Апельсины и Васильки

Помутнение. Когда перед глазами скользят черные круги, а воздух темнеет. На секунду он, впрочем, вспыхивает белым, яркой желтоватой дымкой заволакивает взор, чтобы тут же погаснуть. Безвозвратно и навсегда — в темноту. Сознание будто проваливается в бездонную пропасть. Всем телом чувствуется, как падешь: от макушки до пят проходит электрический заряд. Со стороны выглядит быстро, а внутри ощущается мучительно медленно. Он чувствовал такое много раз: от удара ли по голове или спине, от усталости ли, от отсутствия сна, даже от холода. Иногда молнию внутрь посылала чужая тяжелая рука, когда-то и сам воздух, перед помутнением тягучий как мед, особенно около головы и ладоней. Только ты хочешь двинуться прочь, чтобы избежать этого ужасно болезненного состояния, но воздух, до этого прозрачный и неплотный, превращается в клейкую густую среду, из которой очень уж тяжело выбраться. Похожие чувства наблюдаешь, когда бежишь на последнем издыхании и вдруг понимаешь, что движешься невероятно медленно, как будто только идешь. Обморок, потеря сознания — так в обиходе называли эту тьму, поглощавшую разум. Но эти, как Натану казалось, слова, термины неточно выражали суть. Помутнение, падение в темноту — звучало убедительней и лучше. Хотя… Знатные омеги, стянутые корсетами, действительно страдали от «обмороков»: тут же засыпали от нехватки воздуха в груди. Недолгий, безболезненный и совершенно спонтанный процесс. У него же было не так. Сначала почувствуешь удар — особенно эффективным был по затылку — потом чуть пошатнешься, темнота заплывет перед глазами, а веки начнут медленно, но верно закрываться. Медленный импульс, как будто электрическая змея, пройдет сквозь тело, к земле, и только тогда упадешь (на колени, затем и головой). Тем не менее, в реальности все видели несколько иную картину — человека ударили, а он тут же, прикрыв глаза, упал. Натан невольно вспоминал, какого это было — терять сознание — во время очередных приютских побоев. Если описать в одном предложении, мучительное превращение из бодрствующего комка нервов в заснувшее, почти мертвое тело с притупленными волнами боли внутри. И ждать этого истинного спасения приходилось ну очень долго — действительно несколько часов к ряду. Как он кричал! От его воплей сотрясались стены и сыпалась свинцовая побелка с потолка. Он успевал разорвать себе голосовые связки и вырвать ногти до того, как наконец-то мутнел воздух. Натан падал. К счастью, после этого его бить переставали. По крайней мере, если бы продолжали, он бы проснулся и опять закричал. Открывал глаза бедняга позже, на кровати, видел многочисленные повязки, пропитанные кровью, разлитую по рукам изумрудную зелень и дышал спиртом. Натан успел отвыкнуть от этого чувства и даже позабыть за время пребывания во дворце. Но почему же тогда он говорил об этом с собой сейчас в коридоре перед Зеленым залом? Причина была более чем очевидна: кто-то пытался отправить его в сон. Вот опять та же пресловутая молния сквозь голову, вот он пошатнулся, впереди в белесом тумане замаячили фигуры. Неизвестные, низкие, смуглые. Сквозь мутную гладь воздуха блестели их ярчайшие, как звезды, зеленые глаза. — Никто нас не заподозрит… Они подошли ближе. Со спины вошла фигура третья — тоже смуглая, но глаза почти черные, лишь по краям блестевшие золотым. Она кивала. Натан, увидев тех троих, попытался оступиться и вывести таким образом тело из полуобморочного состояния. Не получилось: темноглазый ударил коленом в солнечное сплетение. От новой вспышки боли омега тут же упал. Теперь перед глазами стоял мрак. Чернота. Лишь где-то там, в самом низу, блестел фонарь. Его белый мигающий свет прорывался сквозь тень и с силой ударял по глазам Ната. Огонь, похожий на маленькую звезду. И такой омега видел всегда, уже зависнув во тьме. Отчего-то он прекрасно знал, что к фонарику нужно ползти, тотчас он мигнет в непроглядной темноте. На уровне инстинктов. В голове летала одна-единственная мысль: «Доползти!» Доползти… А не доползешь? Что тогда? И это Натан знал не хуже, чем себя. В противном случае его ждет неминуемая гибель. Фонарик, если к нему не тянуться, начнет отдаляться и падать на дно пропасти. Вскоре он упадет, ударится о землю и разобьется. Яркий свет прорвется сквозь круглую хрупкую оболочку и затопит темноту. Тут же сгорит любое человеческое тело. Незавидная участь, однако? Вот Натан и полз, как мог сопротивляясь густой тьме. Она засасывала назад, тянула, и только цепляясь ногтями за отдельные ее выступы, можно было выбраться назад, к свету. Что интересно, сейчас все произошло как-то быстро и без лишних усилий. Может быть, удар был не таким сильным, чтобы отключить Натана на порядочный срок. А может, его организм окреп в хорошей среде. Совсем скоро он добрался до шарика света и притронулся к нему рукой. Тепло… Его глаза распахнулись. Омега, схватившись за кровоточащий нос и опершись на свободную руку, поднял голову и посмотрел вперед. Фигуры. Если бы они не отошли так далеко, Нат бы мог их нагнать, несмотря на боль. Да только уже завернули за угол. Пришлось смириться и оставить на потом. «О них никому лучше не говорить, пока я их сам не найду. Лишняя суматоха из ничего». Натан кое-как поднялся на ноги, облокотился спиной о стену и встряхнул головой, дабы полностью прогнать сон. Из внутреннего кармана жилета достал белый платок, которым и попытался хоть как-то остановить кровотечение. Между тем, только носом не обошлось: ободраны костяшки пальцев, жжение и боль в районе живота, особый удар пришелся на колени — ныли хуже обычного. Тошнило. «Ну что за люди! — раздосадовано подумал Натан, стараясь как можно глубже дышать ртом. — Обязательно было наблюдать, как я падаю, да? Жестоко. А я знаю, что наблюдали, иначе бы давно скрылись. Могли бы подхватить и спокойно положить на пол. Чертовы охотники до реалистичности. А нос болит, ей-боги. Еще не хватало заработать перелом. Убил бы их на месте, если бы встретил! — послышались шаги. — О нет. Кто-то идет». Сколько бы омега не вглядывался вдаль, он никак не мог сфокусировать взгляд. Наверное, действие того же помутнения. Кожа — сплошной ожог, от нее исходил неистовый жар, мешавший думать. Да что и говорить — думать ему мешало все: и разболевшаяся от удара голова, и ссадины с синяками на руках и ногах. Если бы он мог сообразить, прикрыл бы нос и лоб правым предплечьем. Надо же было отключиться еще в воздухе и полететь к земле «звездой»! Однако погодя минуту, омега более или менее пришел в себя, а боль уже прекратила казаться невыносимой. Тело, потерявшее на некоторое время сознание, странно и как минимум злобно реагировало на его пробуждение. Лишь через какое-то время оно подчинялось приказам человеческого разума. «Ну вот и хорошо», — сказал про себя Натан и повернулся к уже подбежавшему незнакомцу. Наверное, он просто стоял сзади какое-то время, ничего не предпринимая. Ну и правильно — мог и натворить чего-нибудь. А вот кто это именно — загадка. Высокий, загорелый, жилистый и, видно, сильный — правда, не на альфу, а на бету, скорее, похож: плечи-то не слишком широкие, так, что-то среднее. Волосы миндальные и волнистые, ниспадающие на эти самые плечи. Костюм деловой и максимально строгий, выдержан в синих тонах. На лице блестели зеленые, как летняя луговая трава, глаза. Профиль орлиный, нос точно клюв. Горизонтальные морщины на лбу были похожи борозды — до того глубокие. И тут до омеги, наконец, дошло — Михаэль! Точно открыв губы в немом вопросе, Натан получил ответ: — Ваша Светлость, с Вами все в порядке? Улыбнулся. — Более чем, — он старался говорить как можно внятнее: с платком около носа получалось не очень. — А Вы, Михаэль, здесь какими судьбами? Явно пришли не на похороны посмотреть. — И то верно, — кивнул, почти касаясь подбородком груди. — Как Вы знаете, Светлейший герцог Эндейский прибыл сюда со своим сыном, чтобы тот мог получить наследство. Я же подводил учет и должен присутствовать при подписании нотариального договора, — и чуть усмехнувшись: — Похоже на повышение. Но с Вами все действительно в порядке? Мне кажется, Вашей Светлости нужен врач. Я мог бы послать за ним… Натан остановил его протянутой вперед рукой. — Ничего. Как я любил говаривать раньше, не сахарный, не растаю, — и в подтверждение своим словам утер оставшуюся кровь и убрал платок. Нос хотя и болел, но кровить перестал. — И проблемы в моем здоровье нет, а вот в дворцовой безопасности… Ну да вы не беспокойтесь об этом. Все образуется, а пока… Как же Вы оказались именно в этом коридоре? Варианту «прибежали на звук» не поверю. Здесь никому, кроме членов Янтарной звезды, вы знаете, ходить не положено. Ну-ну, Вы что, не бойтесь меня, хоть я своим видом часто внушаю страх. Никто, кроме меня и Вас, об этом досадном инциденте не узнает. Не думаю, что вы оказались здесь ради того, чтобы попытаться убить Императора, — глянув пристальнее. — Ну так что? Сознаваться будете? Михаэль, в общем-то, понятия не имел, что говорить. Правду? Ну что, посмотрим… «Началось все с того, что я опять попытался выяснить у этого хмыря Эльдара, что такое он от меня скрывает. Сказал, мол, все у себя расскажет. Я и пошел. В итоге, конечно, ничего не добился: когда воздух вокруг раскален, мысли улетучиваются сами собой. Дальше круговорот: поцелуи, засосы, стоны, просьбы остановиться. И мог бы я добиться-таки ответа, да как-то позабыл. Дела, все же дела. Пришлось бежать, как только смог вырваться». Да он прежде сгорит от стыда, чем скажет это! Будь перед ним хоть сто раз друг, все равно бы не рассказал. Стыдное дело да и личное слишком. Можно, конечно, было сказать, что они с принцем тут просто так виделись, по работе ли, по чему-то еще, а может, просто разговаривали или выделывали те выкрутасы, которые свойственны влюбленным парочкам. Однако не правду, нет. Вот этого — никогда. — Не могу, Ваша Светлость, не сознаться. Только что вышел от Его Высочества Эльдара. Очередные разговоры о предприятии и учете. Натан невольно усмехнулся в пустоту; может, своим мыслям? — Повезло братцу найти столь толкового человека. Надеюсь, я… мы вскорости Вас встретим вновь. — Непременно: какое-то время я буду здесь. Переучет, оформление документов, их ратификация — дело мучительно долгое. Михаэль и не заметил, как они тронулись и уже вышли из левого дворцового крыла. Показались знакомые двери, колонны, картины и растения в причудливых вазах; все чаще мимо них проходили придворные и — иногда — служащие, все склонявшие головы при виде Натаниэля. Альфа не мог не заметить, насколько сильно это омегу раздражало и раззадоривало одновременно: губы-то кривятся, а глаза блестят смешинкой и улыбаются. А кому могло не нравиться внимание или слава? Ну, только ему самому, быть может, и таким же замкнутым людям, полностью довольным своим положением в обществе. — Истинно так. Ну, а я, — очевидно, Его Светлость решил плюнуть на все эти высокопарные «мы», — не смею Вас больше задерживать. Альфа только собирался поклониться и поцеловать омежью «ручку» (хотя это и громко сказано), как кто-то врезался в Натаниэля сзади, не замедлив вовремя ход… Придворный? Да вроде и нет — другая одежда, траурная и явно богатая. Больше того, рта для извинений он даже не открыл. Значит, ставил себя равным, а то и выше Его Светлости, что, казалось, немыслимо. Только отошел чуть и, сложа руки на груди, подождал, пока Натаниэль к нему повернется. Наглые глаза и не менее наглые жесты — кто же так его воспитывал? Будь хоть того же пола, старше и хоть как-то причастным к императорской семье, надо же следовать этикету. Наткнулся на кого-то — извинись, пусть хоть бродяга и пьяница. А уподобляться невеждам, знаете, как-то низко. Глаза у Натана точно два фарфоровых блюда. — Господин? Я Вас знаю? — Увы. Кто таков будешь? — этот черноволосый молодой омега и бровью не повел. Как будто не знал, с кем он разговаривал! — Мы с Вами на брудершафт не пили, чтобы обращаться друг к другу на «ты», знаете ли… Но так уж и быть, представлюсь, — склонив голову. — Натаниэль, жених Его Высочества Альберта и будущий герцог Эрсвирский. В ту же секунду второй омега округлил глаза и точно скукожился: не ожидал, ох не ожидал… — Ваша Светлость?.. Право, прощу меня простить, — взмолился он, опустив голову. — Право, если бы я только знал, то не совершил бы подобной оплошности... — А Вы, простите меня за дерзость, откуда? — С Юга, Ваша Светлость. Прибыл на годовщину похорон моего двоюродного дядюшки. Юлий, если Вы слышали. — Слышал, конечно. Может быть, раз уж наше знакомство было не совсем удачным, прогуляемся по дворцу? А Вы, — обращаясь к Михаэлю, — действительно можете идти. Альфа решил отделаться поклоном и тут же ретировался. Юлий с Натаном под руку пошли в соседний коридор. По коже альфы пробежал холодок: никогда он не видел ни в чьих глазах столько презрения, сколько увидел сейчас. И ведь он предназначалось явно не для него… Что этот парень вообще о себе возомнил? *** Выходные дни — волшебство для тех, кто вынужден работать и зарабатывать, причем-то относится в равной степени как и к наемникам на фабриках и фермах, так и к государственным чиновникам. Да-да, их работа тоже может изматывать и еще как этим пользуется. Постоянные стопки бумаг, которые нужно бы заполнить и подписать, проверки отчетности, бухгалтерии и подобная бумажная волокита — от такого впору и повесится. И это только верхушка айсберга! Например, Альберт. К сожалению, в его обязанности входит не только проверка бумаг и подтирание дерьма за нижестоящими сотрудниками, но и критическая оценка новых образовательных реформ. Это занятие, в отличие от первого, требовало не только терпения и внимательности, но и многочасового напряжения памяти, всех умственных и физических сил. Гудит голова, глаза закрываются, перед ними расплываются буквы? Пфф, тем, кто наверху, кто еще выше, плевать. Не то чтобы за это стоило упрекать, отнюдь нет, волновал сам факт — да-да, не только рабочие устают и напрягаются. Иным тоже нужен отдых. Сегодня — как раз из таких дней, когда можно спокойно пройтись, перездороваться со всеми придворными и искать одного очень важного человека. Какого? Должно быть и так понятно — этого белобрысого омегу, который вчера в очередной раз решил закрыться в библиотеке. Опять его вытаскивать оттуда, сейчас направляться к той же знакомой двери — это походило на презабавную игру. А учитывая то, что достанется в награду… Он снова улыбнулся, поворачивая в северное крыло дворца. Да, Натан изменил его, как никто другой бы не смог. Исчезло бесконечное, казалось, одиночество, ушла грусть, вновь повалился снег, закружилось веретено, а за ним — опять детская радость*. Он как будто только сейчас смирился с собой, своей вынужденной несвободой и с рождения возложенной ответственностью. Более того, принял и стал куда оптимистичнее смотреть на ситуацию вокруг. Натурально, только теперь взялся за ум: увидев этого искалеченного судьбой, но, тем не менее, волевого и открытого жизни человека, Альберт понял, что пора перестать себя жалеть, пора, как говорят, остепениться. Раньше в нем бы кричало буйное подростковое начало (остепениться? Да никогда!) — не теперь. Эмоции успокоились и улеглись, жить стало легче, потому что появилось ради кого. Осталось разобраться с одним — как обуздать внутреннюю похоть? Повернув за очередную колонну, Альберт увидел его. Сначала — силуэт, что точеная, уже не юношеско-угловатая фигура, сверху обтянутая корсетом; потом — как пустым белым блеском искрились его глаза, голубые, словно полуденные небеса. Черные кудри ниспадали на плечи, спутанные, но, казалось бы, до омерзения искусственные. Такие же ненатуральные черты лица, подведенные косметической новинкой, пухлые вишневые губы и бледная от обилия пудры грудь. Словно на кукле, на омеге сидело черное, расшитое сверху донизу кружевами и блестящим на свету бисером платье. На его острых плечах покоилась кружевная вуаль, изначально предназначенная для того, чтобы скрыть видную из-под корсажа грудь (то ли слуги не озаботились, то ли он сам не пожелал). Никак с его траурным образом не вязались ни смеющиеся глаза, ни приторная улыбка. Казалось, он выражал своим видом не скорбь, с которой привычно видеть родственника на похоронах или в их годовщину, года спустя, а хотел таким образом привлечь внимание сильного пола. Впрочем, если так, то вполне успешно. Даже беты, проходившие по коридору, оборачивались и тихонько присвистывали — что говорить про альф-гвардейцев, которые пялились на него во все глаза? Да и принц не устоял под чарами его шлюховатого образа — все никак не мог отвести взгляд. Только на периферии сознания сквозили хоть какие-то более или менее приличные мысли: «Как же он изменился, как же вырос!..» — При… то есть, доброго дня. Альберт?.. — робкое приветствие Натана вывело принца из ступора. Он наконец отважился отвести взгляд и поприветствовал омегу в ответ, поцеловав его руку, не прикрытую перчаткой. Тот словно бы заметил оплошность и, улыбнувшись, принялся шарить по карманам брюк. Брюки. А еще белая сорочка с накрахмаленным воротником, черный платок вокруг шеи и жилет с обшитыми темной тканью пуговицами. И, наконец, шелковые перчатки, которые он так не предусмотрительно забыл натянуть. Впрочем, ему, пока не привыкшему, простительно. Из кармана свесилась серебряная цепочка часов. Только она из всего костюма, ловко извернушись, заблестела на свету змеей. Еще — на секунду заискрились, словно в огне, волосы. Взъерошенные белые пряди, слишком короткие, что никак не достанут плеч. В глазах, карих и глубоких, блеснул солнечный зайчик, да тут же исчез. Пробежал искрой там, где, словно болоте, трудно не увязнуть. Трудно не потеряться и не утонуть. Сколько долго не расчищали берега этих болот? Они давно заросли камышом; попадешь — назад дороги нет. Так и Натан, точно скорее создание природное и дикое, нежели человеческое: некогда да и не хочется заниматься ни своими губами, потрескавшимися и безжизненными, ни красотой ногтей, ни волосами и даже одеждой. Все слишком прямо и напоказ: «Да, я такой. И менять ради вас себя я ни за что и никогда не отважусь». Омега в маске беты. Совсем другой. — Здравствуйте, Ваше Высочество. — Склонив голову в ответ, Альберт не мог не отметить про себя: «А голос совсем не изменился. Такой же тонкий и звонкий, словно мальчишеский. Удивительно!»* — Приятно… — чуть не сказав «тебя», — Вас видеть во дворце снова. Подумать только, почти шесть лет прошло! Представляешь, солнце? — уже обращаясь к другому, теплее и фамильярней, словно специально так, чтобы подразнить и без того встревоженного Натана: он вновь терялся в омуте приличий и этикета, пытался держаться себя в руках и как можно сдержанней говорить, изводясь одним только этим. И как от этого не взорваться? — Сколько раз я тебе говорил, я не… — Это Вы мне? — взгляды, до этого обращенные друг на друга, устремились на третьего. Что они желали увидеть в его лице? Шутку, лукавую насмешку — да, но никак не искреннее ребяческое удивление и счастливый румянец. Или он так только играет, и секунду погодя, выйдет из образа и посмеется: «А вы поверили!»? Однако секунда прошла, вторая, третья, а в воздухе так и осталось молчание вперемешку с романтическим трепетом. Значит, не шутил. Значит, так просто принял на свой счет слова, явно не предназначенные для светского разговора, а скорее, для кого-то слишком близкого и личного. Голубые глаза загорелись, словно от фитиля, губы сузились в улыбке, пряди волос всколыхнулись, будто живые — в куклу вдохнули душу, исчезла искусственность, вся пошлость и вульгарность отошли прочь. Юлик потянулся вперед и крепко схватился за чужую ладонь — кринолин, как и весь его стан, покачнулся, по-другому заблестел бисер, зашелестели складки и кружева. Словно вернулся мальчишка, что еще шесть лет тому назад. Для альфы все произошло слишком быстро. Только секунду назад он отшутился, затем, успокоив нервы одного омеги, возбудил сознание другого, а спустя еще мгновение был вынужден этого другого поддержать, впечатленного до невозможности стоять на ногах. И только сейчас, случайно уткнувшись носом в смоляные волосы, Альберт почувствовал запах. По венам пробежал ток. Казалось бы, он не мог не задаться вопросом: почему лишь сейчас, почему так ярко и так похоже на знакомые полевые цветы?.. Но нет, внутри проснулся зверь, сущность хищная, дикая и не способная думать. Этим запахом было невозможно надышаться. Мир вокруг скрылся за дымкой тумана, им заволокло мысли — одни инстинкты остались и обострились. Как это выглядело со стороны? Плевать. Пусть смотрит, кто хочет, ему не жаль. А может, все-таки жаль? Не для всех, но хотя бы для одного, стоявшего рядом и не знавшего, что и думать, человека, любившего, искренне и по-своему, любимого, как казалось, сильнее жизни и точно — сильнее тысячи Солнц. А может, все-таки жаль?.. Не для всех, а для одного Натана. «Жаль. Жальче, чем что-либо». Сколько прошло мгновений, секунд или минут альфа не знал, но как можно быстрее поднял голову и мягко отстранился от бывшего (бывшего ли?) возлюбленного. Тот, казалось, хотел вздохнуть разочарованно, но виду не подал. Альберт, браня себя в мыслях последними словами, подошел к Натану, окаменевшему лицом, чуть ближе и взял за руку. Точнее, попытался — она прочь выскользнула из его пальцев, а сам омега, склонив голову в прощании и едва слышно бросив: «Не иди за мной», ушел в первую попавшуюся по коридору дверь. И как после этого не ощущать себя сволочью? Да никак, будь рядом хоть кто — а тем более Юлик, появившийся так некстати, все еще некстати влюбленный и готовый бороться за Альберта до конца — тоже некстати. Надо было вежливо попрощаться, отдать на попечение компании молодых придворных и броситься с тысячами извинений к другому, только вот… Пробужденная природа все делала за него. Она же предложила омеге руку, она же повела на «краткий экскурс по замку», она же тянулась ближе, надеясь вновь почувствовать волшебный аромат. Это как будто магия. Хотя… Какая еще к черту магия? Лишь слабость и собственная несдержанность. Собственные ошибки, которые нельзя скидывать на «природу» или третье лицо. Разве их невозможно решить или преодолеть? Невозможно взять, собраться и идти туда, где приятнее и где нужнее? Что, в сущности, представлял собой Юлик и что — Натан? Кто был ему дороже? Ради кого он готов бороться, кому — отдать всего себя? «Решай. Решай, пока не стало поздно!» *** Сзади скрипнула дверь. Он прижался к стене с глухим ударом и, так и не закрыв глаз, схватился руками за лицо. Пальцы не были сдвинуты плотно, а отросшие ногти больно впились в кожу лба, щек и висков. Чуть согнуты в суставах ноги, сгорблена спина, только ниже лопаток касавшаяся стены, локти плотно прижаты к груди, глаза смотрели в пол не моргая, но видели так расплывчато и бесцветно, словно потеряли ориентир, этакую точку отсчета, от которой и привык отталкиваться взгляд. Слабые колени с каждой секундой сгибались все сильнее, тупой угол под ними все больше и больше стремился к острому, а за ними вслед по стене скользила спина. Кожу на ней даже сквозь одежду жгло, точно под огнем или очередной пыткой, от которых он только-только успел отвыкнуть, заболели, казалось, давно зажившие шрамы. В какой-то момент движение продолжила только спина, неукоснительно ползущая вниз, а стопы, как припаянные, застыли на полу — и ни одна сила не могла сдвинуть несчастные туфли с места. Упав тазом на пол и больно ударив затылок, он наконец отпустил руки, на секунду закрыл глаза — по темным ресницам тут же побежала кровь. Омерзительной змейкой красная капля ото лба и бровей потекла на веки, затем коснулась щек и подбородка, и только собиралась упасть на одежду, как Натан проснулся и попытался стереть кровь с лица. Ладони, измазанные ею, он вновь опустил на пол. Подозрительно тихо. Голову поднял вверх и всматривался в потолок — яркий, пусть со временем утративший часть цветов, расписанный прекраснейшими природными видами, на нем пыльная хрустальная люстра, а рядом проржавевший крюк, который давно бы пора убрать. Впрочем, эти покои — почти заброшенные — редко кто посещал. В свое время принадлежавшие придворному балетмейстеру, почившему несколько лет назад, да изрядно обросшие слухами о призраках, они остались пылиться за ненадобностью: никто из новых дворян их занимать не рисковал. Зачем за подобными комнатами следить, если их никто не посещает? Против что главных дверей в покои, что побочных даже не ставили наблюдателя, ни одни не забирали на ключ — сюда некому проникать, да и забирать тоже нечего. Омеге сказочно повезло оказаться именно здесь — в самых пустых и забытых комнатах дворца. Никто не стал бы смотреть, останавливать или вести к придворному врачу, некому подслушать или заставить говорить — никого тут и нет, кроме него самого. — Я знал… Знал, что мне нельзя любить. Это слабость. «Давать то, что давать трудно», — да, может, и так, но прежде всего — это поганая беспомощность и бессилие! Мне нельзя любить — с этим грузом просто пойти ко дну. И как же этот засранец все-таки прав — нужно и можно любить только тех, у кого на чувства… нет аллергии. — Кровавые руки опять прикоснулись к щекам, поползли вверх, к глазам, пальцы зарылись в волосы, а лицо оказалось перечеркнуто бледной красноватой полосой. — А что я? Мне нельзя любить! И с каждым своим словом Натан все больше и больше убеждался в том, что именно он недостоин этих чувств, именно он во всем виноват — его постоянная закрытость, маски и дистанции не давали развиваться отношениям и — тем более — показаться его искренней любви. Нет, эти ощущения нельзя назвать влюбленностью или дружбой — слишком глубоко, словно корни старого дерева, вросшие в землю. Все больше Нат осознавал глубину до этого не познанных чувств, все больше понимал, что значит «любить» и почему неправильно быть таким, как он. Воистину, чем больше человек потеряет, тем больше он поймет. Казалось, тихонько скрипнула дверь. И действительно, скрипнула, а после кто-то сел рядом и обнял за плечи. Черные волосы и синие глаза — альфа, которого ему больше всего одновременно и не хотелось, и хотелось увидеть. С одной стороны, виноватый был именно он, а Нат должен бы быть обижен, а с другой — разве не Натан послужил всему причиной, его нерешительная в плане эмоций натура? К тому же те объятия продлились всего пару секунд — если разобраться, могли ли они вообще что-то значить? Наверное, могли — пусть Альберт не просил прощения словами, пусть молчал, омега чувствовал, насколько отчаянны его внутренние мольбы. А в этих первых словах и вовсе каждое выражало вину и скорбь: — И как ты только с этим живешь, солнце? Чем ответить? Легкой полуулыбкой, простым взглядом или все-таки что-то сказать? — Как-то приходится. *** Уже вечер. Юлик взад-вперед прохаживался по своей временной спальне, приговаривая и размышляя: — Я же все продумал до мелочей… Что опять могло пойти не так?!