее, ужасно злилась на него: ведь не по одной доброте душевной он это всё затеял. — Мне бы не хотелось… — Тебе просто неловко, что увидела то, что не предназначено для девичьих глаз, — оборвал Боромир, беспечно, словно старший брат или отец потрепав меня по волосам. — Прости, я не подумал, что ты можешь прийти, ведь обычно в это время вы с Ранарой находитесь на кухнях. — Мог хотя бы предупредить меня. — И чтобы ты сделала? — Вплела бы Тале белые ленты в гриву, она ведь получается тоже невеста. Громкий хохот Боромира заставил обиженно насупиться, но тут к нам подошёл один из караульных, чтобы доложить, что роханский эоред показался на трапе и скоро достигнет Врат. От этой новости захотелось плакать и смеяться, сердце захлестнула волна радости, но Боромир, разумеется, был склонен соблюдать традиции до упора и тут же велел отправляться в свою комнату и не забывать, что до завтрашнего дня я не должна показываться на глаза никому из мужчин. Ясно мне, какого мужчину он имеет в виду. Справедливости ради стоит сказать, что такой запрет касался не только меня, но и Эйовин с Лотириэль, поэтому вечер мы провели в одной из комнат для шитья на втором этаже в компании Арвен. Конечно, это было донельзя несправедливо, учитывая, что сами мужчины достаточно громко веселились и кутили в обеденном зале. Но первый пир был устроен по местным традициям только для них, нам же полагалась быть скромными, робкими и тихими, как ангелы небесные. Хорошо хоть молиться здесь не заставляют. Впрочем, я испытала такую радость при встрече с подругой, которую не видела почти год, что была готова закрыть глаза на эту вопиющую несправедливость и бесконечно долго слушать её рассказ о том, как обстоят дела в Медусельде. С дочерью Имрахиля мы к тому времени тоже успели найти общий язык, а Арвен, как всегда, была весёлой, доброй и не уставала шутить на тему того, что невестам просто нельзя до свадьбы видеть, до какого состояния могут напиваться их женихи, иначе сбегут заблаговременно. Пожалуй, я была склонна согласиться с ривендельской эльфийкой в том, что напились наши женихи безбожно, когда, едва успев зайти на закате в свою комнату, услышала достаточно громкое царапанье по оконному стеклу. Было боязно открывать оконную раму в такое время, но любопытство, разумеется, пересилило панику. И сделано это было не зря, потому что зрелище сжимавшего в зубах ветку сирени Эйомера, тут же подтянувшегося на руках, чтобы забраться на подоконник, того бесспорно стоило. — И давно ты тут кукуешь? — с трудом сдерживая нервный смех, я забрала у него душистые цветы, не зная, что предпринять: изобразить панику и удрать прочь, как девственная монашка — а ну как пьяный, или остаться и всё же выслушать — право, пьяного рохиррима всегда интересно послушать. Ведь трезвый не рискнёт в потёмках лезть на третий этаж, верно? — Иди сюда, — прежде чем мне хватило благоразумия отступить хоть на шаг, он уже уселся на подоконник и, схватив за локоть, притянул меня к себе на колени, накрывая губы таким жарким поцелуем, что стало почти больно. И всё же невероятно, потрясающе сладко. — Мне нельзя с тобой видеться до завтрашнего дня, — возражая, я попыталась упереться ладонями ему в грудь, скрытую под бархатным камзолом, но это была бесполезная затея, рохиррим сжал меня в таких медвежьих объятиях, что едва не хрустнули кости. И вином от него действительно пахло. Немного. — А мы никому не расскажем, — лукавая улыбка на родном, таком красивом, суровом лице сменилась напряжённым внимательным взглядом. — Здравствуй, мой лютик! — Здравствуй, конник, — невольно рассмеявшись от такой серьёзности, подчиняясь воле неистово бьющегося в груди сердца, я прикоснулась губами к его скуле, затем к веку, густым ресницам закрывшихся глаз. Как же мне хотелось сейчас целовать, ласкать своего любимого, и то, как он открыто наслаждался лаской, не скрывая своего удовольствия, лишь усиливало это желание. Но затем он, чуть отстранившись, сжал моё лицо в ладонях, снова изучая пронзительным жгучим взглядом. — Эйомер? — Я тоже до одури соскучился, — почти шепнул он, прижавшись небритой щекой к моей щеке, бережно, как ребёнка, поглаживая по волосам. — Но своих ошибок дважды не повторяю. — То есть до постели мы сегодня не доберёмся? — сглотнув, понимая, что на самом деле нельзя дразнить мужчину подобными шутками, я спрятала лицо на родном сильном плече. — Жаль, очень жаль. — Я не за этим пришёл, — голос Эйомера стал серьёзным, а крепко обнявшие руки казались напряжёнными, как и тихие, гулкие слова. — Родная, я не умею, не знаю, что сказать. Просто прежде этого никогда не было в моей жизни. Ты — единственная, к кому я испытываю такие чувства, но рассказать о них не могу, и в прошлый раз это едва не убило тебя. Я виноват, я тысячу раз казнил себя за это, ведь я дважды едва не убил тебя, потому что не умею слушать и говорить то, что на душе. — Эйомер, — мне ужасно хотелось перебить, остановить его, потому что было невыносимо больно думать, вспоминать об ужасных событиях, произошедших между нами год назад из-за тотального непонимания друг друга. Ещё утром я сама хотела этого разговора, стремилась к нему, но не сейчас, когда всё так чудесно, когда хочется насладиться каждой минутой долгожданной встречи. — Прошу тебя… — Это я прошу, не обрывай меня, — на самом деле он не просил, приказывал. Уж эта сталь мне хорошо известна. — Мне не дано слагать слова красиво, как сказателю или менестрелю, но я хочу, чтобы ты знала: очень давно, когда погиб мой отец, а за ним ушла и мать, я решил, что в моём сердце нет места ни для кого кроме младшей сестры, а потом через много лет появилась ты, и оно наполнилось неведомой прежде силой, теплом, волнением, которые только злили, раздражали меня. И ты меня раздражала. Всеми своими дурацкими поступками и этой глупой, мальчишеской отвагой. Но это лишь от того, что я загорелся, полюбил, хотя не имел права прикасаться к тебе, пока не расторгну помолвку, заключённую Тэйоденом. Да и не время тогда было. И всё же ты влекла меня, манила, как огонь в стужу, от которой я давно невыносимо устал. Ты отогрела меня, а я не смог остановиться —слишком поглощен был желанием чувствовать тебя, твоё тепло. Мне казалось, я всё успею исправить, но ты слишком своевольная, настырная, и у меня не получилось. Прости меня. — Ты был жестоким, никогда не хотел слышать меня, — его открытые, натянутые до предела чувства заставили обнажить душу, заговорить о том, о чём, возможно, никогда не решилась бы. — Ты всё время обвинял меня во всём, только и делал, что обвинял, даже слушать ничего не хотел. Если я пыталась заговорить, ты тут же ставил на место, словно предательницу, которая заранее во всём виновата. И даже потом, когда между нами всё изменилось, всё равно ни во что не ставил. — Это не так, ты сама не знаешь, как много значишь для меня. И в этом я тоже виноват, потому что не смог объяснить, — тяжело выдохнув, он замолчал, гладя мои плечи, прикасаясь невесомыми поцелуями к виску и растрепавшимся непослушным кудрям. — Ты должна простить меня. Нам нужно оставить всё это сегодня, понимаешь? В будущем больше не должно быть ошибок. Он был прав, бесконечно прав, и он был мужчиной, для которого даже мысль раскрыть душу невыносима, потому что для него подобное до невозможности трудно сделать. Я знала это, потому что чувствовала его, понимала; пусть не сразу, но научилась понимать, и сегодня мне самой есть чему научить. — Я люблю тебя, ты тот, для кого бьётся моё сердце, — чуть понежившись в объятиях замершего рохиррима, я потянулась к его губам, целуя так нежно, как только могла выразить свою любовь, показать, что дорожу каждым его вдохом, каждой секундой, проведённой вместе. — Ты единственный, кто имеет для меня значение. — Я тоже люблю тебя, мой лютик. Ты наполнила мою жизнь теплом, о котором я уже давно не мечтал. Клянусь, я буду всегда беречь тебя, никогда больше не сомневайся во мне, просто говори, если вдруг нечаянно обижу, и я всё исправлю. От его столь необходимых слов, от прикосновений и ласковых поцелуев сердце полнилось нежностью, освобождаясь, как от ненужного груза, от всех накопленных обид. Жизнь словно изменилась, стала другой, более светлой и чистой. Именно это сделал для меня сегодня Эйомер, и я знаю, он сам чувствует то же самое, потому что вдруг тихо рассмеялся и, пощекотав под рёбрами, крепко прижал к груди, когда попыталась вырваться. Это были только наши с ним минуты, наше тихое счастье и наш поцелуй, который, распахнув двери, безжалостно прервала Ранара. — Лютиэнь, раздевайся, сейчас принесут воду для купания, — в своей обычной манере приказала служанка, но так и замерла на пороге, багровая от возмущения, стоило взглянуть на окно. — Это что у вас тут происходит, позвольте спросить? Свадьбу ещё не сыграли, а уже милуетесь? Нешто обождать ещё один день совсем невмоготу? Или у рохиррим в порядке вещей к невесте в опочивальню до свадьбы шастать?! — Ранара, клянусь, мы ничем таким не занимались! — Я и вижу! То-то ты красная, как маков цвет! — подступившись ближе, она заставила меня поспешно спрыгнуть на пол и, уперев руки в бока, обратилась к Эйомеру, у которого желваки так ходили на скулах, что, честное слово, я бы на её месте и слово не рискнула сказать. — И вы, сударь, хороши! Она — совсем девчонка, но вам-то известно, что до свадьбы делать не положено! Живо вылезайте, как залезли, делать вам здесь сегодня совершенно нечего! — Ранара, но есть же двери! — в панике глядя на то, как Эйомер поспешно растворяется в темноте за окном, я умоляюще взглянула на служанку. — А если он расшибётся? — Ну, пока лез сюда, не расшибся, значит и обратно спуститься сумеет, — закрывая раму, она оставалась совершенно непреклонной. — Слышала, что я сказала? Сейчас горячую воду для купания принесут. Что будет, если жениха твоего увидят? Мы же сплетен потом не оберёмся! Прижав к лицу подаренную Эйомером сирень, вдыхая, чтобы успокоиться, её нежный аромат, я покорно кивнула, потому что спорить с Ранарой было заведомо проигрышной затеей. А следующий день был, наверное, одновременно самым длинным и коротким в моей жизни. Начался он на кухнях, где мы с Эйовин и Лотириэль должны были приготовить для своих будущих мужей то, чем будем кормить их сразу после свадебной церемонии. Пока подруга набивала яблоками тушку гуся, а дочь Имрахиля жарила для Боромира свиной окорок в специях, я, памятуя гостинцы Эйомера, не мудрствуя лукаво, замесила тесто и испекла медовый пирог с орехами и изюмом, делая ставку на то, что мой любимый действительно сладкоежка. После нас ждало купание и облачение в свадебные наряды. Это продолжалось так долго, что я сама извелась и задёргала Ранару, которая с дочерьми Раникой, Глатель и Элией нарочито медленно вплетала в мои волосы украшенные речным жемчугом белые ленты — ещё одна местная традиция, бесспорно красивая, но отнимающая массу времени. Особенно, если волос на голове очень много, они непослушно вьются, ни за что не желая ложиться аккуратными локонами. Впрочем, как выяснилось, торопиться мне было некуда: свадебные клятвы произносились поочерёдно по возрасту, начиная с самого старшего жениха. Поэтому мы с Эйомером оказались последней из заключающих союз пар. Эйовин и Лотириэль уже кормили своих мужей под шутки многочисленных гостей за праздничным столом, в то время, как Эйомер только надевал на мою голову тонкую, украшенную самоцветами золотую диадему — корону Королевы Марки. Он сам был в более массивном венце, я впервые видела своего рохиррима таким величественным, и от того волнения лишь прибавилось. Ведь одно дело безумно влюбиться, а совсем другое, наконец осознать, что выходишь замуж за Короля. В те минуты прошлая жизнь и иной мир окончательно остались где-то далеко позади, и как бы не было горько от разлуки с родителями, братом и всем тем родным, что осталось там, в прошлом, это было именно прошлое. А моя новая жизнь начиналась сегодня, и единственной семьёй был теперь Эйомер, который по достоинству оценил испечённый для него пирог и под крики придворных и витязей своего эореда целовал так долго и крепко, что от счастья голова шла кругом. Прежде мне не доводилось бывать на свадьбах, я и представить себе не могла, что они могут быть такими оглушительно громкими, долгими и полными шуток, заставляющих краснеть. И всё же, пить лёгкое вино, пробовать в изобилии приготовленные кушанья, от которых просто ломились столы, и кружиться в танце в объятиях мужа под задорную игру волынщика было здорово, это делало меня самой счастливой на земле, и не важно, как она называется — Арда или ещё как-то по иному. Утренние волнение вернулось лишь глубоким вечером, когда под очередную порцию шуток изрядно захмелевших гостей, Эйомер вывел меня из-за стола и, подхватив на руки, покинул украшенную гирляндами благоухающих цветов залу, направляясь к широкой мраморной лестнице. Удивительное дело: произносили клятвы мы последними, а шумный пир покинули первыми, чувствую, нам это ещё не раз припомнят непристойными замечаниями, но сейчас до этого не было никакого дела. В приготовленной для нас спальне было так тихо, что это было слаще музыки для уставших от шума ушей, а мягкая кровать, на которую опустил меня любимый, показалось, благодаря невесомому балдахину, уютным гнёздышком. — Наверное, ты устала? — присев рядом, нависая надо мной, спросил Эоймер, прикасаясь длинными пальцами к щеке. — Хочешь поспать? — Вот ещё, — негромко рассмеявшись, я обняла его за шею, вовлекая в нежный, игривый поцелуй. Спать мне сейчас хотелось меньше всего, а вот губы рохиррима, его руки и ласки волновали с невероятной силой. — Сама напросилась, я предлагал отдохнуть, — хрипло усмехнувшись, он чуть прикусил мою губу, а затем углубил поцелуй, показывая, наконец, всю силу желания, которое, похоже, с трудом мог контролировать. Сильные руки сдавливали в объятиях так крепко, что вырывали стоны удовольствия. Он никак не мог разобраться с завязками платья, но был предельно осторожен и терпелив, чувствуя, что я расстроюсь, если просто порвёт такой красивый наряд. Поиск нужных тесёмок переходил в поглаживание груди и спины, в ответ я, извернувшись в объятиях, целовала его шею, получая особое удовольствие, проводя языком по солоноватой коже, слыша его шумные выдохи и нетерпеливый скрежет зубов. Стоило ещё несколько раз поцеловать его в столь чувствительную зону, как Эйомер, не выдержав, перевернул меня на живот и принялся с особым ожесточением разбираться со шнуровкой, благо света, даваемого несколькими горящими свечами, для этого хватало. Едва отбросив на пол упавшее с шелестом платье и тонкую кружевную сорочку, словно желая отомстить за провокацию, он провёл пальцами по моей обнажённой спине, не то массируя, не то лаская так, что по коже побежали знойные мурашки. Каждое движение как сладкая пытка, каждый поцелуй ожёг горячим дыханием, широкие ладони, сжавшие ягодицы — капкан, из которого невозможно вырваться. Прикосновение губ заставило всхлипнуть и смущённо выгнуться навстречу — слишком хорошо, чтобы оттолкнуть; пусть делает, что захочет — слова не скажу. В эту минуту одна рука, соскользнув с ягодиц, прикоснулась к промежности, умело лаская повлажневшие складочки и чувствительный, напряжённый бугорок клитора, и возразить всё же пришлось — громко застонать, но в ответ, словно наказание, последовали новые, всё более возбуждающие поцелуи. Слишком этого горячо, чтобы выдержать и не сойти с ума от растущего желания, но словно испытывая меня на прочность, Эйомер всё усиливал ласку, лишь на несколько секунд отстранившись, чтобы снять, почти сорвать камзол, рубашку и штаны с сапогами, но и тогда не позволил перевернуться, следя, чтобы не смела шевелиться без позволения. А затем накрыл своим телом, заставляя окончательно задохнуться в нахлынувшем огне. Покрывая поцелуями моё плечо, прижимаясь восставшей плотью к бедру, он вновь прикоснулся к ягодицам, чуть приподнимая, раздвигая ноги, чтобы, наконец, ворваться в лоно, совершить такие глубокие желанные толчки. Подчиняясь его движениям, едва дыша под тяжестью мускулистого тела, я слишком быстро забилась от нахлынувшего наслаждения, но это было лишь началом: наконец, приподнявшись и перевернув меня на спину, любимый снова проник в конвульсивно сжимающуюся влажную плоть, совершая медленные уверенные движения. Подрагивая, ища, за что ухватиться в этой буре страсти и истомы, я потянулась к его губам за поцелуем. Рохиррим ответил на него столь пылко, что едва хватило дыхания, а затем склонился к груди, вбирая в рот затвердевшие соски, лаская их так вольно и бесстыдно долго, что желание вернулось с новой силой, заставляя выгибаться, кричать под ним, всё быстрее двигаться навстречу глубоко проникающей твёрдой плоти. Это закончилось обоюдным взрывом, стоном, биением упоительного наслаждения, сбившимся хриплым дыханием и ещё боле крепкими объятиями, хранящими слияние не только тел, но и душ, снова взлетевших в зенит нашего солнца — нашей любви.Какой счастливый прожит день! В нем были солнце и улыбки. Его не омрачила тень Ни глупости и ни ошибки. В этом дне была и ты, Счастливая и неземная. Мое знамение красоты, Как радуга в начале мая. Я любоваться не устал, И радость спутницей мне стала. Тебя я королевой звал, Ты, словно роза, расцветала. Пусть будет много светлых дней, Счастливых встреч без расставаний. Пусть будет небо голубей, В любви — бесчисленных признаний.