И пребудете на земле (Изгнанники и скитальцы)

“Yes there are two paths you can go by but in the long run there's still time to change the road you're on” (Led Zeppelin)

Сэм понял, что Дин влюблен в Арлин Уильямс, потому что тот сравнивал ее с самыми важными для себя вещами. - Блядь, Сэмми, ты не представляешь. Когда она надевает эту юбку, которая больше похожа на широкий пояс, мне хочется визжать, как в начале цепеллиновской Песни иммигранта. Он сравнивал ее с Цепеллинами. Ясно, что это любовь. Его брат бегал за этой девчонкой уже три недели, и, по меркам Дина, это было настоящее обручение. Арлин заняла третье место на конкурсе Мисс Невада, у нее были связи в Лас-Вегасе, она снималась для нескольких каталогов дешевых супермаркетов, постоянно повторяла: «Да, сладкий, все, что захочешь, дорогой», у нее все еще были настоящие сиськи и, по мнению Сэма, слишком уж красные губы, слишком черные глаза и чересчур длинные ресницы, но, по мнению Дина, слухи о том, что она способна заниматься этим где и когда угодно, стоили покупки нескольких лишних тюбиков туши для ресниц. Арлин согласилась на настоящее свидание, когда Дин уже находился в опасной близости от самой нижней границы унижения, и Сэму в этот вечер пришлось прятать свое презрительное выражение лица за свежим экземпляром «Нэшнл географик», когда его брат мучительно не мог решить, что взять – обычные презервативы или повышенной прочности. - Никогда нельзя ни в чем быть уверенным, Сэмми. - Ты больной. Дин был так счастлив, что даже не потрудился ответить. Он взъерошил ему волосы (Сэм фыркнул, словно кошка) и сказал: «Не засиживайся допоздна, детка». И вышел из дома, напевая что-то из Акселя Роуза. Когда через два часа Дин снова входил в дверь, он ничего не напевал. Шел он тоже не особенно ровно, а взгляд его был расфокусирован, что обычно означало наличие в его крови текилы Хосе Куэрво или Теннессийского виски. Если бы Сэм подумал об этом хотя бы две секунды, он не стал бы ничего спрашивать про Арлин, но он просто не ожидал увидеть Дина, пьяного и расстроенного, в пол-одиннадцатого вечера. Когда он спросил: «Что случилось?», Дин только хмыкнул. От него несло пивом и отвратительнейшим настроением. - Блядский Лас-Вегас, - сказал он. – Вот что случилось. Арлин Уильямс пригласили на прослушивание для участия в музыкальном шоу, и этой ночью она уезжала делать карьеру в новый мир, полный возможностей, с невнятными извинениями: «Прости, сладкий, в другой раз все будет, дорогой», билетом от Грейхаунд в руке и сомнительной честью стать первой девушкой, которая кинула Дина Винчестера. Сэм пытался как-то переварить мысль о том, что его брата кинули, но, по-видимому, жизнь его к такому не готовила, и у него не получалось. Дин улегся с ногами на кровать, бормоча: «Вегасские бляди в блядской пустыне», а Сэм присмотрелся к бутылке, которая была у того в руках. Если бы Сэм был мультипликационным персонажем, то его челюсть тут же бы упала на пол. - Персиковый ликер? - Больше ни слова, паршивец. Дин считал, что любой ликер с фруктовым вкусом – или в целом что угодно с фруктовым вкусом, включая сами фрукты – это блядское гейство. - Ты же не пьешь… Он даже не успевает закончить фразу. - Я купил это для нее! Черт. Сэм прикусил себе язык и всякое желание сказать: «Блядь, да что за юбки такие короткие у нее были, что ты делаешь это!». Из всех бредовых вещей, которые на его памяти делал Дин, пить что-то, что считается женским напитком – было вещью самой невероятной. - Для спокойствия твоей души, Сэмми, я еще выпил шесть бутылок пива. Теперь ясно, откуда запах. - Если завтра отец, когда вернется, увидит тебя с бодуна, он спустит с тебя шкуру. - Не еби мозги, Сэмми, как будто тебе не все равно, что со мной сделает отец. Возможно, это было правдой. Тем не менее, такое пренебрежение со стороны Дина ударило в голову ядом и стоградусным спиртом. Важно, Дин, мне важно, что отец делает со мной и что он делает с тобой, или ты не видишь, что он уже с тобой сделал? В их комнате есть угол, где прошлой ночью Дин обнаружил тараканье гнездо, там лежит школьный рюкзак Сэма, а в нем - билет в Реальный Мир. Сэм подозревает, что если придется им воспользоваться, то он будет только в один конец. Он уже много недель не может нормально спать. Он предпочитает думать об Арлин и любовных факапах своего брата, нежели о солнечной предательской Калифорнии. - Не так чтобы очень, - примирительно вздыхает, краем глаза отслеживая реакцию Дина. – В конце концов, это был просто секс. Мало других девок, что ли? Всегда будут другие. Конечно же, это была не его фраза. Это была фраза Дина. В этой фразе, по сути, был весь Дин, на сто процентов. «Всегда будут другие», - обычно говорил тот, когда они покидали очередной городишко, внезапно срываемые с места Джоном Винчестером, оставляя позади очередную девчонку, которую Дин катал на заднем сидении автомобиля. Сэм никогда не называл это «просто секс», а Дин всегда именно так говорил, и Сэму хотелось попробовать, как это будет звучать, тем более что Дин был достаточно пьян, чтобы возмутиться и уточнить: «Эх, малыш, что это был за рот». - Что ты в этом понимаешь, малыш. Дин определенно был сильно пьян, потому что ничего ему больше не сказал, кроме: «Ты же еще невинней, чем монахиня-лесбиянка». А потом добавил: «Кроме того, это вовсе не так» и пустился в пространные рассуждения о том, чего Сэму вовсе не хотелось знать об Арлин. Например, об изгибе ее поясницы, форме задницы («Я никогда не узнаю, уместилась ли бы она в моей ладони, Сэмми»), о том, какая нежная кожа у нее между грудей («Когда лижешь там, не снимая бюстгальтера, Сэмми»), о том, как страстно Дину хотелось ее целовать. - Три недели, блядь, я не могу поверить, что больше никогда не смогу ее поцеловать. Знаешь, какие у нее были губы? Ты обратил внимание, какие у нее были губы? Пухлые и мягкие, как шерсть и клубника, как вещи, куда хочется засовывать язык и хочется засовывать… - Дин прервался, так и не закончив начатую фразу. Но Сэм имел четкое представление о том, чем именно она должна завершиться. – ... что угодно. - Шерсть? – переспросил Сэм, потому что лучше было хоть что-то спросить, чем представлять себе завершение фраз, которое он не должен был себе представлять, и которое отдавалось теплом у него между ног. – Ты хочешь засовывать язык в шерсть? Это был худший вопрос из всех возможных. Дин повернулся к нему и первый раз за весь вечер ВНИМАТЕЛЬНО ПОСМОТРЕЛ. Зеленым и диким взглядом загнанного животного, полным непередаваемого раздражения. Упс. Арлин уже была историей. Теперь Дин хотел выплеснуть свое дурное настроение старым проверенным способом – сорвавшись на младшего брата. Он процедил: «Не знаю, зачем я вообще говорю с тобой, ты понятия не имеешь о поцелуях». - Имею! Он целовался с Лаурой Линдли, когда они вместе делали уроки у той дома. Пока ее мать что-то делала на нижнем этаже, а из окна соседнего дома гремела какая-то песня Спайс герлз. - Ты никогда в своей жизни по-настоящему не целовался, Сэмми, не ври. - Ерунда! - Не ерунда. Ну, скажи мне, когда и с кем ты целовался с языком? - Не твое дело. Это реально никого не касалось. Дин был пьян и смотрел с нескрываемой агрессией, с которой он обычно смотрит на убитую нежить. Отлично. Его кинула девчонка, а расплачиваться за это должен Сэм. - «Не твое дело» в переводе означает, что тебе и не снилось? Хватит пиздеть, Сэм, мы же друг друга знаем. Когда ты в последний раз лизал свою руку, ты был ближе всего к тому, чтобы испытать то, что НИКОГДА уже не узнает Арлин Уильямс, а именно – что такое настоящий поцелуй Дина Винчестера. – Он откинулся на постели, и казался ужасно довольным самим собой. – Ничего страшного. Некоторые рождены для поцелуев, а некоторые для того, чтобы сдавать на отлично органическую химию. Мои поздравления, ботан. Как младший брат, Сэм уже был привычен к неоправданно жестоким шуточкам Дина. Они всегда были болезненны, потому что как старший брат, Дин отлично знал все его слабости. По какой-то причине толстый намек на то, что он никогда не сможет целоваться также хорошо, как Дин, причинил ему такую боль, которая была даже сильнее, чем боль от порохового ожога, который Сэм получил на последней охоте с Джоном. - Ну как же. Тогда твои поцелуи давно должны были вытащить нас из бедности, Дин. - И они бы это сделали, если бы продавались, Сэмми, - Дин до отвращения самоуверен, скрестив ноги и попивая из бутылки, лежит на кровати прямо в обуви и джинсах. – Но я не хочу продаваться. Я должен думать о тех многочисленных женщинах, которые гибнут в попытках добиться моего поцелуя. - Да, конечно. Может, там что-то и было, в самой глубине Сэмова желудка. Что-то вроде скрытой неуверенности. Потому что его поцелуй с Лаурой Линдли под звуки “tell me what you want, what you really really want” был приятным. Он даже получил свою долю салюта в животе и напряжения в том месте, куда неожиданно быстро прилила кровь. Но была и некоторая беспорядочность и, скорее всего, мало языка – или много – мешали носы, стукающиеся друг о друга, или что-то еще. Может быть, это правда, что Дин хорош в поцелуях, а Сэм – в математике? Сэму не хотелось быть деревом в математике (математика – довольно полезная в жизни вещь, это факт), но, господи боже, и в поцелуях как-то не очень хочется быть бревном. - Откуда ты знаешь, что твои поцелуи такие замечательные? - Видишь? Это типичный вопрос человека, который, блядь, никакого представления не имеет о том, как целоваться. Я тебя ненавижу. Cэму реально хотелось взять и стукнуть его чем-нибудь тяжелым по голове. Неужели он не может хоть секунду серьезно о чем-то поговорить? Сэм встал со своей кровати и почесал ногу через пижамные штаны. - Знаешь что, Дин? Я думаю, что в твоих поцелуях нет ничего сверхъестественного, и когда, интересно, девушки могли бы тебе сообщить об этом, если мы так часто переезжаем? Поэтому ты все время остаешься с чувством, что ты какой-то олимпийский чемпион в этой категории, ну или что-то вроде того. А как на самом деле? Уверен, что тебе стремно было бы это узнать. Может быть, Сэм действительно так думал, а может быть и нет. Во всяком случае, он пытался выиграть в этой схватке, раздраженный комариным укусом двухдневной давности, который до сих пор мучил его, уверенный, что, наконец, нашел неопровержимый аргумент, когда Дин сказал: «Хочешь сам попробовать, мудак?», и вот – оно опять здесь. Одна из этих перверсий, типичных для его семьи, этот демонический голос в затылок: «Винчестеры все ебнутые, Сэмми, и ты прекрасно это знаешь». Дин не дал ему времени на раздумья. Вот он только что лежал в своей постели, а тут неожиданно оказался у кровати Сэма, невероятно раздраженный, впервые в жизни отвергнутый женщиной, налитый до бровей персиковым ликером, возбужденный и злой. И приказал: «Молчи». В этот период своей жизни на Сэма никакие приказы уже не действовали, но этот буквально пригвоздил его к месту. «Дай мне тебя поцеловать». Что-то, что должно оставаться целым, взорвалось в животе у Сэма Винчестера, потому что он чувствовал, как оттуда по всему телу распространяется жар, и жидкость, и пар. Дин, такой близкий, с пухлыми, почти девчоночьими губами. Они такие мягкие по сравнению с губами Сэма, и одновременно уверенные, ни секунды не сомневающиеся губы, разве что только тогда, в самом начале, когда специально чуть помедлили, заставив Сэма приоткрыть рот и закрыть глаза. Дин прошептал: «Не забывай дышать», и в другой ситуации этой бравады было бы достаточно, чтобы все прекратить и забыть. Но тогда, это была не бравада, а настоящий полезный совет. Его рот был полон языком старшего брата, губы крепко прижаты к его губам, все вокруг плавилось и дрожало, а Сэм пытался следовать какому-то ритму, хотя в груди от нехватки кислорода уже давно все горело огнем. Это как сосать карамельку, только таять вместо нее самому, как, захлебываясь, пытаться следовать за приливной волной. Дин вытаскивал и вновь заталкивал ему в рот свой язык, заставляя плавиться и растекаться сливочным маслом, придерживая за шею и четко контролируя этот затяжной поцелуй. Со вкусом персика. Если бы когда-нибудь Сэм задумался: «А интересно, каким будет мой брат на вкус, если его поцеловать» - вещь, которая без сомнения никогда не могла бы произойти – никогда, никогда бы он не подумал, что у поцелуя Дина может быть персиковый вкус. Он предполагал бы бензин, кожу, плоть и кровь, и слюну. Это не могло продолжаться долго – или просто Сэм потерялся во времени – но ему показалось, что этот поцелуй длился неделю. Когда Дин отстранился, они оба тяжело дышали, а Сэм остался стоять полумертвый и думал о том, что у Лауры Линдли все-таки была некоторая атрофия языка или… ладно, Дин действительно крут. Крут как вау, как тысяча других офигенных вещей. Не просто хорош, а невероятен. Просто - ЛУЧШИЙ. - Видишь? – все-таки смог выдавить из себя Сэм, невероятно гордясь тем, что сумел сохранить способность говорить. – Неплохо, но не нужно преувеличивать свои способности, наверняка это генетическое, потому что отцовские поцелуи почти также хороши. Это было первое, что пришло Сэму в голову и не было похоже на односложное мычание, и что вызвало выражение ужаса на лице его старшего брата. Дин спросил: «Что?» и запнулся, и было похоже, что на этот раз ОН ЗАБЫЛ, КАК ДЫШАТЬ (ха!). А потом пришел в ярость: «Ебать, о чем ты, блядь, говоришь?..», а потом что-то понял, пришел в себя, но не полностью, и сказал: «Это совсем не смешно», хотя, на самом деле, немножко было. А может и не немножко, но Дин был и вправду зол – господи, Сэм это отлично понимал, но не мог перестать смеяться. Слышал: «Перестань сейчас же!», слышал: «Заткнись!», но, вероятно поцелуй поверг его в такой шок, что он никак не мог прекратить эту истерику. Он хохотал в голос. Хохотал так, что начала болеть диафрагма. - Прекрати, Сэмми. Но он не мог. - Прекрати сейчас же! Говорю тебе – ОСТАНОВИСЬ! Он не смог остановиться. Его остановили. Остановил Дин, зло дернув на себя, а потом с силой прижав к ближайшей стене. Сэм даже не помнил, видел ли его таким разъяренным хоть раз в жизни. «Это не смешно», - прорычал Дин, как бык, раздувая ноздри, казалось, что и голова его вот-вот задымится. Сэм мог бы сказать «Извини», если младшие братья вообще когда-нибудь просят прощения у старших. Мог бы сказать: «Это была всего лишь шутка». Но он не сказал ничего, потому что Дин показался ему в эту минуту каким-то хранилищем поцелуев, и он позабыл обо всем – включая самого Дина, и даже самого себя – и думал только одно: «Я хочу эти поцелуи, еще хотя бы один из всех этих поцелуев». Дай мне. Дин. Дай мне. Они схлестнулись, как оборотни, которые ищут местечка помягче, чтобы вонзиться зубами и рвать потом с кровью и мясом. Дин первый придвинул голову, чтобы снова начать целоваться, но Сэм был тем, кто первый взял руку своего брата и приложил ее именно туда, куда хотел. Дин ведь делал это раньше, поэтому должен был сделать сейчас. О боже, да, пожалуйста, Дин, в этот раз еще раз, как в тот раз. Он был чертовски возбужден, на нем была лишь одна пижама и ощущение руки Дина на члене и его жаркие поцелуи – это было слишком, и в то же время недостаточно, что заставляло Сэма стонать, будто он был действительно ранен. Он исступленно толкался в руку, ему хотелось кусать эти губы, а еще - господи, боже мой – тереться о Дина. Они прижимались друг к другу всем телом, терлись грудью, предплечьями, бедрами – всем, и Дин, будучи ниже Сэма, сейчас казался высоким, а мир вокруг – густым и горячим, как кровь. Когда Сэм смог открыть глаза, он не мог сфокусировать взгляд, и видел только щетину Дина перед глазами. Их шатало из стороны в сторону, но они не прекращали, целовались будто в агонии, жадно и мокро, и прижимались, потели и терлись, по всей комнате, абсолютно везде. Первый раз, когда Дин дотронулся до его ноги – дотронулся возбужденным и твердым – Сэм как-то сдавленно замычал, будто его легкие наполнились водой. А хуже всего был голос, будто исходящий от этой эрекции: «Двигайся», прямо ему в мозг: «Двигайся, Сэмми, так, да, ах…». Они делали это у стены, как собаки, практически без рук. Дин был пьян, а Сэмом будто выстрелили в стратосферу. «Ах, Дин, так, так?». Когда его брат закрыл глаза и сжал челюсть, а потом начал беспорядочно вылизывать шею, Сэм был скорее мертв, чем жив. «Таксэммитак, хорошо, продолжайсэмми, таааак». Они действительно были, как собаки, терлись друг об друга всем, чем придется, это было довольно жалкое – Дин, трущийся о его бедро, он сам, упирающийся стояком Дину в живот – и в тоже время самое невероятное ощущение, которое Сэм когда-либо испытывал в своей жизни. Превосходящее адреналин от охоты и страх быть проглоченным чем-то огромным и страшным. В конце концов они оказались вдвоем на кровати, с запачканными штанами, стеклянными глазами, потные, уставшие и успокоившиеся. И совершенно, глубоко и отчаянно испорченные на всю оставшуюся жизнь. Если у Сэма и были какие-то сомнения насчет того, что только что произошло, то Дин полностью их развеял. При помощи тягучих гласных и мокрых штанов. - Сэмми? Это была не Песня иммигранта, это было блядское гитарное соло из Лестницы в небо. Тридцать секунд, и Дин захрапел. Сэм это знал. Ему тоже казалось, что то, что между ними случилось, можно сравнить только с величайшим хитом рок-н-ролла, напрягал лишь тот факт, что озвучил эту мысль Дин, который верил в рок, как ни во что другое, и у которого был ТАКОЙ ОПЫТ, которого в его возрасте ни у кого не должно было быть. Всю ночь Сэм провел без сна, медитируя и глядя на спящего Дина. А на следующий день он достал из рюкзака письмо, полученное из Стэнфорда. Заполнил анкету, подписал все сопутствующие документы и отправил по почте. От такого количества поцелуев у него все лицо горело огнем, а Дин все утро блевал дальше, чем видел. И клялся, что больше никогда не позволит никакому блядскому девчачьему ликеру попасть в его многострадальный живот. - Уж лучше стать затворником, блядский боже! Сэму оставалось шесть месяцев до окончания колледжа. И он очень надеялся, что за это время не появится никакая Арлин Уильямс, чтобы испытывать его психическое здоровье. Иногда он думал: «Дин, ты вообще понимаешь, что мы сделали?». Но Дин явно нихрена не понимал, или хорошо делал вид, что не понимал, также как и не знал того, что эта попытка переспать будет им теперь стоить тысячи миль. Дин продолжал кружить головы толпам девчонок, а Сэм вовсе не собирался позволять одной больной идее задурить себе голову. Он выбрал в течение следующих шести месяцев мирно жить в комнате со слоном, будто бы ничего особенного не случилось. Всего шесть месяцев. Просто нужно потерпеть шесть месяцев перед тем, как начнется Настоящая Жизнь. Когда он, наконец, сказал, было лето. У него было много заготовленных фраз, но получилось сказать всего одну, не самую блестящую в мире: - Папа, я поступил в Стэнфорд.