И пребудете на земле (Изгнанники и скитальцы)

Fever when you kiss them. Fever if you live and learn. Fever till you sizzle. What a lovely way to burn. (Elvis Presley)

Дин всегда чувствовал все это дерьмо про своего брата и на протяжении многих лет ему было довольно просто это переносить, потому что он никогда не имел привычки тратить время на размышления о том, что чувствует. Дин не проводил много времени за размышлениями, точка. И это было охуительно. А как же в таком случае все эти люди, которые говорят о необходимости разбираться в своих эмоциях и сидя на диване рыдать над всякими заумными фильмами, типа того, с Сандрой Баллок? Ну, Дин считает, что это просто группа террористов-смертников, потому что пока он ни о чем не думал, его жизнь была совершенно нормальной. Ладно. Может быть «совершенно нормальной» это преувеличение. Но, по крайней мере, он не думал о том, чтобы спать со своим собственным братом! Однажды на канале Дискавери Дин смотрел передачу про ураганы, и совершенно уверен, что нечто похожее с ним происходит сейчас. Обычно ураган неспешно формируется при определенной температуре моря и определенном направлении ветра. Но дай ему с недельку, и эта сука становится огромной, как небоскреб. На побережье же в это время все кажется спокойным, но море вот оно, рядом, и внутри уже есть этот гигантский пиздец. Его нельзя ни сдержать, ни отменить. Самое большее, что можно сделать – это спрятаться или убежать. Но только если есть время. У Дина не было времени. Ни секунды. Впервые ему в голову пришло сравнение с ураганом тогда, в прачечной, посреди ебаной Индианы. То, что он чувствовал к Сэму, было чудовищно, невозможно и неудержимо, как праматерь всех ураганов. Было уже поздно прятаться в подвал, баррикадироваться мебелью, забивать наглухо окна или заряжать солью ружье. Только и оставалось, что оставаться на берегу и смотреть, как он наступает, задаваясь вопросом, когда же уже шарахнет, будет ли это больно, и что напишут на твоей надгробной плите. Возможно, там будет: «Здесь лежит Дин Винчестер. Хороший охотник. Красивый парень. Умер, утонув в своем брате, стал жертвой тайфуна Сэмми, полностью затоплен, разрушен и осквернен». Но может там напишут: «Больной ублюдок, который трахал своего брата сорок раз в день, а потом его убил». Ладно. Может быть про «сорок раз в день» он немного преувеличил. Но их много, блядь, и все они вот тут, стоят перед глазами, а один раз так вообще было запредельно… В общем, то, что происходит сейчас, не имеет совершенно никакого оправдания. Даже хилого и притянутого за уши – «Я не хотел, это он меня заставил». Хотя, если честно, он действительно думает так. Что Сэм первый все это начал, хоть это и звучит, как оправдания шестилетнего ребенка, который пытается все на брата перевалить. - Дин, - когда Сэм, хлопнув дверью, заваливается на переднее сидение, у него опять лицо «я так расстроен, ведь у меня месячные». – Я не хочу снэков. - Тебе не повезло. Они на заправочной станции в Арканзасе. И если Дин еще один раз услышит, как Сэм жалуется на что-то, ему придется совершить самоубийство. - Разве ты не собирался купить «Доритос»? Собирался. Но потом я подумал о том, что ты любишь «Доритос» и просто балдеешь от них, Сэмми, а мне вот нравятся кукурузные снэки. Дину всегда нравились снэки, но, когда, блядь, он их в последний раз покупал? Когда еще Рамонес крутили по радио, тогда наверное и был этот последний раз. А все почему? Потому что всегда делается только то, что говорит его брат. Ну и ладно, прекрасно. Но всему есть предел. Неужели непонятно, что этому надо положить конец? Это же очевидно. - Собирался. А разве ты не собирался заткнуться, Сэмми, как мы договорились? Ясно, что Сэм собирался еще что-то сказать, но говорит только: «Хорошо, я это сделаю», и это хорошо, гораздо лучше так, потому что единственное, чего не хватает Дину для полного счастья, это поговорить об ЭТОМ. Да, с ЭТИМ нужно разобраться в конце-то концов и решить. Давай поговорим о наших чувствах, Сэмми, или еще лучше, давай пойдем на программу к Опре и поговорим о легализации ИНЦЕСТА. А что, мудак был бы непротив. Стопудово все закончилось бы слезами на публику и бурными аплодисментами, потому что Сэмми – и это закон – всегда получает то, что хочет. И Дин чувствует себя сломанной игрушкой. Готовой кричать: «Ты как будто не понимаешь, что мы ТРАХАЕМСЯ!» - Какого хера ты делаешь? - Собираюсь найти другую радиостанцию. - Кто тебе разрешил? - Да ладно тебе, Дин. - Чья это машина? - Ладно. Забудь. И это, блядь, просто иррационально. Вести себя так. Сэм ведет себя, как будто ему тринадцать лет и он… Да ладно, как будто ему тринадцать и он Сэм! Он, сука, всегда был нытиком, с этим своим выражением вечного страдания на лице. Но, возможно, он имеет право чувствовать себя так. Ведь он делал много чего странного в своей жизни и ему приходилось иметь дело с огромным количеством дерьма и… Дин каждый день обещает себе: «больше никогда», и каждый день – даже сам не зная как – попадается в ту же ловушку. Застревая в капкане постели снова и снова, зацеловывая с ног до головы своего собственного брата, рыча и неистовствуя, и… Блядь, Сэмми, господи боже мой, Сэм… И некому, сука, некому удержать их! Иллинойс. Им не нравятся штаты, названия которых начинаются с «и». Они должны выяснить, куда и как пропали три шестнадцатилетние девушки за последние три года, все три выпускницы, но проблема даже не в этом, и не в учителе, который якобы практикует сатанизм, и не в некомпетентных полицейских, которые заставили их исколесить полстраны в поисках чего-то, возможно, не очень обычного, но все-таки не сверхъестественного. Нет, проблема не в этом. Проблема в том, что когда Дин смотрится в зеркало заднего вида, он не узнает себя, и не в бороде дело. В действительности с бородой даже лучше. Видеть себя по-другому, и верить, что это не он, это кто-то другой прямо сейчас внезапно и необратимо проебывает все, что только можно. Но он не для этого ее отпустил. И, конечно же, не за тем, чтобы побыть немного в шкуре Джорджа Майкла. И совершенно точно не потому, что хочет быть похожим на отца. - Сэм, отец прячет монетки у себя в бороде. Они были детьми и оба еще путешествовали, сидя на заднем сидении, собирая металлические головоломки и болтая всякий вздор. - Вранье. - Нет, серьезно. Спроси его. - Папа! Дин говорит, что ты прячешь деньги в своей бороде! На подобное Джон всегда говорил: «Диииин», а иногда даже улыбался. Дину не нужно сильно напрягать воображение для того, чтобы представить себе, какое было бы у отца лицо, если бы он видел, что происходит. И совершенно ясно, кого бы он во всем обвинил. В мире Винчестеров ответственность всегда лежит на том, кто старше, хоть Сэм этого и не признает. А «ответственный» автоматически означает «виновный». Два дня в Иллинойсе, и на выезде Дин еще в большем раздрае, чем был при въезде. Он слишком быстро ведет машину, уже девять вечера, а он даже и не думает останавливаться, ему кажется, что не будет остановки в мотеле и ничего не случится, и закончится наконец-то этот кошмар, и он, наконец, увидит в зеркале Дина. - Ты есть не хочешь? Сэм не может сидеть молча. Это невыносимо. - А что, я похож на того, кто хочет есть? Братец вздыхает. Возможно, раздраженно. Ладно. Зашибись. Теперь нас двое. - Ты не можешь хоть раз ответить нормально? - Ой, простите. Я оскорбил ваши нежные чувства? - Пошел ты на хуй, Дин! И вопреки словам, взгляд Сэма в зеркале заднего вида обжигает болью. И Дин тоже страдает и хочет сказать: «Господи, Сэм, дай мне руку, блядь, помоги мне, помоги нам выбраться». Но не в состоянии сделать это, а только, почесывая бороду, сворачивает в направлении одного из этих ресторанов, у которых нужно нахуй отобрать лицензию на любую деятельность, связанную с едой, Дин ненавидит их, но сейчас не может придумать ничего лучше. А Сэм нихрена не понимает намеков. И когда кончает, громко стонет, а иногда даже кричит, как будто ему больно, потея и напрягая вены на шее, и смотрит на Дина так, как будто находится сейчас между жизнью и смертью, и только Дину под силу помочь ему выжить в этом адском огне. - Жареные ребрышки, только без картошки. С салатом. Официантка улыбается так, как будто находит Сэма очень милым. Еще бы, такой симпатичный и так следит за калориями. О, да. Но ты нихрена не знаешь о нем того, что знаю я, красотка. - Ребрышки, - заказывает Дин. – Со всем, что положено, и тем, что ты еще захочешь мне дать. Он проникновенно смотрит ей в глаза, улыбается краешком губ и – бинго! – официантка отводит взгляд и краснеет. Сэм делает кислую рожу. Как неожиданно! - Однажды я вскрою тебе аорту. - Адвокат и врач в одном лице? Ты идешь в комплекте, как Барби, со всеми принадлежностями? А Сэм – пожарник у нас там есть? Сэм молчит. Дело сделано. Бросает исподлобья убийственный взгляд. Однако Дин провел годы за развитием аутоиммунной реакции. Хуйня, пройдет. По какой-то непонятной причине борода вдруг начинает колоться, и он думает о том, что нужно будет побриться, вместо того, чтобы размышлять над бесконечным молчанием, которое повисло сейчас между ними. Конечно же, он побреется, и нахуй причину, по которой он себе эту бороду отрастил. В основном конечно потому, что бриться просто было незачем. Дин сам не знает, как так произошло. Просто однажды он проснулся в комнате, пропитанной запахом секса, и с Сэмом, прилипшим к спине (Сэмом, который был везде – его руки, ноги, дыхание, кожа), и понял, что если не сбежит в ближайшие несколько минут, ему понадобится долго дышать в пакет, чтобы смочь удержаться и не поджечь этот чертов мотель. На следующий день он не побрился из тех же соображений – из страха вместе оказаться в одной маленькой ванной. То же самое и на третий день. На четвертый он заметил раздражение и царапины на лице у Сэма и подумал: «Отлично». Возможно, если будет сильно больно, Сэм очнется, придет в себя и вытащит их обоих из происходящего пиздеца. Потому что кто-то же должен их вытащить, и у Сэма как раз могло получиться, а он, Дин, вот не может, не может, блядь, нахуй, БЛЯДЬ!! Проблема вся в том, что Сэм все начинает опять, проблема в том, что это такой прошмандовец, который умеет все на свете использовать себе на пользу, запутает и сведет с ума аргументами и словечками типа «прелиминарность», а когда не хватает слов, так просто врубит свое легендарное упрямство. Проблема в том, что он не жалуется. Не жалуется ни на исцарапанное Диновой бородою лицо, ни на исколотую ею же внутреннюю поверхность бедер. Не говорит: «Дин, прекрати» или «Дин, мне больно», только издает какие-то непривычные звуки, что-то вроде приглушенного «аргх». Проблема в том, что Дин рос, постоянно интерпретируя звуки, издаваемые Сэмом, безошибочно зная, когда тот плачет, потому что голоден или потому что замерз, мог отличить вздох разочарования от вздоха от скуки, и при каждом, абсолютно каждом звуке, отличном от мерного дыхания спящего человека, просыпается ночами даже сейчас. Поэтому когда Сэм делает «аргх», Дин слышит: «Мне больно, Дин, мне больно, ты мне делаешь очень больно», И НЕ МОЖЕТ ЭТОГО ВЫНЕСТИ, накидываясь на Сэма с поцелуями, как животное, пытаясь зализать раны, но вместо этого, раня еще сильнее, еще глубже проникая в рот, вместе с кровью, еще сильнее вжимаясь лицом в пах, ввинчиваясь в пупок, терзая, втрахивая податливое тело в матрас, обожая и матеря его под собой, и сходя с ума от слепого желания, с которым Сэм смотрит на него снизу вверх. Проблема в том, что у Дина нахуй отказывают тормоза, сгорают предохранители, а вместе с ними к черту идут все зароки, он только и может, что снова клясться: «Только раз, только еще один раз и все. Мы прекратим. Мы перестанем. Господи, я клянусь тебе! Я клянусь тебе, папа! Сэм, я клянусь тебе, что это последний раз, когда я делаю это с тобой!» Может быть, это будет сегодня, может быть, именно сегодня будет тот день, когда они остановятся, ведь ничего такого особенного не случилось. Всего лишь кукурузные снэки, потом ребрышки, спор из-за музыки в машине, и Дин уже думает, что может заряжать аккумуляторы одним прикосновением, чувствует в себе столько энергии, что она могла бы пойти на освещение целого округа. Он полон решимости следовать своему плану, попутно рассматривая все варианты, и если с бородой номер не прошел, то у него есть план Б, который точно отдалит от него Сэма. Это ссоры. Они находятся в комнате, которую, в конце концов, все таки пришлось снять, и Сэм смотрит по телевизору один из этих блядских фильмов, которые ему так нравятся, снятых одним и тем же идиотом, крепко сидящем на амфетаминах, и бюджет которых меньше того, что Дин тратит на бензин в неделю. Очередная псевдодуховная херня, на которую так любит дрочить Сэм и все высокоинтеллектуальные детки из Стэнфорда. Не очень хороший повод для ссоры, но, если честно, Дин никогда особо не заморачивался поводами, а сегодня ему повод нужен меньше всего. - Выключи это. - Чтобы включить что? - Там играют Рэд Сокс. Сэм выглядит раздраженным и, похоже, еле сдерживается, чтобы не устроить одну из своих довольно частых, но, слава богу, непродолжительных истерик. Отлично. - Ты же не любишь бейсбол, Дин. И считаешь Бостон седьмым кругом ада. - Никогда не поздно. Мне говорили, что это интересно. К тому же, ты уже знаешь, что в конце эта милая художница-хиппи умрет от передозировки, желаешь еще раз пережить этот трагический момент? Да и вообще, что с тобой, детка? В супермаркете не нашлось прокладок с крылышками? Дин пытается взять пульт от телевизора, но Сэм перехватывает его руку. Эпицентр землетрясения находится в его горле, когда он говорит, и Дин непроизвольно облизывает губы. Вот-вот, мы уже практически у цели. - Еще одна шутка о ПМС, Дин, о менструации, тампаксе и прокладках, и клянусь богом, я разобью тебе лицо. - Конечно, Сэм. А как же иначе, Сэм? Бог запрещает нам действовать против твоей священной воли. Разве мы когда-нибудь делали что-то, чего бы ТЫ не хотел? Ладно, может, это была не самая удачная фраза, учитывая, что Сэм продолжает удерживать своей лапищей руку Дина. Ему так просто слегка повернуть ее и – крак – Дину придется как-то приспособиться переключать передачи левой. Не говоря уже о том, что от прикосновения Сэма волосы встали у него на затылке. Нет, мы не говорим об этом! - Значит, что я хочу, да? – Сэм продолжает крепко держать Дина за руку. Пусти руку. ОТПУСТИ МЕНЯ! - То, что ты хочешь и то, что ты решаешь, Сэмми. Во веки веков, аминь. Когда Сэм не ноет, он скандалит с совершенно спокойным лицом. И это одно из качеств обожаемого братца, которое всегда Дина необъяснимо бесило. Он даже в пылу ссоры возражает как тот, чья работа выносить смертные приговоры, как беспристрастный судья, вынужденный поступать как должно, даже если ему самому этого не хочется. Всегда серьезный и самонадеянный донельзя. Всегда кажется, что он с этим же безучастным видом может сказать: «Я умру в течение трех месяцев», или: «У меня есть тайный ребенок», или еще что-нибудь столь же важное, но так, будто ничего совершено не происходит. Кажется, что вот-вот он еще раз скажет, а потом еще, и еще: «Я поступил в Стэнфорд, Дин». Но Сэм говорит не это. - Ты трус. У Дина пересыхает во рту. Он больше не хочет разборок. - Попробуй еще раз сказать это. Ты не можешь! Ох, конечно же, он может и хочет. И, конечно же, он попробует. - Ты трус. Всю мою жизнь я думал, что ты кто угодно, Дин, но не трус. Мой брат, который в пятнадцать лет вывихнул плечо и не проронил ни единой слезинки, когда отец вправлял его без всякой анестезии. Ты был белым, как мел, по твоим вискам лился пот, а по другой руке кровь, потому что ты так сильно сжал кулак, что ногти впились в ладонь. Ты терял сознание, но все равно сказал мне: «Не делай такое испуганное лицо, Сэмми, это не так уж и больно». Этот брат, МОЙ СТАРШИЙ БРАТ, - трус. Он говорит это все слитно, одним предложением, с силой сжимая запястье Дина, а тот понимает, что если сейчас только откроет рот, Сэм ему врежет. И он, блядь, еще не закончил. - Мы не делаем то, что я хочу, Дин, и гораздо достойней не отрицать это. Мы делаем то, что ХОТИМ ОБА, но только у меня одного есть яйца, чтобы это признать. Сэм отпускает руку Дина и встает. Дин никогда не верил во всю эту хрень с аурой, но если бы сейчас рядом был кто-то, кто умеет ее видеть, его аура была бы красной, как кровь. Хочется причинить боль. Своему младшему брату. Сделать больно, возненавидеть, и чтобы Сэм возненавидел его, и съебал куда подальше, потому что ненависть и то будет лучше, чем то дерьмо, которое есть между ними сейчас. Лучше, чем ощущение, что все святое, что было в их жизни, превратилось во что-то болезненное и гнилое, что-то, что невозможно вырвать руками, что Дин не в состоянии контролировать и остановить. Если я плохой брат, значит, я никто. - Яйца? - Яйца. Дин готов выплюнуть: «Пошел на хуй, Сэмюэл», готов выскочить в дверь, сесть в Импалу и больше никогда не видеть эту неблагодарную суку, которая с самого рождения только и делает, что портит ему жизнь. Готов крикнуть: «Лучше бы ты сгорел тогда вместо мамы!» и позволить этом яду уничтожить между ними все навсегда. Он хочет уйти, хочет вернуться, закрыться в ванной, броситься в постель, поджечь отель, Сатану выпустить из ада! И, бог свидетель, что меньше всего он хочет того, что происходит потом. Дин не в состоянии говорить, язык намертво прилип к небу и спекся, поэтому он поднимает руку, жестом желая сказать: «Да пошло оно все. Нахуй», но Сэм принимает это за угрозу и останавливает его руку своей. Реакция Дина молниеносна, он заносит вторую руку, уже для удара, и ее тут же перехватывает разгневанный Сэм. Они борются, тяжело дыша, наступая друг другу на ноги и ненавидя. Мечутся по всей комнате, пытаясь друг друга свалить. Сэм – настоящий слон, но в Дине – вся ярость ада, он ухитряется сделать подножку и повалить того на постель. То, что началось, как борьба, заканчивается еблей. Дин даже не помнит, когда он так возбудился, но вот его твердокаменный член неистово прижимается к стояку Сэма, и они одновременно начинают срывать с себя одежду, а потом тычутся друг в друга, без поцелуев, зубами, без всяких нежностей, царапаясь и кусаясь, без обычных «О, боже» и «Ах, Дин», только рычание с обеих сторон, и слюна, толчки и щипки. «Блядь! Мы опять трахаемся, блядь-блядь-блядь!», - думает Дин, яростно мастурбируя брату. Он сам не знает, как его рука оказалась в трусах у Сэма, знает только, что сжимает его член без всякого сожаления и дрочит с такой скоростью, что немеет рука. Сэм упирается ему головой в плечо и когда кончает, кусает до крови. Моя кровь - твоя кровь. Мы одна кровь, Сэм, и что мы опять творим, я не знаю. Но нет никакой возможности остановиться. Дин чувствует, что Сэм остался совершенно без сил, переворачивает его на живот, рывком раздвигает ноги и буквально шипит: «Теперь назови меня трусом». И это все, что он считает нужным сказать, врываясь в него одним мощным толчком, почти на сухую, использовав лишь немного слюны и уже остывшей спермы с ладони. Блядь, что мы делаем, Сэм, что я делаю?! Это самый жесткий трах в его жизни. Сэма потряхивает от напряжения, но при этом он так внутри тесен и горяч, что Дину нужно остановиться и передохнуть, чтобы тут же не кончить. И Сэм, который ничего не видит от боли, и сам остался практически без воздуха в легких, отчаянно мотает под ним головой. Вот сейчас. Сейчас тот момент, когда все прекратится. Наверное, я порвал его. Это кончится прямо сейчас. Но ничего не кончается. Сэм с трудом поворачивает голову, чтобы взглянуть на Дина и с кривой ухмылкой сказать: - Что, ждешь, пока мы узнаем друг друга получше, прежде чем по-настоящему трахнуть меня? И вот она, эта проклятая реальность, в которой, независимо от того, каким бы брутальным, жестким и агрессивным не хотел бы казаться Дин, Сэм никогда не говорит «хватит». Всегда только - «Еще, еще, пожалуйста, Дин, еще!» Эта блядская реальность, которая не отступит, как не умоляй, хотя Дин готов умолять об этом так, как никогда и никого в своей жизни. Вот оно, то, что происходит и на что никак не получится закрыть глаза, то, что заставляет прахом рассыпаться его чертово сердце, затуманивает взгляд и обесценивает оправдания. Он приподнимает Сэма за бедра и начинает мять его член, потому что, конечно же, кто бы сомневался, что он встал у него снова. И Дин снова его с силой сжимает и крутит, и приказывает: «Кончай!». А Сэм практически плачет: «Дин, я не…». «Еще раз!» «Дин, я не могу» «А придется!» И он, не останавливаясь, таранит его, а Сэм больше не может, но послушно начинает сжиматься. Слишком много напряжения, слишком много разных чувств, и вины тоже слишком. Всех этих жалких и нежных «СэмСэммиСэм». Дин кончает с рыданием, застревающим где-то в глубине гортани, про себя повторяя: «Я. Не. Могу. Блядский боже. Я больше так не могу!» Не могу больше. Довольно. Он никогда не говорил «нет» своему брату. Но он научится это делать теперь.