Чем муж и жена меж собой различаются? Жена — это та, что всегда подчиняется, А муж — это тот, кто сильнее слона И делает всё, что захочет она.
POV Эйомер Я не был рождён Королём. Сын младшей сестры Конунга Тэйодвин и Эйомунда из Истфолда, главного Маршала Марки, я жил в Альдбурге и, пожалуй, моё детство можно было назвать счастливым настолько, насколько оно вообще может быть счастливым у свободолюбивого мальчишки, для которого сбежать от наставников, чтобы помчаться по степям на вороном жеребце —обычное дело, практикуемое почти каждый день, а любовь родителей — защита от любых напастей. Почти безоблачное детство, лишь иногда омрачаемое подслушанными разговорами в казармах отцовского эореда о Тёмных Землях, участившихся нападениях ужасных существ, которых называли орками, и бесчинствах, которые они творили, если одерживали победу. От услышанного волосы на голове уже тогда вставали дыбом, и всё же в детстве всё казалось не таким реальным, как теперь. Ведь если будешь каждый день тренироваться с витязями отца, если приложишь максимум усилий для того, чтобы быть самым ловким, быстрым и сильным, то сумеешь победить любого врага, быть героем, который всегда защитит своих близких, верно? Именно так я тогда и считал. Но детская наивность была разрушена в один день, когда прибывший гонец сообщил о выслеженном логове неприятеля, укрывшегося в перелеске на берегу Энтавы. Закатные лучи солнца окрасили небосклон багрянцем, когда отец вместе с собранным отрядом выдвинулся из сонного города. Мне тогда хватило глупости и бравады, пользуясь надвигающимися сумерками, последовать за ними на своём вороном жеребце, имея из оружия лишь небольшой меч, который сейчас бы назвал кинжалом, ножом для разделки дичи. Но и он не пригодился. Стоило приблизиться к грязным, уродливым дикарям, которых с лёгкостью разили отцовские воины, увидеть зловонные норы и нескольких измождённых женщин с раздувшимися животами и слишком знакомыми светло-пшеничными волосами, как к горлу подкатила тошнота, заставившая, спешившись, упасть на колени и захлёбываясь сбившимся дыханием смотреть, как один из витязей прижимает к груди оборванную, изуродованную девчонку. Он гладил её по волосам, называл дочерью, а она молила лишь об одном — о смерти. В те минуты наши с ней желания были схожи, но ей дали освобождение, а меня, ни слова не говоря, отец отвёз домой. Это и было самым большим наказанием — я сам наказал себя — в девять лет по детской глупости, считая, что способен на подвиги и готов помогать в сражениях, я узнал чёрные, ужасающие стороны мира, которые хотели скрыть от меня до тех пор, пока не настанет пора взросления. В ту ночь я уже не смог уснуть, как и во многие, последовавшие за ней. И не было больше ни детства, ни отрочества, лишь слепое желание научиться убивать, научиться мстить тем, кто посмел осквернить самое дорогое, что есть в семьях рохиррим — дочерей — светильников жизни, несущих в себе всё то, что впитывает с рождения каждое дитя — тепло и неугасающую любовь. Глядя на маленькую белокурую сестрёнку, которая, безмятежно смеясь, спешила из комнаты в комнату, выбегала во двор, чтобы нарвать одуванчиков или просто посидеть на крыльце, я думал лишь о том, смогу ли защитить её от любой беды, сохранить, не позволить злому року стереть улыбку с милого беззаботного личика. Подбегая, Эйовин хватала меня за ладонь, тянула за собой, звала разделить детские забавы. И от этого на сердце становилось ещё тяжелей, оно словно полнилось темнотой и отчаянием, от которых теперь могла оградить только мать, которая, зная о моём проступке, видя, что со мной происходит, была в те дни особенно ласковой, старалась отогреть, укрыть в своих объятиях. Порой это злило, заставляло срываться, и всё же я ни разу не посмел оттолкнуть её рук, и не было слабости в том, чтобы принять утешение, которое они несли. Два последующих года я почти не отходил от отца, стремясь подражать ему как в утренних боевых тренировках, так и в том, как он управляется верхом с копьём и мечом. Словно тень, следовал за ним шаг в шаг, слушая отдаваемые эореду приказы, разговоры с разведчиками и витязями, запоминая решения, принятые на общем Совете. Больше не осталось времени для забав, а самым важным казалось научиться, перенять всё то, что позволит быть мудрее, сильнее и выносливее. Я хотел стать лучшим воином, которого никто не сможет победить ни в бою, ни в поединке разумов. Возможно, детство для меня закончилось слишком рано, но меж тем я упрямо доводил себя до изнурения тренировками пока не начинал чувствовать, что завтра смогу сделать больше, а через месяц стану ещё сильней. Первое оружие в мои руки вложили так же рано, как и посадили в седло — едва начал уверенно стоять на ногах, но прежде — стать непобедимым — не было такой целью, как теперь. И лишь ранним утром, едва проснувшись, я по-прежнему следовал привычке стянуть на кухне горячие медовые булки или пирог и отправиться на задний двор, чтобы в рассветной тишине позавтракать сладкой сдобой. Часто ко мне присоединялась и сестра, а иногда нас заставала мать, которая не слишком сердилась, но каждый раз напоминала о том, что есть нужно за столом и, если мы неохотно шли за ней на кухню, кормила румяными пирожками и молоком. Пожалуй, это были самые счастливые воспоминания из той жизни… жизни до того, как родителей не стало. Мне никогда не забыть того дня, когда отец запретил ехать вместе с ним и отрядом воинов к восточным границам, где снова бесчинствовали орки. Трое суток мы не смыкали глаз в напряжении ожидая хоть каких-то известий, а затем, когда все мыслимые сроки вышли, прибыл гонец с вестями о том, что слуги Тёмного Владыки сумели одержать верх над нашими защитниками, не оставив в живых никого. Помню, как побледнела тогда мать, как беззвучно схватилась за горло, а из прекрасных зелёных катились слёзы, которых не удалось унять ни мне, ни Эйовин. Ничто не смогло стать утешением: она сгорела, увяла, ушла за отцом так быстро, словно и не видела жизни без него, а нас — испуганных, потерянных в своём горе и отчаянии увезли в Эдорас к решившему заняться воспитанием детей сестры Конунгу. Мы и прежде бывали в Медусельде, но лишь по праздникам, когда королевская семья собиралась вместе, а теперь Золотой Чертог казался холодной клеткой, в которую заточили словно парочку бездомных волчат. Сестра безропотно приняла новый уклад жизни, находя утешение у стремившегося отогреть нас Тэйодена, я же, хотя любил дядю и был по-своему благодарен ему за заботу и защиту, не был готов к жизни в столице. Каждую минуту мне хотелось сбежать, вернуться домой в Альдбург к ушедшим прежним дням и ещё не остывшим могилам родителей. Казалось, лишь там можно найти крупицы утешения, но как оставить Эйовин одну? Этого я сделать не мог. Кто закроет её грудью от бед, если не старший брат? Злость, отчаяние, нежелание принять происходящее выливались в конфликты с Тэйоденом и нанятыми им учителями, которые должны были обучать письму, языкам и счёту. Как бы не так. Их уроки не были сложны для меня, но всё же, желая выразить свой протест, бунтовать, я сбегал из города, часами просиживая у заросших белыми могильными цветами курганов, или, если удавалось увести из конюшен своего жеребца, углублялся в бескрайние степи, тянувшиеся до самого горизонта и дальше. В те далёкие дни единственным, кто проявил ко мне понимание, а не стремление нянчиться, был мой кузен Тэйодред. Он сумел найти слова, которые, если не облегчили боль от утраты родных, то всё же смогли вразумить замкнувшегося в своём горе мальчишку, вытянуть из плотной скорлупы отчуждения. Тэйодред был старше меня, он уже являлся таким витязем, каким я только мечтал быть, но, несмотря на разницу в возрасте, стал моим наставником в воинском искусстве. Он относился ко мне как к равному; потратил немало времени, сил и терпения, чтобы поставить удар, научить всем тем хитростям схватки, которые знал сам, но взамен требовал, чтобы я не так часто прогуливал уроки наставников по грамматике и перестал игнорировать просьбы дяди, пока они не переросли в жёсткие приказы. Это было трудно, желание спорить, отстаивать своё мнение росло и крепло вместе со мной, я не был образцовым племянником и братом, но всё же стремился к этому настолько, насколько полагал нужным. Шли годы, в памяти они отражались успехами в ратном деле, всё учащающимися нападениями на деревни тёмных тварей, которые становились безудержно жестокими, и тем, как быстро взрослела, расцветала сестра. Эйовин долго казалась мне девчонкой, пока я не заметил, какие сальные взгляды на неё бросает один из самых гнусных придворных подхалимов дяди. Единственно верным решением было увезти её домой, в Альдбург. Так я и поступил, там, в провинции, прошло несколько относительно спокойных лет, омрачаемых лишь учащающимися набегами орков на границы, но их почти всегда удавалось отразить, обращая врага в бегство, пока с земель Изенгарда не начали просачиваться новые вражеские лазутчики — темнокожие воины, которые уже не боялись дневного света и были выносливее физически. Их искажение было тем более ужасным, что их произвели на свет несчастные девы Марки, которых для этой отвратительной цели похищали из наших сёл. Кошмар моего детства не исчез с годами, он лишь возрос, укрепился. Заняв место отца, став главой Маршалов Рохана, Третьим Сенешалем Марки, я направлял все силы эореда на борьбу с Чёрным Злом, но однажды пришло письмо от Тэйодреда, требовавшего моего присутствия в Эдорасе, так как Конунг стремительно терял здоровье и рассудок, прислушиваясь теперь лишь к одному из своих советников, который, пользуясь появившейся властью, создавал много смуты. Можно было не сомневаться, что этим советником был услужливый на речи, лживый Грима Гнилоуст. Он и прежде вызывал у меня презрение, теперь же пришлось вернуться в Медусельд, чтобы помочь кузену противостоять его грязным помыслам, уходившим своими корнями в Белую Башню. Убить, уничтожить мерзавца казалось самым лёгким выходом, но он пользовался таким доверием и защитой ставшего чересчур подозрительным Тэйодена, что сделать это, не навлекая на себя тень подозрений и королевского гнева, было фактически невозможно. Отдав распоряжение, чтобы жители расположенных у границы сёл были переселены ближе к городу, табуны и стада отогнаны, а охрана границ усилена, я велел сестре собираться. И вскоре мы прибыли в столицу, которая не казалась больше оплотом мира и благоденствия, как то было в прежние времена, да и сам Медусельд погряз в сумраке, тревожных слухах и напряжённом, гнетущем ожидании всё новых бед. Эти беды не заставили себя долго ждать: день за днём они сыпались как из рога изобилия, пока не закончились трагедией, от которой кровь стыла в венах. Мне и раньше приходилось терять близких, но сколько бы ни пришлось видеть за жизнь смертей, боль, страх утраты никогда не притупятся, как и не исчезнет желание проклинать себя за то, что не умею бывать в нескольких местах одновременно, не могу предвидеть беду. В конце февраля Тэйодред с отрядом воинов попытался загнать в ловушку перешедших границы, занимавшихся грабежами орко-людей, но сам оказался в ней посреди Изенских топей. Он приказал мне оставаться во дворце рядом с дядей и сестрой, и это была ошибкой: я не должен был выполнять его волю, должен был отправиться следом сразу, а не через сутки. Следы минувшего побоища и мёртвые тела побратимов — это всё, что мы с эоредом нашли в туманных, полных удушливой влаги топях. Не замечая льющего дождя, я искал и искал кузена, пока не нашёл его среди покрытых мхом кочек. Тэйодред ещё дышал, тело его горело от лихорадки, но раны… Мне ли не знать, что с подобными ранами невозможно выжить? И всё же, слепо надеясь на ни разу не случившееся за жизнь чудо, на исцеление, я устроил брата перед собой в седле и направил Огненога к Эдорасу. Дворцовый целитель был мрачен, осматривая своего пациента, но не проронил и слова. Сестре же я даже не позволил взглянуть на то месиво плоти и крови, в которое превратилось тело Тэйодреда, спешно прикрытое повязками. Задыхаясь от отчаяния и своего бессилия, я ушёл в Тронный Зал, надеясь найти там Тэйодена, но застал лишь изображающего сочувствие, а на деле злорадствующего Гриму. Стоило пообещать, что раскрою ему череп, чтобы поглядеть, какого цвета мозги у лжецов, и для убедительности взяться за стоящую у поленницы кочергу, как паршивец, сыпля проклятиями, тут же ретировался, а откуда-то со двора послышался такой жуткий рёв, которого мне прежде слышать не доводилось. Выйдя на террасу, торопливо спускаясь по ступеням во двор, я увидел нечто совершенно невообразимое: выкрашенный в алый цвет панцирь на больших, как у телеги, колёсах, движущийся с бешеной скоростью прямо к одному из амбаров. Снова взревев, невидаль-монстр вписался точнёхонько в угол хозяйственной постройки и, сверкнув зловещим огнём, затих. Казалось бы, вот оно — невиданное прежде чудо, а точнее сказать, колдовство, но это было ещё не всё: в панцире оказалась дверца, из которой навстречу мне, начальнику караула и прибежавшим на шум стражникам вышла щуплая, невысокая девчонка со спутанными, чёрными, как смоль, кудрями. В свете принесённых факелов на её бледном лице выделялись огромные синие глаза, они полнились таким страхом, что, казалось, она сейчас вот-вот разревётся в три ручья, но нет: выпрямилась, расправив узкие плечи, и выпятила подбородок. Прежде мне не доводилось встречать людей со столь необычной внешностью, а уж похожий на ночную сорочку, не по погоде тончайший светлый наряд и вовсе делал её схожей с лесной нежитью или эльфами. Собственно, если это происки предателя Сарумана, то чего ещё можно было ожидать? Возможно, стоило сразу заточить её в темницу, а уже утром разобраться что к чему, но мы в растерянности слушали её беглую речь на всеобщем. Говорила девчонка какую-то несуразицу о столкновении, погибших, вызове кого-то скорого на расправу и всё просила дать ей позвонить в колокольчик, а под конец, на моё требование назвать имя заявила, что она ни кто иная как Лютиэнь, и даже ткнула мне какую-то бумажку со своим портретом и странными надписями на незнакомом языке, уверяя, что там написано, что она Лютиэнь Сиплтон. Н-да, не Тинувиэль, но что ночная гостья не эльф, а человек, я уже и сам понял: слишком настырная, невысокая, да и виднеющиеся из-под волос ушки не острые, а маленькие и аккуратные. Что ж, проклятый Маг всё предусмотрел, когда заслал к нам свою лазутчицу: кто же из воинов решится обидеть такую хорошенькую пигалицу? Вон, даже старый волк Хама прикрыл, позволив спрятаться за своей спиной, стоило мне повысить голос и ещё раз потребовать объяснений, что происходит. Правда и он напрягся, когда девица заявила, что торопится на завтрак к оркам и бывала там уже не единожды. Взгляд невольно тут же переместился на её фигуру, чтобы оценить стройность талии: нет, не похоже, чтобы незнакомка готовилась стать матерью очередного чудовища. Возможно, она еще зелёная и слишком плоская, чтобы эти зверюги позарились, хотя есть ли им разница, кого насиловать? На претерпевшую насилие она, к счастью, тоже не похожа: такого ужаса и унижения я не пожелал бы даже дочери самого злейшего врага. Всё продолжает дерзить, а у самой даже кончик носа от холода покраснел, неужто Саруман шали не нашёл для своей прислужницы? Застудится насмерть, и кто тогда будет чинить задуманные им новые козни? Проигнорировав её возмущение по поводу того, что никто так и не принёс колокольчик, чтобы она могла в него позвонить, я схватил девушку за локоть и собрался уже было отвести в темницу, но слишком продрогшей и тощей она была: неуместная жалость заставила вместо этого направиться с ней во дворец, к своей комнате. Запру её там, пока не разберусь, что происходит, а уж потом приму решение, как быть дальше. В конце-концов, разве мне не по силам справится с этим напуганным цыплёнком? Как оказалось, цыплёнок был на удивление предприимчивым и до безрассудства смелым: меньше чем за час он умудрился сбежать через окно моих покоев, заявиться к постели мечущегося, сгорающего в лихорадке Тэйодреда и заявить, что у неё имеется лекарство, которое поможет уменьшить его страдания. Я бы в ту минуту и её страдания укоротил вместе с никчёмной жизнью, но рядом находилась измученная Эйовин, и пришлось согласиться при условии, что девчонка выпьет своё зелье наравне с братом. Я думал, она откажется, или попытается смошенничать, но ничего подобного — первой приняла половину разведённого в воде снадобья, и, стоило мне напоить оставшейся жидкостью Тэйодреда, рухнула, как подкошенная, у его кровати. Яд? Нет. Просто сонный порошок, но взвинтила она меня этим поступком изрядно. Убедившись, что кузену ничего не угрожает, оставив его под присмотром сестры, я отнёс Лютиэнь обратно и, завернув в одеяло, устроил на кровати. Совсем девочка, со своей бледной кожей и чёрными кудрями, сейчас она казалась особенно хрупкой и беззащитной. Розовые губы приоткрылись, обнажая ряд ровных жемчужно-белых зубов, тихое дыхание едва уловимо, тени от слишком длинных, словно у оленёнка, чёрных ресниц веером ложились на фарфоровые щёки. Не возможно не любоваться. Не в силах отвести взгляда, я сел у изголовья, находя себе оправдание в том, что такую шуструю девицу нельзя оставлять одну, пока не устроил ей хорошую трёпку, поэтому лучше дождаться её пробуждения. Минутная борьба с собой и неодолимым желанием прикоснуться, и вот её тонкие пальчики в моей широкой, загрубевшей от меча и копья ладони. Тёплые, кожа нежная, на аккуратно подстриженные ногти нанесена лазурная, словно рассветное небо, краска. Видеть подобного мне прежде не доводилось, но ведь у неё и обувь странная: словно перевёрнутые тонкие рога на белых ремешках, как на подобном можно ходить, и что в этом красивого, мне никогда не понять. Из отрешённых мыслей вырвал странный гудящий звук, доносившийся со стола, где лежала её необычная, явно бесполезная из-за своих маленьких размеров торба. Поднявшись, я, не церемонясь, вытряхнул содержимое торбы на столешницу и среди непонятных крохотных приспособлений, густого гребня и уже знакомой бумаги с искусным портретом обнаружил светящуюся чёрную штуковину, которая издавала глухое мычание. Стоило с опаской поднести её ближе к лицу и прикоснуться пальцем к гладкой поверхности, как рядом, почти у самого уха, раздался взволнованный женский голос. Язык был мне незнаком, но вот имя Лютиэнь разобрать удалось. — Кто ты? — вопрос вырвался сам собой; женщина на несколько секунд затихла, а затем заговорила на ломанном всеобщем. — Это мать Лютиэнь — Маргарет Сиплтон, что моя дочь делает у вас в такой поздний час? Я звонила Джессике, она давно уехала с праздника, а домой так и не попала, и дозвониться не могу. Что у вас за слёт, где вы находитесь? — В Эдорасе. Твоя дочь спит, — в голове вертелось подозрение, что эта штуковина напоминает палантир, байки о которых доводилось иногда слышать, а значит, девчонка и впрямь вражеская лазутчица, но от чего же тогда от него нет того искажающего воздействия, о котором говорят? Лишь раздался шум, словно ветер в степи разгулялся, мигнул красный огонёк, и всё — потух. Словно не было ни свечения, ни звуков, будто мне всё привиделось. Нахмурившись, я отложил его обратно на стол и, снова присев на край кровати, с подозрением взглянул на девушку: неужели и впрямь шпионка? Возможно ли, что кажущееся столь светлым создание имеет гнилую сердцевину? Враг хитёр на происки, нужно быть осторожным, и всё же я не верил, что такое возможно. Дело вовсе не в том, что я, как последний дурак, размяк от девичьей красоты, но было в ней что-то такое, что трогало за самое сердце: крупица родного тепла, которой я не мог дать объяснения. Возможно, так и действует морок Сарумана? Не стану ли я подобным Тэйодену слепцом, потерявшим свою душу? Весьма выгодное для Изенгарда положение: Конунг почти безумен, а второй и третий Сенешали Марки устранены. Возможно, стоит прямо сейчас уничтожить лазутчицу? Она даже не поймёт, что происходит, ничего не почувствует. Руки сами потянулись к девушке, ладони сомкнулись на тонкой белой шее, но я не смог сделать последнего сдавливающего движения, потому что не был рождён убийцей, не сумел бы лишить жизни этого спящего почти ребёнка. На свете есть справедливость, она существует для всех, кто ходит по земле, клянусь памятью Эйорла, я сумею разобраться во всём, не пролив понапрасну кровь, не принеся невинных жертв. За тридцать прожитых лет я привык, принимая решения, следовать им, не нарушил ни одного обещания, но эту последнюю клятву, казалось, невозможно было сдержать. Связанный словом, данным ушедшему следующей ночью Тэйодреду, беречь девчонку, в которой тот увидел то ли эльфа, то ли луч света, я уже через несколько дней отчаянно мечтал придушить её собственными руками, да не просто, а чтоб кровавая пена с губ пошла. С тех самых губ, что дерзили так, что дух от злости захватывало, и начинало нервно дёргаться веко. Прежде мне не доводилось встречать более неугомонного создания, чем Лютиэнь. Казалось, она и минуты не могла усидеть спокойно, а уж о девичьей покорности и вовсе отродясь не ведала. Словно маленький ураган, она несла в себе сотни противоречий, но, несмотря на несносный характер, сумела в считанные дни стать подругой Эйовин и, в довесок, любимицей прислуги, конюхов и младших витязей моего эореда, всех как один уверенных в том, что общаются с прибывшей в Медусельд целительницей. Ложь, произнесённая моей сестрой, казалась им правдой, в которой невозможно усомниться. Я же был вынужден терпеть шуточки вроде той, когда она, нарочно усомнившись в моей смелости, предложила прокатиться в своей железной телеге, которую гордо называла скакуном. Мне понадобилось немало мужества и решительности, чтобы сесть рядом с ней в ревущую красную скорлупу, а девчонка ещё и смеялась пока не поняла, что своего «жеребца» без моего позволения больше не навестит. А чего стоила её выходка, когда нашла себе помощников накрывать стол к ужину среди молодых воинов, а потом заявила на моё праведное возмущение по сему недопустимому поводу, что неплохо бы получить от меня букет незабудок? От меня, сына Эйомунда, Третьего Сенешаля Марки! Воистину, наглость прислужницы Саурона не знала границ. Конечно, у меня не было тому никаких фактических доказательств, но одна мысль о том, что эта недоросль думает, что витязь будет собирать для неё цветы в полях, заставила вскипеть от гнева и в который уже раз вознамериться прихлопнуть, как муху, особенно за звонкий смех из-за дверей, за которыми она от меня укрылась. Но самым вопиющим было не это, а следующее утро, когда, узнав, что я собираю эоред, чтобы отомстить оркам за смерть Тэйодреда, девчонка попросила об одном — вернуться живым. Она и после бессчетное количество раз просила меня об этом, но тогда я не знал, что думать, глядя в её полные тревоги глаза, слушая предупреждения о коварстве Гнилоуста. Думает, я сам не знаю о его грязных происках? И что это: притворство или действительно волнение за меня? Разве возможно так искусно лгать? Тогда я так и не смог разобраться в её нелогичных поступках, как и через несколько дней, когда она явилась в темницу, куда меня заключили за неповиновение воле Тэйодена, запретившего эореду покидать Эдорас. Во мне в те часы бушевало много разных чувств: удовлетворение от того, что удалось разбить вражеский отряд, гнев за несправедливое заточение под стражу и желание отомстить советнику, мысли о встреченных на обратной дороге путниках во главе с Боромиром и услышанных от них вестях. А она пришла в этот промозглый карцер такая светлая и тёплая, что невольно захотелось прикоснуться, прижать к груди, чтобы отогреться от всей боли и одиночества, тяжким грузом скопившихся в душе. Пришла и снова взялась за свои нелепые шутки, заставив тут же пожалеть о глупом порыве чувств. А потом… расплакалась, и эти хрустальные слёзы на бледных щеках обожгли, заставили рассердиться на себя за то, что не сумел защитить от нападок Гнилоуста, за то, что ей пришлось самой отбиваться от него. Позже, под моим давлением Эйовин призналась, что отбивала Лютиэнь её, а не себя, но тогда меня изрядно удивило другое — вину за самоуправство девчонки взял на себе Эрвин, младший сын одного и вассалов Тэйодена. Неужели глупый мальчишка, как и я, не может отвести глаз от этого милого, часто задумчивого личика? Какова же сила чар плутовки, и на кого ещё они распространяются? Незнакомая прежде ревность вместе с вновь вспыхнувшими подозрениями раскалённым клинком полоснули по сердцу, заставив лишь с усмешкой слушать её предупреждение о задуманном Гнилоустом отравлении. А принесённый пирог? Благодарю, но пусть сперва сама его отведает, чтобы я мог разобраться, кто из них двоих на самом деле задумал меня отравить, и что опаснее: открытая неприязнь лжеца или этот тревожный, проникающий в самую душу взгляд синих глаз? Слишком красивая, слишком тонкая, слишком молоденькая, слишком самонадеянная и в тоже время ранимая, хрупкая, как хрусталь, я видел это, чувствовал, и тем не менее не смог удержаться, чтобы не нанести рану, когда она с такой детской наивностью призналась, что боится заснуть, когда меня нет в Медусельде, что нуждается в защите. Раскрытие девичьих чувств было столь глубоким, что, похоже, она и сама не ожидала, оно говорило слишком о многом, но в тот миг вызвало лишь злость и раздражение. Может, потому что была во мне болезненная взаимность к её юным порывам, а может, потому что не допускал даже мысли о возможности связи с этим то ли цветком, то ли величайшим порождение зла. Да и дни войны не время для нежных всполохов. Несколько грубых слов, и узкие плечи напряглись, глаза-звёзды наполнились болью, обидой. Отступила от меня, и снова эта ложь, что может постоять за себя. Что ж, охотно поверю, что может кого угодно свести с ума своими выходками, сам уже едва на грани держусь. Грань стала тоньше крыла бабочки уже к следующему вечеру. Наступивший день был полон радостных для Эдораса событий: прибывший в столицу вместе с эльфом, гномом, гондорцем и странником, зовущим себя наследником Исильдура, Митрандир сумел снять тёмные чары, излечить разум Конунга от болезни, а за одно и изгнать Гнилоуста. Я был бы рад смерти ублюдка, но предупреждение Арагорна не марать руки его кровью имело смысл, к тому же предстоящий военный совет волновал гораздо больше, чем организация погони за лжецом. Принесенные гостями недобрые вести о замыслах Врага вкупе с донесениями разведки говорили о том, что в ближайшие сутки нас ожидает атака вражеского войска, численность которого превосходит количество витязей Марки, которых возможно призвать в столь короткие сроки. К тому же расположенный на холме Эдорас мог стать смертельной ловушкой, если последует долгая осада. Куда лучшим решением казалось, не теряя времени, увести людей в Хельмову Крепь: там можно при случае надёжно укрыться в горных туннелях и дождаться подкрепления, на сбор которого может уйти до трёх дней. Обсуждения, сопоставления шансов и возможностей длились несколько часов, они увлекли меня настолько, что мысль спросить у Гэндальфа совета, рассказать ему о Лютиэнь запоздало пришла в голову, лишь когда Волшебник сказал, что ему нужно некоторое время побыть наедине со своими мыслями. Вызвавшись проводить его в гостевые покои, я последовал за старцем, и, когда мы оказались в пустых безлюдных коридорах, поведал о необычном появлении девушки. С интересом выслушав меня, он пожелал осмотреть панцирь-телегу и подобную палантиру штуковину, о которой Лютиэнь ни разу не побеспокоилась спросить с самой памятной ночи своего появления в Медусельде, и которая с тех пор больше не подавала признаков жизни. Заключив, что в странных вещах нет и следа Тёмной Силы, Гэндальф спросил, где можно найти деву, и получив моё предположение, что, скорее всего, в этот час она коротает время в конюшнях, решил, что самое время туда наведаться. Я остался ждать его, оценивая прочность и остроту клинков и копий в оружейной, а когда через час Маг вернулся, услышал от него ту же просьбу, что и от Тэйодреда — беречь девочку. — Она напугана и попала к вам не по своей воле, — спокойный взгляд серых глаз Мага не вызывал сомнения в том, что он говорит искренне и не узнал ничего дурного или лживого в разговоре с Лютиэнь. — Я не могу раскрывать тебе чужих тайн, но скажу, что порой судьба по жестокой ошибке лишает не только дома, но гораздо большего. Дом девушки далеко за морем, и вернуться туда, как и соединиться с родными, боюсь, возможности у неё не появится. Ты должен проявить терпение: она не такая, как мы, и выросла, вобрав в себя иные, различные с нашими нравы. Любому деревцу нужен клочок земли, чтобы жить; уверен, в Марке достаточно просторов, чтобы нашлось место для нового ростка. Что ж, я узнал достаточно, чтобы убедиться в том, что Лютиэнь не являлась шпионкой Сарумана. Слова одного из мудрейших старцев Арды более чем достаточно для этого. Я понимал, что теперь бремя ответственности за девчонку ложится на мои плечи, но вот того, что она уже к вечеру затеет драку с Военачальником Гондора точно не ожидал. Недалеко от казарм мне встретился Арагорн, вместе мы отправились искать гнома Гимли, чтобы просить его осмотреть пещеры Хельмовой Крепи на предмет возможно долгого пребывания в них женщин и детей, но так и замерли как вкопанные, услышав лязг сходящихся мечей и во все глаза глядя на доселе невиданное зрелище: высоченного рыжего воина и щуплого мальчишку, сошедшихся, казалось, в смертельном поединке. Удивление от того, почему гондорец решил размяться с каким-то недомерком, сменилось гневом, когда я узнал в этом самом недомерке Лютиэнь. Узнал в тот миг, когда под натиском очередного выпада Боромира она выронила меч, но не растерявшись, с размаху двинула ему кулаком в челюсть. Следующие несколько секунду превратились в лишивший дара речи кошмар: взревевший от негодования гондорец ответил на подобную любезность ответным ударом, отчего девчонка пошатнулась, но не сдавшись, принялась с криком колотить его, да так отчаянно, что оба рухнули наземь, катаясь среди пыли и камней, словно парочка взбесившихся псов. С трудом приходя в себя, я всё же сумел гаркнуть достаточно громко, чтобы буйное растрёпанное тёмноволосое создание, которому полагается шить рубашки, а не кулаки распускать, замерло в руках пытающегося скрутить её гондорца. Окровавленное, чумазое лицо заставило поёжиться от нахлынувшего гнева, но добиться от этих двоих, что, мать его через косяк, происходит, так и не удалось. Пока эльф, проявив великодушие, оттирал куском влажной ткани и лечил в своей удивительной манере мою подопечную, Боромир принялся уверять, что всё в порядке, и ужасная драка, свидетелями которой мы стали, была ничем иным как уроком самообороны, который он, как и обещал, преподал девушке. Самооборона, слово-то какое подобрал, интересно, от кого этой пигалице само обороняться в Медусельде, кто ей дал меч, и в какой момент она вообще успела попросить о такой нелепости? Понимала ли, что наносит подобным поведением оскорбление гондорцу как воину и ставит тем самым под угрозу ни шаткие ни валкие отношения Гондора и Рохана? Впрочем, по счастью, оскорблённым Боромир, похоже, себя не считал и даже попытался выгородить несносную фурию, попутно выясняя, где родители, которые воспитывают своё дитя столь вольно? Пришлось пояснить ему, что таковых нет, и роль опекуна принадлежит мне, а затем, подняв ослабевшую негодницу со скамейки, где она, не в силах подняться на ноги, похоже, намеревалась заночевать, нести её во дворец. Лёгкая, как пушинка, она прижалась лбом к моему плечу и лишь старалась не сопеть, когда я пытался, не применяя брани, объяснить, что для девушки затевать и провоцировать драки совершенно недопустимо, и если ещё раз застану за подобным занятием, то непременно выпорю так, что неделю будет обедать стоя. Просьба не кусаться заставила разозлиться ещё сильнее, по счастью, навстречу нам торопилась Эйовин, а то бы точно укусил её, раз уж подняла эту тему. Отнеся девушку в её маленькую комнату и оставив на попечение сестры, я напомнил, что, если выходка повторится, приму в наказание самые строгие меры, и поспешил ретироваться: дел перед предстоящим походом было слишком много, и тратить время на разбор подобного ребячества совершенно не хотелось. И всё же бессонной, занятой сотней дел ночью в голову всё возвращалась одна и та же мысль: ведь это я виноват в том, что Лютиэнь пытается научиться защитить себя самостоятельно. Не стоило насмехаться над ней, когда пришла вчера ко мне в темницу, и намекать, что защиты, поддержки ей искать не у кого. Если Гэндальф прав, и она — испуганный, оставшийся без родительской защиты птенец, то я проявил жестокость, которая и привела к подобным последствиям. Разве достойно Сенешаля Марки столь зло дразнить, запугивать девчонку, как это делаю я? Похоже, она ничем не заслужила подобного обращения, и нужно учиться менять своё к ней отношение и поступки. Пусть Лютиэнь невыносима, но оторвать от неё взгляд совершенно невозможно, и с этим тоже нужно учиться как-то бороться, если я не намереваюсь в будущем причинить ей зло. Единственным верным решением было держаться подальше от девушки, предоставив заботу о ней Эйовин, которой, судя по тому, с каким теплом она приняла новую подругу, очень не хватало младшей сестры в детстве, но выполнить его оказалось невозможно — нас словно магнитом тянуло друг к другу. Уже следующим утром в спешке предстоящего отбытия мы столкнулись с ней на лестнице, и Лютиэнь буквально выбила меня из колеи заявлением, что срочно нуждается в моём мужском внимании. Нужно сказать, что даже Сенешалю нечасто ранним утром подобное предлагают; я растерялся так, что позволил увлечь себя в её уже знакомую комнату и перебрал в уме кучу вариантов того, чем можно заняться на кровати, пока скрывшаяся в умывальне девушка не вернулась с влажным полотенцем. Оказывается, она вознамерилась в свойственной ей необычной манере заботы заняться моим внешним видом, на что у меня в спешке просто не нашлось времени, а я-то уже развёл столь непотребные мысли, что по венам бежали обжигающие искры страсти. Злясь на себя за пошлость и на Лютиэнь за столь двусмысленную ситуацию, в которой, в силу своей невинности, она, похоже, не находила ничего необычного, я попытался вырваться, чтобы уйти, но не тут-то было: лишь выслушал целую лекцию о том, в каком виде полагается и не полагается военачальнику появляется перед своими подчинёнными. Бережные прикосновения прохладно-влажного полотна к лицу, а затем и гребня к волосам заставили сдаться, на несколько минут подчиниться её воле. Получая откровенное удовольствие от столь незатейливых действий, вдыхая чистый цветочный запах, исходящий от волос и кожи девушки, я задался новыми подозрением: а столь ли она невинна, как кажется, или нарочно соблазняет мужчину, давно не знавшего женской ласки? Но стоило только позволить себе вольность и провести пальцами по её платью в том месте, где отчётливо угадывалось стройное бедро, как это вызвало бурю возмущения вкупе с тем, что смущённая девчонка, вырвавшись, удрала из комнаты шустрее, чем перепуганный заяц от охотника. Расхохотавшись, я откинулся спиной на мягкие подушки, и на душе в этот момент было так радостно, словно в детстве о готовящемся празднике узнал — она действительно была чиста. В том, что Лютиэнь чиста, и во многом ещё является малым проказливым ребёнком, я убедился в тот же вечер, когда после дневного перехода мы разбили лагерь для ночевки, и она, сумев привлечь внимание нескольких десятков малышей, затеяла с ними такие забавные игры, которых мне прежде видеть не доводилось. Весёлый смех ребятни заставил и взрослых немного расслабиться; пусть тревога и царила в сердце каждого из нас, но всё же мы знали кого хотим защитить в грядущих сражениях: самое ценное, что есть у рохиррим — наших детей. Их счастливые улыбки и свобода стоят любой пролитой крови, любых жертв, на которые, возможно, придётся пойти уже завтра. Ночью я снова попытался поговорить с Лютиэнь, старался объяснить ей, сколько опасностей хранит в себе нынешнее время, что любой девушке недопустимо находиться вдали от воинов эореда, чьей жертвой она может стать, но девчонка лишь ненадолго испуганно притихла, а потом с новой силой принялась доказывать, что способна сама за себя постоять, и если я посмею что-то ей приказывать — покинет Эдорас в тот же день. Слушать подобные нахальные, безрассудные речи было просто невыносимо, и между нами разыгралась новая ссора, но теперь моей вины в ней точно не было. Кто упрекнёт воина в том, что он не готов выслушивать наивные женские речи о способности биться с мечом в руках наравне с мужчиной? Это нелепейшая блажь и клянусь, я пресеку подобные мысли на корню, чтобы даже следа от них не осталось в её хорошенькой головке. Вот только любые клятвы и обещания тут были, похоже, бессмысленны: у меня не было и крупицы времени, чтобы уследить за самоубийственными выходками Лютиэнь. Уже на следующий день она отличилась вопиющим непослушанием, когда при нападении устроивших засаду орков не отправилась вместе с Эйовин, женщинами и детьми в крепость, а приняла участие в сражении, не имея даже таких элементарных средств защиты, как кольчуга и нарукавники, не говоря уже о щите. Я заметил её слишком поздно, точнее, она привлекла внимание Тэйодена, который благодаря целебным стараниям Мага всего за сутки вернулся в былые силы и теперь недоумевал, каким образом эреборский гном успел сойтись в схватке с дикарём, когда ещё минуту назад он видел его с другой стороны обрыва? Заподозрив неладное, я оглянулся только для того, чтобы увидеть, как коренастый оборванный мужлан повалил наземь знакомую хрупкую фигуру и сжимает ручищами тонкую шею, собираясь задушить неугомонное создание. От накатившей паники дыхание оборвалось, в руках не было копья, чтобы остановить горца, времени, чтобы спасти девчонку, пока он не раздавил её в своих лапах, тоже, и всё же ноги понесли вперёд в отчаянном порыве защитить, спасти мой луч света. Я не успел. Дерзновенный луч управился сам, исхитрившись подобрать свой оброненный меч и искромсав убийцу с таким ожесточением, которое трудно было ожидать от девушки. Спихнув с себя мёртвое тело, уронив оружие, когда её окликнул разгневанный увиденным Конунг, Лютиэнь стояла на коленях бледная, покрытая ссадинами, кровью и пылью, растерянная, казалось, совершенно не понимавшая, где она, и что вокруг происходит. Страх перешёл в безумную ярость: заставив подняться, я встряхнул её за плечи, а она вновь схватилась за свой меч и на все мои упрёки заявила лишь одно — ей не ради чего жить, поэтому она не станет беречь себя, а мне всё равно, так зачем очередной спор? Всё равно. Мне. Я едва сдержался, чтобы не ударить её за эти слова, едва смог взять себя в руки, но вот полыхающий в сердце огонь унять был не в силах. Такая слабая, израненная, с разбитыми в кровь руками девочка цеплялась за меня, чтобы не упасть, а я едва сдерживался, чтобы не взреветь от всех тех противоречивых чувств, что на части разрывали душу. Её чумазое, покрытое разводами грязи и крови лицо было таким родным, что руки тут же потянулись отереть его, как ещё вчера она делала сама. Возможно ли так дорожить той, которая прежде казалась врагом, шпионкой, лгуньей? Возможно ли до такой степени желать устроить трёпку этому хрупкому, сумасбродному созданию, которое едва стоит на ногах? Возможно ли принять то, что она совершила немыслимое — посмела принять участие в схватке, сражалась наравне с воинами Рохана? Ради чего? Чтобы что доказать? Видит Единый: своими руками закую в цепи, запру под сотню замков, если ещё раз попытается совершить нечто подобное. Ведь как иначе можно сберечь ту, что сама совершенно не желает себя беречь? Понимая, что никакие внушения сейчас не помогут, я усадил Лютиэнь перед собой в седло и, пытаясь хоть немного успокоиться, начал выяснять, каким образом она ухитрилась здесь оказаться, но ничего вразумительного, как всегда, добиться не получилось. Кроме как в очередной раз убедиться в том, что девчонка излишне самонадеянна и наивна. Дождавшись тихого сонного дыхания, я позволил себе крепче обнять её, направляя Огненога позади основного отряда и уходя мыслями в те проблемы, которые не давали разуму отдыха даже в редкие минуты покоя. Некоторое время назад Тэйоден гордился тем, что подыскал для меня знатную невесту — дочь Князя Дол-Амрота Лотириэль. Дядю не смутил тот факт, что я не знаком с девой и не горю желанием жениться, он заключил выгодную помолвку и был вполне доволен этим фактом, но что делать теперь мне, когда судьба преподнесла подарок в виде той, которую так хочется сжимать в объятьях? Которая, несмотря на юный возраст и строптивый нрав, единственная отогревает, радует одной своей улыбкой? Прежде мне не доводилось испытывать подобных чувств, они раздражали, казались слабостью, и было вполне естественным отгородиться от Лютиэнь и следовать воле Конунга, но сегодня я впервые задумался о том, что хочу иного, хочу разорвать помолвку, чтобы взять в жёны девочку, которая сейчас так доверчиво прижимается ко мне. Всё происходило слишком быстро, я не мог понять, разобраться, где верный путь, а где полный ошибок, не доверял сам себе и всё же сквозь гнев, злость и боль чувствовал, что в жизнь после стольких лет одиночества и ледяного холода вошла та, которая сумеет принести радость, та, которую так важно уберечь. Для себя. Невозможно принять или не принять какое-либо решение, когда едешь среди родных, дорогих сердцу холмов, обрывов, утёсов и насыпей, прижимая к груди спящую девушку, думая о той боли, которую она испытывала, о её разбитых, израненных руках и теле, о том, что, как бы не был глуп её поступок, она билась на стороне Конунга Марки. Уже в те минуты я понял, что предпочту Лютиэнь любой, самой знатной и обольстительной наследнице, потому что было в ней что-то сродни мне по духу: то ли горячность и желание на всё иметь свое, независимое от других мнение, то ли стремление стоять на своём, но при этом — мягкость, уступчивость, которыми я не обладал. Она, как и я, была ветром, вольным ветром степей, стремилась к свету, а я хотел стать этим светом для неё. Желаний, надежд на будущее, в которое впервые нестерпимо захотелось заглянуть, стало вдруг так много, что, казалось, не уместит сердце, но все они отступили на задний план, стоило, наконец, приблизиться к Горнбургу, услышать донесения о том, что к нам движется многотысячная вражеская армия. Мысли тут же заполнили иные, более тяжкие размышления: как оборонять Крепь, имея самое большее полторы тысячи защитников, по большей части подростков и стариков, которые либо никогда прежде не держали в руках оружия, либо давно забыли, как это делается? Как защитить, сохранить сотни невинных жизней, не имея для этого достаточных сил? Решение Тэйодена стоять до последнего воина было ожидаемым, подготовка к обороне закипела, затянула обязанностями, которых никто не отменял. Лишь в сумерках я выделил несколько минут, чтобы оградить себя от ненужных тревог — нашёл Лютиэнь, и, не долго думая, запер её в одной из темниц. Жестоко. Но что мне оставалось ещё? Как остановить её, чтобы не попыталась принять участие в предстоящей бойне? Я бы не смог сражаться, если бы не знал, что она находится в безопасности, а темницы казались самым безопасным, недосягаемым для врага местом. Конечно, когда всё закончится, она будет зла на меня, но зато, по крайней мере, цела. Принимая это решение, я никогда так не ошибался. Оборона Стены захватила настолько, что вытеснила все иные мысли из головы: разразившаяся гроза, полчища орков и горцев, таранящих ворота и пытающихся забраться наверх по приставным лестницам, град стрел концентрировали на себе всё внимание, поэтому, когда раздался оглушающий взрыв, я решил, что бьют грозовые молнии, и лишь через минуту понял, что происходит. Орки, пытаясь попасть внутрь крепости по руслу реки, взорвали кладку на нижнем ярусе. Грохот рушащихся стен, осыпающихся камней заставил похолодеть от затопившего душу ужаса: именно там я оставил Лютиэнь. Оставил запертую, беззащитную. Ноги сами несли через двор, прокладывая себе путь среди сражающихся: я уже понимал, что не оставил ей ни единого шанса на спасение. Увидев каменные обломки и заполняемый бурной водой котлован я едва не попытался спуститься вниз по разрушенной лестнице, остановил меня лишь тихий, болезненных вздох, который только чудом удалось различить в царящем вокруг гвалте. Заметив у края обрыва знаковую темноволосую голову девчонки, которой каким-то образом удалось вскарабкаться по почти отвесным обломкам, но не хватало сил, чтобы подтянуться, сделать последний рывок, я бросился к ней, чтобы вытянуть наверх, прижать к себе, и были абсолютно не важны её сопротивление, гневные, обиженные крики. Хотелось лишь целовать так крепко, чтобы почувствовать, убедиться — жива. До одури впиваться в податливые алые губы, ликуя от того, что не оттолкнула, пусть робко, неумело, но попыталась ответить. Нас прервал взволнованный гном, который с несколькими воинами прибежал вслед за мной к месту взрыва. Лютиэнь так по детски смутилась, что я бы, наверное, расхохотался, но минута близости истекла, нужно было завалить дыру, в которую вместе с речной водой уже просачивались орки, и возвращаться на главную стену. Наши усилия залатать брешь имели лишь временный успех: через час, когда гроза закончилась, чёрное небо озарили светильники звёзд, а битва во сто крат ожесточилась, всё у тех же разрушенных темниц прозвучал второй взрыв. Отогнать орков от реки удалось лишь выбравшись вместе с частью эореда за крепостные стены. Погнавшись за ними, мы слились с воинами, прикрывавшими ущелье, где в горных туннелях были надёжно укрыты женщины, дети и старики. Воспользовавшись минутной передышкой, я сумел уговорить измученную, бледную, как снег, Лютиэнь присоединиться к Эйовин. Вопреки ожиданию, она не стала спорить. Убрала в ножны меч и снова попросила лишь об одном — вернуться к ней живым, когда битва будет окончена. Эта просьба, вера в меня согрела, придала сил — я обещал и выполнил своё обещание. Когда наступил рассвет, когда пришло обещанное Магом подкрепление, когда все орки были убиты, а горцы пленены, вместе со спешащими к своим жёнам и детям витязями я спустился в горные туннели. Там у щедрого на тепло очага сидела худенькая темноволосая девушка, она держала на коленях маленькую девочку и с увлечением рассказывала сказку о гномах, принце и волшебных поцелуях, слушая которую, дети восторженно ахали, а молодые женщины, позабыв о волнениях, краснели и смеялись. Очень скоро эта девушка станет моей женой — именно таково было принятое мной в те минуты решение. Приняв решение, я никогда не отступаюсь от него, а это было одно из самых верных решений в моей жизни. И пусть последовавшие недели как невероятно сблизили нас с Лютиэнь, так и привели к множеству конфликтов и ссор, я никогда не пожалею о нём. Кипела война, шли сражения, захваченный воинскими советами и схватками я не был способен уследить за той, что так быстро и бесповоротно завладела сердцем, которое прежде, казалось, не имело способности к пылким чувствам, и она бессовестно этим пользовалась, хитрила, а потом смертельно обижалась, когда я срывался. Потеряв в битве за Минас-Тирит дядю, найдя едва ли не бездыханное тело сестры, которая, как я был уверен, должна находиться в Медусельде, я буквально обезумел от горя, а увидев приближающуюся Лютиэнь, и вовсе впал в туманящий голову гнев от того, что не смог совладать с самыми близкими людьми в своей жизни, защитить их, к чему всегда стремился. Снова показалось, что вокруг лишь обман и предательство, с губ сорвались крик и ужасные слова, о которых вскоре пожалел, узнав, как несправедлив в своих обвинениях, но их услышал тот, кто ненавидел меня всей душой за вину, в которой я не был перед ним виноват — Боромир. Он отобрал у меня любимую, возомнил, что он отныне её защитник и опора. Что ж, она и его обвела вокруг пальца, ловко заставляя следовать своим желаниями, какими бы абсурдными они не были. Я бы смеялся над гондорцем, если бы не испытывал сострадание из-за схожих с моими бед — гибели Дэнатора и тяжёлым ранением брата, и если бы позже не захотел прикончить, когда у самых Врат Мордора узнал, что он позволил несносной, своевольной девчонке участвовать и в этом самом страшном из сражений. Мне, разумеется, было лучше любого другого известно, как нелегко с ней сладить, но гондорец клялся, что лично запер её в комнате. Какая после этого может быть вера его слову? И всё ради чего? Неужели рискнул жизнью моей Лютиэнь, только чтобы отомстить за Лотириэль? Известно ли ему, что я никогда не видел дочь Имрахиля, за которой, если верить слухам, он пару лет назад приударил так открыто, что девушке срочно искали жениха в чужих землях? Главным моим желанием по возвращении из Тёмных Земель в Гондор было поговорить с Князем Дол-Амрота, чтобы отказаться от помолвки с его дочерью, но на пиру, устроенном в день прибытия, он напраздновался так, что это не представлялось возможным, а наутро случилось непоправимое — о моей невесте узнала Лютиэнь. Когда я заметил, догнал мой заплаканный цветок, то ещё не знал, что произошло, но боль в огромных синих глазах была настолько глубокой, что, казалось, способна затопить целый мир. Да, и била моя девочка неплохо. Ощутив, как её кулачок врезался мне в подбородок, я понял, что удар у неё действительно поставлен на должном уровне. Только вот терпеть, когда тебе пытается подправить лицо девушка, пусть и настолько любимая, что даже сам себе не можешь в этом признаться, невозможно. Я чуть не ответил, как это сделал в своё время Боромир, едва сумев сдержаться, а она вёрткая, как маленький ураган, стремилась в своём отчаянии нанести новый удар, но сильнее всего били её слова, упрёки. Они были слишком справедливы и этим лишь вызвали прилив злости. Действительно, я часто допускал по отношению к Лютиэнь жестокие и вольные поступки, на которые бы никогда не пошёл, если бы она была под защитой родителей, а не всё равно что сирота, волей судьбы попавшаяся на моём пути. Беззащитна. И я полностью утвердил свою власть и волю, легко находя оправдания каждому своему поступку. Оправдания, которых не было. А она всегда была ласкова со мной, дарила тепло и любовь, в которых я так нуждался, просто показала, как нужен ей, даже не подозревая, как это важно, необходимо для меня. Быть нужным. Любимым. Иметь свою тихую гавань, где можно забыть о дневных проблемах и греться в лучах нежности родного человека. Всё потому, что она доверяла мне. Полностью и безоговорочно. Верила, что я не могу обидеть, поступить с ней бесчестно. И вот теперь это доверие было разбито, растоптано. Мне нечем было себя оправдать. Но и сдаваться я не собирался. Решение было найдено в секунды: заперев Лютиэнь, я отправился на поиски страдавшего с утра головной болью Имрахиля. По счастью, он выслушал меня без гнева и обвинений в том, что не сдержал своего слова, а явившийся опохмелить родственничка гондорец, не упустив момента, снова принялся набиваться ему в зятья — на этот раз вполне успешно. Казалось бы, проблема решена, но я был бы не я, если бы тут же не нажил себе новую. Худшую. Какие бы чувства не обуревали изнутри, я никогда не умел, не считал нужным облекать их в слова, вот и в тот вечер, едва объяснив заплаканной, бледной Лютиэнь обстоятельства злополучной помолвки, я надел на её палец кольцо, которое когда-то подарил матери отец, а затем, вместо того, чтобы утешить, успокоить, поддался своей страсти. Желание обладать стройным совершенным телом было настолько велико, что я не смог сдержаться, как не мог и прежде. Это было ошибкой. Жестокостью. Очередной раной, о нанесении которой мне пришлось горько сожалеть уже ночью, прижимая к груди безвольную, окровавленную девушку. Я сломал её, знал, как она ранима, нежна, и всё равно сломал. Она сбежала той ночью. Один Единый знает, куда решила направиться, не имея дома и близких, но её путь преградила одна из орочьих шаек, которые промышляли в тёмное время суток в поисках наживы. Очередное безрассудство — поставить жизнь лошади выше своей и, отпустив её, попытаться в одиночку сразиться с обозлёнными, потерявшими свои норы монстрами. Мы с Боромиром и Арагорном выехали за ней вдогонку, едва один из стражников Врат доложил о том, что девушка покинула Минас-Тирит, но предотвратить несчастье не успели. Пусть орки были мертвы, но Лютиэнь, казалось, разделила их судьбу. Прижимая её к себе, направляя Огненога назад, к городу, я едва различал неуловимое дыхание, от обагрившей руки и одежду крови было не отвести глаз. Второй раз в жизни я плакал, плакал, как ребёнок, которым был много лет назад, когда увязался вслед за отцовским отрядом в орочье логово. Я не мог потерять ту, что единственная смогла согреть в этом проклятом, едва сумевшим освободиться от рабства мире. Не мог, но сам, фактически своими руками нанёс раны, растерзал. Всему виной излишняя гордость, не позволявшая обнажить душу, говорить, а не только упиваться страстью, давать, а не брать. Родители ушли слишком рано, мне не у кого было научиться быть иным, но стоит ли снова искать себе оправдания? Она не хотела жить, с невыносимым упрямством сопротивлялась лечению эльфа и Митрандира, никакие просьбы, увещевания не могли заставить остаться, не переступать последнюю черту. Это были самые страшные, долгие часы в моей жизни, наполненные злостью на себя, ссорой с каким-то образом догадавшейся обо всём сестрой, стычками и потасовками с Боромиром, который требовал убраться как можно дальше от Палат Исцеления и его подопечной. Очевидно, он обладал не меньшей проницательностью, чем Эйовин, но лучше бы применил своё красноречие в другом месте и в другое время, тогда сейчас не было бы всей этой ужасающей ситуации. Мне никогда не забыть зова Лютиэнь, её слёз, той полуночной минуты, когда понял, что именно сейчас могу потерять любимую навсегда, потому что Она пришла за ней. Тьма, что заползает в окна, чтобы забрать живых за последнюю грань. Но я не был к этому готов и никогда не буду. Прижав к груди, обняв свой цветок, я делился с ней своей жизнью, своей силой столь долго, сколько потребовалась, чтобы мрак отступил, злобно щёлкнув напоследок кривыми клыками. Возможно, если бы рядом не было Леголаса, я бы не справился, но эльфийский принц оказал помощь, благодаря которой опасность удалось подавить. Долгие недели выздоровления Лютиэнь казались вечностью, через которую не пройти, особенно, когда гондорец, стремясь оградить её от моего сомнительного, на его взгляд, общества, определил в Палаты стражника. Лучше бы ещё одну драку затеял, чем так измываться, но сам идти на очередной конфликт с ним я не мог, ведь впереди было самое трудное — объяснить упрямцу, что нет у него никаких прав на Лютиэнь, и очень скоро она вернётся вместе со мной в Рохан. Что ж, я был, наверное, слишком уверен в себе, если считал, что стоит сказать Боромиру о том, что его подопечная — моя невеста, как он тут же перестанет строить из себя образцового папашу и отпустит нас восвояси. Не тут-то было! Похоже, гондорец и впрямь привязался к Лютиэнь, потому что оказал такое сопротивление, выстроил столько словесных баррикад на грани угроз и намёков на всю двусмысленность ситуации, что впору было радоваться, что пришёл к нему без оружия. Хотя вот огреть старшего сына Дэнатора стулом по темечку — совсем неплохая идея, как кажется поначалу. Наш спор зашёл так далеко, что Боромир принял достаточно ехидное решение позвать едва пошедшую на поправку Лютиэнь, чтобы она лично уведомила его о том, знает ли вообще о моих притязаниях на её руку. Нужно отдать должное моей маленькой занозе — она, присев на диван, в очередной раз принялась играть в молчанку, лишь деланно округляя свои волшебные глаза. То ли всё ещё злилась на меня и хотела отыграться, то ли и впрямь была потрясена всем происходящим и не изволила найти ни слова. Так или иначе, поняв, что содействия от неё не добиться, я намекнул гондорцу на то, что супружество между мной и девушкой уже состоялось, чем вызвал новую бурю его праведного гнева и предобморочный, лихорадочный румянец на щеках Лютиэнь. Но не таким уж и праведником был Боромир, если сразу потребовал доказательств случившегося; я даже опешил, не зная, как смягчить интимные подробности так, чтобы не вызвать в Лютиэнь желание опять махать кулаками. Терпеть подобное поведение впредь я не собирался, однако помощь пришла откуда не ждал — от глаз и ушей всея Гондора и по совместительству младшего брата Боромира — Фарамира. Это настырный малый, которому я, к слову сказать, несколько дней назад дал позволение на помолвку с Эйовин, поскольку она изъявила на то своё полное согласие, очевидно решил доказать, что умеет быть благодарным, ну и заодно продемонстрировать, что подслушивал не только сейчас. Слушать, как он следил за нами с Лютиэнь в конюшнях перед отбытием в Мордор, было далеко не самым приятным удовольствием в жизни, взгляд невольно возвращался к уже облюбованному стулу, однако Боромир больше не делал попыток препятствовать свадьбе. Меж тем он нашёл новый способ навязать свою волю, против которого я ничего противопоставить уже не мог — традиционный год помолвки. При одной мысли о том, что придётся оставить любимую на год в Минас-Тирите, невольно сжались кулаки, а на ум пришла мысль просто выкрасть, но по одному взгляду Боромира было ясно, что об охране невесты он позаботится на должном уровне, и пришлось ретироваться с малой победой пока не лишился и её. Я не был рождён Королём, никогда не считал себя наследником престола эйорлингов, а главной задачей для себя всегда ставил защиту земель и границ Рохана от врага. От того труднее было вливаться в новое русло жизни, становиться тем, от кого ждут не только воинских советов, но и решений в делах восстановления разорённого, уставшего от войны королевства. Новые обязанности заставили вспомнить прогулянные в отрочестве уроки и засесть за разбор бумаг, скопившихся ещё с тех времён, когда Тэйоден под воздействием Гнилоуста стал безразличен ко всему происходящему вокруг. Наполненные заботами о поздно засеянных полях, отстраивании и восстановлении пострадавших сёл дни сменялись выездами к границам, проверкой укреплений, застав и присмотром за табунами, которые теперь пастухам разрешалось отпускать дальше в степи, не боясь кражи или убийства лучших скакунов Марки. Ночи же, если не выматывался до одури, тянулись бесконечно долго. Всё потому, что рядом не было худенькой темноволосой девочки, которую нестерпимо хотелось прижать к груди, гладить по узким плечам, целовать в висок, чтобы крепче спала. Никогда прежде я не нуждался так сильно в человеческой близости, как теперь, когда обрёл и был вынужден оставить в Гондоре мой цветок. Моя невеста. Моя маленькая жена. Возможно, я заслужил эту долгую разлуку за все те обиды и зло, что причинил ей неосторожными словами и намеренно злыми поступками? Если не умеешь ценить тот подарок, что сделала судьба, бесконечно ранишь и обижаешь, то стоит ли удивляться тому, что Лютиэнь в конце-концов усомнилась в моём честном отношении к ней? Посчитала лжецом, предателем. Сбежала куда глаза глядят, лишь бы подальше от меня. А я продолжил унижать, не нашёл другого способа добиться от Боромира согласия на свадьбу, как только снова предать её доверие. Никогда не забыть, как отхлынула кровь от милого лица, как задрожал подбородок от невысказанной обиды. Возможно, я и есть дикарь, коим окрестила меня приставленная к ней гондорцем вздорная служанка? Ведь с первого дня видел, как девушка ранима, напряжена, словно струна, и всё же не проявил к ней и капли сочувствия, поставил слишком высокую планку того, какой сильной она должна быть, не задумавшись о том, что ей всего восемнадцать, что она не может соответствовать этим требованиям и понимать без слов каждый мой поступок. Ведь сам-то я не понимаю её, но меж тем люблю так сильно, что готов признать вину в грубости и чрезмерном равнодушии. Что, если оставшись в Минас-Тирите, получив, как и я, время на раздумья, Лютиэнь решит, что ей не нужен такой нетерпимый жених, как я? Что, если передумает идти со мной под венец? Нет сомнений в том, что Боромир поддержит её решение, как и в том, что я заслуживаю его. Заслуживаю как никто другой, потому что был эгоистом, жадно срывал, брал всё, что она могла дать, ничего не даря взамен. От воспоминаний о том, как Лютиэнь любила мои поцелуи, как сладко было ласкать её податливые губы, сердце гулко ударялось о рёбра, и становилось особенно страшно по собственной глупости потерять своё счастье. А за окнами занимались новые рассветы, приближавшие душный август, когда отправлюсь в Гондор, чтобы забрать тело Тэйодена для погребения в новом возведённом кургане, и смогу увидеть свою невесту. Витязь, бывалый воин, новый Конунг Марки я столь же боялся этой встречи, сколь и желал; когда же Лютиэнь бросилась в мои объятия, расплакалась, позволила прижать себя к груди, растерял все слова, что собирался сказать ей. Просто схватил на руки и унёс, увёз как можно дальше от чужих внимательных глаз — на заросший незабудками берег Андуина. Ведь букет именно из этих цветов она когда-то у меня попросила, именно с ними я заказал и новое кольцо для неё. Нежность, радость любимой снова заставили почувствовать себя живым, вздохнуть от облегчения, что всё же простила, хоть и не заслуживаю того, а её такая простая затея сажать цветы в саду Медусельда заставила улыбнуться — я хотел увидеть плоды её стараний. Я очень многого хотел, но три дня закончились быстрее часа, и нужно было снова возвращаться домой. Теперь я был спокоен, и от того легче стало справляться с делами, выслушивать тех, кто искал совета, и разрешать споры крестьян, которые иногда совершенно не желали жить мирно и считали своим долгом подначить соседа на конфликт. Роханский неудержимый нрав, что тут поделаешь? Наблюдая за тем, как волнуется, готовясь к свадьбе сестра, как она расцветает, стоит приехать гонцу из Минас-Тирита, я был искренне рад за неё, хоть и сожалел о том, что Эйовин не нашла себе мужа среди роханских витязей, но поскольку желал, чтобы она была счастлива, то готов был принять любой её разумный выбор. Даже породниться с Боромиром, к которому с каждым днём испытывал всё больше неприязни из-за разлуки с Лютиэнь. Желая порадовать любимую, но не зная, как это можно сделать на том расстоянии, что нас разделяло, я всё чаще вспоминал детство и то, как отец после каждого отъезда привозил нам с сестрой и матерью сладости. Конечно, ему самому мы радовались больше, чем гостинцам, но всё же засахаренные ягоды и густой мёд в горшочках сейчас казались именно тем, что нужно, и именно их я отправлял в Минас-Тирит, надеясь, что такие подарки подскажут Лютиэнь, как сильно я скучаю и жду весну, чтобы, наконец, забрать её в Медусельд. Конец осени и долгая зима ознаменовались набегами разбойничающих орков, среди которых изредка попадались и темнокожие Сарумановы выкормыши — урукхай. Борьба с ними, оттеснение от границ отбирали массу сил и времени, но я хотел, чтобы к возвращению жены земли Марки были полностью очищены от вражьей своры, повсеместно искавшей новые норы и пропитание после гибели своего Господина. А в самом начале марта начались особые, служившие поводом для радости хлопоты: в изрядно сокративших за время войны свою численность табунах начали рождаться здоровые, сильные жеребята, которым вместе с кобылицами требовались особые условия: тёплые стойла и качественный обильный корм. Наблюдая за тем, как грациозно они ступают за своим матерями на длинных тонких ногах, я смог, наконец, в полной мере ощутить, что Враг повержен, и впереди нас ждут долгие мирные годы. И вот, наконец, наступил апрель. Одним из его тёплых солнечных дней, несмотря на все проволочки в организации свадебной церемонии, допущенные в Минас-Тирите, мы выехали из Эдораса. Несколько дней дороги, долгие разговоры, фактически прощание с сестрой, которую предстояло передать в руки жениха, и вот впереди показались Врата Белого Града. Вопреки моим надеждам поскорее увидеть любимую прозвучали лишь слова о гондорском обычае, по которому невестам не пристало общаться с будущими мужьями до самой свадебной церемонии, но поскольку у нас в Марке такими предрассудками никто не отличался, то тем же вечером, стоило на землю пасть сумеркам, я отправился изучать подходы к спальне Лютиэнь. Оказалось, что попасть в расположенную на третьем этаже девичью обитель можно только через окно, и, по счастью, моя любимая была в это время у себя. Тоску по моему цветку удалось лишь отчасти утолить крепкими объятиями, поцелуями, каждого из которых было слишком мало, а потом, не желая повторять прежних ошибок, я сумел найти слова, чтобы рассказать моей притихшей девочке о том, каким я бываю дураком, о том, как сильно она дорога мне. Её неприкрытая радость, ответное признание, которого не ждал в те минуты, заставили ощутить, что за спиной словно выросли крылья, но полёту не суждено было случиться: в спальню ворвалась всё та же скандальная служанка, которую я без размышлений выгнал бы из дворца, будь на то моя воля, и пришлось покинуть любимую, пока не был поднят на уши весь этаж. Несмотря на красоту свадебных пиров и долгожданные упоительные ночи страсти, я стремился поскорее увезти Лютиэнь в Рохан, поэтому, чтобы не терять время на ссоры, пришлось стерпеть её подозрительный эскорт в виде не иначе как подосланной Боромиром ведьмы вкупе с тремя её дочерьми и даже, скрепя сердце, дать позволение на то, что они и впредь смогут служить своей госпоже, с которой оказались связаны необъяснимой для меня тёплой дружбой. Что ж, пусть так и будет, лишь бы жене было хорошо, ведь рядом с ней в Медусельде больше не будет моей сестры, дом которой отныне в Итилиэне. Но если вздумают, подобно своей маменьке, позволять себе лишнее и учинять скандалы, то вынуждены будут вернуться в Гондор. Немного удивившись, обрадовавшись желанию любимой ехать со мной на Огненоге, я лишь по прошествии нескольких часов смог выпытать от неё причину того, с чего это она даже не оседлала свою рыжую кобылу, а вместо этого позволила ей самостоятельно гарцевать вдоль тракта. Когда, краснея и запинаясь, что было не слишком на неё похоже, Лютиэнь призналась, что лошадь без её ведома свели с Керхом, который несколько лет назад был куплен в наших табунах, это лишь заставило улыбнуться. Ровно до той минуты, пока не понял, что за шутку решил сыграть напоследок гондорец. Что ж, его счастье, что я не стану поворачивать из-за подобного с дороги назад, иначе Лотириэль долго бы выхаживала своего муженька после хорошей драки. Возвращаться домой для меня всегда было особой радостью, от того лишь согрели слёзы на глазах любимой, когда после приветствий придворных и горожан она переступила порог Золотого Чертога, засмеялась звонко, словно дитя, и со всех ног бросилась в свою маленькую комнату. Конечно, к вечеру ей пришлось перебраться в мои покои, но всё же я понимал эту тоску по родным стенам, полкам и окнам. На устроенном в честь нашего возвращения пиру она вновь надела своё сшитое для свадьбы платье и, не смотря на то, что краснела и робела, когда обращались по титулу, мне показалось, что именно такой и должна быть новая Королева Рохана: скромной, улыбчивой, звонкой, словно солнечный луч на апрельском ветру. Я не был рождён Королём, судьба сама так распорядилась, но выбрать Королеву по сердцу, а не по разуму — это право, от которого бы никто не заставил меня отказаться. Жизнь, наконец, наполнилась тем тихим счастьем и покоем, о которых я и не мечтал прежде, но к которым так стремился весь последний год. Даже если дни были заполнены бесконечной вереницей порой радующих, но чаще раздражающих своей монотонностью забот, то я всё равно знал, что вечером меня ждёт нежность, забота жены, её мягкая улыбка и подчас споры, но это не важно, лишь бы она была рядом: смеялась, возилась, как и собиралась, в саду, следила за тем, как красят ткани или вместе с поварами придумывала новые блюда. Мы учились понимать друг друга, много говорили, иногда она пыталась научить меня водить свою железную телегу, которой так дорожила, а порой просто просила спеть песни моей земли, и хотя я не считал себя мастером в подобном занятии, но всё же любил огонёк, зажигавшийся в её глазах, когда исполнял эту незатейливую просьбу. Мне нравилось учить Лютиэнь рохиррику, слушать, как неуверенно она произносит слова, поправлять, если коверкает, и объяснять, сколько значений может нести один короткий звук, какую интонацию нужно в него вкладывать. Когда же промозглым, ветреным ноябрьским днём любимая, светясь каким-то особым внутренним светом, сказала, что скоро у нас появится дитя, то это наполнило сердце таким ликованием, какого не приносила ни одна победа. Я был так горд тем, что стану отцом, словно новый мир сотворил; лёжа по ночам в постели с Лютиэнь, гладил её плоский животик, утешая, если начинала плакать, щекоча, когда понимал, что это слёзы радости, что ничем не обидел. Я видел, как она счастлива, любил наблюдать, как вместе с Ранарой обшивает белоснежные пелёнки и кроит крохотные рубашечки: все эти женские приготовления к грядущему материнству казались волшебством, тайной, светом, который нужно непременно сберечь. Но позже, весной, когда состояние жены, её округлившаяся фигура и неловкость движений стали настолько заметны, что даже Хама и тот успел не раз добродушно подмигнуть, радость ожидания сменилась страхом. Я вдруг понял то, о чём не задумывался прежде: Лютиэнь была слишком невысокой, слишком хрупкой, и мой ребёнок мог навредить ей. Из головы не шли мысли о сгоревшей в родовой горячке матери Тэйодреда, о всех тех несчастных, что отдали свою жизнь за рождение младенцев. Они были рохиррим, они были сильнее. А моя девочка? Такая тонкая и бледная, способна ли она родить ребёнка от такого крупного мужчины, как я? Смогу ли простить себя, если с ней что-то случится во время родов? Одержимый своими страхами я старался не покидать её надолго, следил за тем, чтобы побольше спала, не поднимала ничего тяжелее кружки с молоком и полотенца в купальне. Казалось, Лютиэнь не замечала моих страхов, она вообще ничего не желала замечать: ходила со мной к Тале, чтобы полюбоваться на её красивого чёрного жеребёнка, просила проводить в сад, чтобы посмотреть, как всходят посаженные семена цветов, или же стремилась попасть на городскую ярмарку, словно не понимала, что ей нельзя переутомляться, а лучшие товары и так привезут во дворец. Но я боялся волновать её, а потому не возражал, просто был рядом, всё сильнее дорожа каждой секундой, каждым днём, который можем провести вместе. И пусть шепчутся, что Конунг не в себе, что боится на шаг отойти от тяжёлой жены, но я потерял в своей жизни слишком много родных, чтобы не испытывать панического страха за девочку, которая была дороже солнечных лучей и ветра в степи. Когда хочешь продлить время, оно, напротив, ускоряет свой бешеный бег: я не заметил, как прошёл и закончился май, а уже наступил июль, и вместе с ним в один из погожих дней пришло время родов. Мне не позволили остаться в спальне с бледной, кусающей от боли губы Лютиэнь ни минутой дольше, чем пришла знахарка. Назойливая Ранара выпроводила вниз, несмотря на все попытки оказать сопротивление, и если бы она, удивив всех, не сыграла недавно свадьбу с Хамой, то именно сейчас, пребывая в гневе, я бы и отправил её в Гондор к Боромиру. Каждый час ожидания превратился в пытку, а их было так много, что солнце успело подняться на небосвод и, опустившись, утонуть в закатном мареве. В сотый раз просматривая прочитанные ещё вчера письма, я всё напряжённей вслушивался в каждый звук, но ни крика, ни единого слова не доносилось со второго этажа. Может, дубовые двери слишком плотные и всё заглушают? Или Лютиэнь… Не смея подумать о самом страшном, не в силах более терпеть ожидание, я оттолкнул стул и бросился к лестнице, чтобы, наконец, узнать, что происходит, сколько ещё меня собираются держать в неведении? — Мой господин, — удивлённый голос пожилой знахарки, которую, не заметив, я едва не сбил с ног на верхней площадке, заставил остановиться и перевести дыхание. — Почему так долго? — Подобные вещи редко происходят быстро, особенно, когда это в первый раз, — женщина, похоже, не придала никакого значения моему волнению, лишь мягко улыбнулась, а затем кивнула головой в сторону спальни. — Ваша жена подарила вам сына, мой господин, сейчас вы уже можете их проведать. — Как она себя чувствует? Какое нужно лечение? — После родов женщины всегда слабы, но покой и забота помогут быстрее подняться с кровати… Не желая больше слушать ту, что возможно лишь лжёт, скрывая от меня правду, я поспешил к открытым дверям, из-за которых, наконец, послышались тихие голоса. В комнате был полумрак, горело лишь несколько свечей, две служанки как раз уносили охапки постельного белья и полотенец, а встретившая меня Ранара прижала палец к губам, давая тем самым знак молчать, не шуметь. — Они только что начали засыпать, мой господин, — пояснила она, указывая на постель, где среди подушек и одеял лежала моя жена, прижимая к груди завёрнутого в пелёнки светловолосого младенца. Замерев, уставший, измученный своими страхами я смотрел на них не в силах сделать и шага, чтобы подойти ближе, а женщина, к которой я столько времени не скрывал своей неприязни, вдруг проявила понимание, которого от неё в эту минуту трудно было ожидать. — Всё хорошо, мой Король, всё в порядке, им обоим ничего не угрожает. Обоим. Решился ли бы я в ту минуту кому-то кроме себя самого признаться, что меня мало интересует появившийся на свет сын? Всё волнение, все страхи были только о жене, и эти страхи ещё не скоро оставят меня. Мне нужно прежде убедиться, что с ней действительно всё в порядке, лишь тогда я смогу принять ребёнка. — Эйомер? — тихий, едва различимый голос Лютиэнь заставил, вздрогнув, вырваться из своих мыслей и, наконец, приблизиться к постели, присесть на самый её край. Сонные, уставшие глаза жены лучились теплом, когда я бережно сжал в ладони её тонкие пальцы, голос полнился тихим ликованием, когда прижалась щекой к головке спящего младенца, которого так бережно обнимала. — Смотри, как наш сын похож на тебя. Ты уже дал ему имя? — Эйдоред, родная. Через минуту любимая вновь уснула, ушла закончившая прибираться Ранара, и в спальне воцарилась нарушаемая лишь сопением тишина, а я всё всматривался в жену и новорожденного сына, любовался ими, даже не пытаясь найти названия тем новым тёплым чувствам, что зарождались в груди. Наверное, это было счастье и облегчение одновременно. Пусть впереди по-прежнему ждёт множество волнений, но в те минуты я был счастлив обычным земным счастьем. *** С той ночи прошло три года, а я всё так же с волнением и заботой слежу за тем, как выходит на террасу, спускается по мраморным ступеням Лютиэнь, ведя за руку нашего озорного светловолосого Эйдореда. Детские глаза на смуглом личике полнятся той же синевой, что и у матери. И, наверное, за это я люблю его ещё больше, если это только возможно. Усадив жену и сына перед собой в седло, я направил Огненога в город, а затем через раскрытые Врата в полную душистых цветущих трав степь. Жизнь становится полной, счастливой, когда в объятиях любимая и наш с ней непоседливый, смеющийся от восторга сынишка, когда в лицо бьёт ветер, а конь несёт к горизонту таким галопом, словно имеет пару крепких крыльев. Прижавшись подбородком к мягким волосам Лютиэнь, я обнял её, задерживая ладонь на плоском животике. Но я знаю, что это только пока, слишком хорошо знакомы изменения в её теле, чтобы понять, что, несмотря на все мои старания не оставлять в ней семени, у нас скоро появится ещё один ребёнок. Должно быть, это произошло в конце мая, когда вернувшись из похода на Восток, к Морю Рун, в который мы уходили вместе с Арагорном и Боромиром, чтобы истребить засевших там орков, я был так рад долгожданной встрече с женой, что полностью потерял выработанный контроль над собой. За время моего отсутствия у Хамы и Ранары родился сын, и, глядя на их позднее счастье, я не могу не признать, что желал бы, чтобы и у нас с Лютиэнь появился ещё один ребёнок. Дочь. Миниатюрная и темноволосая, как любимая. Тогда и ожидание родов не так тягостно, а жизнь наполнится ещё большими красками, теплом и радостью.Скорей ныряй в мой тихий омут. Ты нравишься моим чертям. Их зов, поверь, не очень громок, Но крик их только для тебя. Спокойно, тихо, но небрежно Ты открывай дверь в новый мир. С тобою буду очень нежным, Ты демонов моих кумир.