И пребудете на земле (Изгнанники и скитальцы)

Дин ласково шепчет: «Сучка», Сэм бормочет: «Мудак», и так они нежно выдыхают по очереди в поцелуях: «задрот», «извращенец», «малявка», «тиран» и «Дин, ты пачкаешь мне живот!», «Пиздец, а кто сначала испачкал мой?!». Возможно, это впервые, когда они, лежа в постели, могут смотреть друг другу в глаза. Все другие разы Дин этого избегал, но сейчас Сэм ему не позволяет. Откинувшись головой на подушки, с растрепанными волосами и бесстыдно зацелованными губами он представляет собой преразвратнейшее и преневиннейшее зрелище одновременно. Дин не в силах оторвать от него глаз. Особенно когда Сэм покусывает губы и карамельно шепчет: «Я все еще чувствую тебя в себе». - Потому что я еще не вышел, придурок. - Вот так и оставайся. Они целуются, кажется, еще часа три. Расслабленность, которая снова становится напряжением. Дин знает, что они только начали, потому что он сам не больше, чем начал, можно сказать только-только вошел во вкус, и Сэм нихрена не выглядит усталым. Когда он начинает возбуждаться, то обнаруживает, что у него встает прямо внутри Сэма и это такое отчаянно интимное ощущение, какого он еще не испытывал ни разу в жизни. Он вовсе не думает, что можно делать это вот так, с использованным презервативом, но не может удержаться от того, чтобы не толкнуться несколько раз. Сэм вытягивается огромным котом и кажется, даже мурлычет, пока приноравливается к тому, что крепнет внутри, и Дин понимает, что все, что раньше сдерживало его и давило, подобно тяжелой металлической броне, прямо сейчас становится мягким и тает, как масло. Наверняка это временно, и все потом снова вернется, но в этот самый момент весь мир вокруг исчезает, перестает существовать. Ты настоящая девчонка, чемпион, того и гляди еще от меня залетишь. Непонятно с чего вдруг появляется странное ощущение в желудке, и Дину нужно некоторое время, чтобы сообразить, что то, что он чувствует – нежность. - Сэмми, красавчик. Сэм перестает целовать ему шею: - Как ты меня назвал? Дин игнорит вопрос. Лучше не давать братцу лишнего повода для самодовольства, а то он того и гляди раздуется от гордости и улетит в стратосферу. - Кто больше раз кончит, тот моет мне машину, а? Как тебе? Сэм зависает от вопроса, но совсем ненадолго. Потом говорит: «Давай ты моешь, а я натираю воском», приподнимая бедра, словно задница – это охуительный аргумент, и Дин отвечает: «Договорились», и немного сильней толкается внутрь. Сэм издает короткое «ах», блестит глазами, и Дин испытывает мощный приступ удовольствия, приправленный пузырящейся радостью в глубине живота. Наверняка он бы все равно проиграл спор, ну и плевать. Они трахаются всю ночь, и когда Сэм засыпает в перерыве между раундами, Дин снова думает о них. О тех женщинах, которые у него были. Мало кто из них знал его настоящее имя. Еще меньше – чем он на самом деле занимается (только Касси, и, в общем-то, поэтому так все вышло). Ни одна из них не была с ним на его первой охоте, ни в том пожаре, который разрушил их семью, не разделяла долгие часы в машине, которые значат так много. Ни одна из них не заставляла его смеяться в постели («Но ведь мне это сказал отец, Дин!», «Но это было в шутку, блядь, тебе же было семь лет! Не бывает никаких ебаных эльфов!», и он уже почти рыдает от смеха, потому что не может поверить, что Сэм все еще верит во всякие глупости, которыми его пичкали в детстве). Ни одна не могла спасти ему жизнь одним лишь только особенным взглядом (поцелуй за поцелуем, и Сэм смотрит с полной самоотдачей, напряженно и требовательно одновременно, с тем чувством, которое Дин не желает определять). Ни одна не училась у него играть в бейсбол на пустом стадионе, когда вот-вот должны были зажечь огни («Подкручивай, Сэм, подкручивай!», «Это был крученый!», «Это была херня собачья, Сэмми, давай нормально, как ты умеешь!»). Ни одна из них не стала лучшим, что он сделал в этой жизни (Сэмми, с этими своими незыблемыми принципами, которым он «научился от тебя, Дин», и с этой непоколебимой верой, с которой иногда смотрит, заставляя Дина чувствовать себя супергероем). Ни одна не обозначает собой разницу между жизнью и смертью, не является той единственной частью, которой ему не хватает для того, чтобы ощущать себя целым (израненным, больным, возможно даже разваливающимся на куски, но целым). И ни одна не втрахивала его в кровать, лицом вниз, распирая изнутри и удерживая руки над головой, в три или четыре утра. Потому что Сэм – блядский садист, который при этом еще и бормочет «трись об матрас, если хочешь кончить, или приподними задницу и наслаждайся до тех пор, пока не лопнешь, выбирай, что хочешь». Спрашивать бесполезно: - Кто тебя научил? (делать это, так говорить) Бесполезно, потому что есть только один ответ: - Ты, кто же еще. И Сэм продолжает в него вбиваться, огромный, потный, неутомимый, и, черт возьми, это правда, что у него два лица, что он теперь как два человека – один, который жестко трахает его, как избивает, и второй, который нежно тычется в ухо и лижет, и целует, и покусывает, оставляя мокрые следы от языка и зубов по всей шее, а когда добирается до второго уха, то тепло и тоскливо шепчет: - Дииин. У него получается только сдавленно пробурчать «что», потому что он прямо сейчас умирает. - Кончай, любимый, ты дома. И Дин кончает (дом это ты, Сэм) на измочаленные простыни, не прикасаясь к себе, (ты, у меня есть дом, Сэм) толчками, переполненный адреналином и чем-то еще, из-за чего хочется плакать. Как-то непривычно и почти яростно, пылая, с искусанной в кровь спиной, и Сэмом так глубоко внутри, что больше нет места ни для чего. Только ощущать, как он там тоже кончает (мы дома), и отвечать на это посторгазмическими спазмами. Выгибаться всем телом, чтобы усилить его ощущения, и слышать, как Сэм, теряя берега, клянет все на свете и бьется до тех пор, пока Дин, улыбаясь, не сжимает мстительно задницу изо всех сил. Потом он еще некоторое время терпит на себе это бессильно рухнувшее тело, но в конце концов начинает просить пощады, почти задыхаясь: - Слезь, придурок, ты дохера весишь. - Это тебе так кажется, потому что ты мелкий. Потом они некоторое время в молчании разглядывают потолок, тяжело дыша и переплетясь ногами. - Не позволяй мне задурить себе голову, Сэм, но это было так хорошо, что даже хочется закурить. Кровать тут же начинает трястись от смеха. Шутка была не настолько смешной, так что, наверняка это какой-то остаточный эффект от секса. - Ах, простите, я забыл сказать, что этот дом свободен от табачного дыма, но на кухне есть снеки. Должно быть Дину послышалось. - У тебя есть СНЕКИ? Сэм кивает, как будто это самая обычная на свете вещь. - Но тебе же не нравятся снеки. Смотрит лукаво, облизывая пересохшие губы. Потом говорит: «Ну вот, ты сказал, что приедешь, и я…», и Дин не дает ему договорить, потому что если не поцелует сейчас же – погибнет. «Я думаю, что и сигары у тебя на кухне найду, - говорит, на секунду оторвавшись от шелковых губ. – И не спорь, я и так знаю, что выиграл». Иногда Дин думает, а могли бы они вот так вот сойтись, так, блядь, подойти друг другу, если бы не были братьями? Потому что было бы куда проще лежать в постели с каким-нибудь парнем, в котором не течет твоя кровь, и прямо сейчас целовать его в подбородок, в то время как он смотрит на тебя своими глазами, полными преданности и страсти. Но в глубине души он хорошо понимает, что если бы познакомился с Сэмом в старшей школе, тот показался бы ему инопланетным существом из клуба по химии, и скорее всего они бы даже никогда не заговорили. Это охота, это война, это Импала, и даже плохая еда и тысячи пропущенных через себя дешевых мотелей, спаяли их друг с другом, как пламя и кислород. Какого черта. Возможно, если бы не было: «Вытаскивай своего брата из дома и беги так быстро, как только можешь. СЕЙЧАС!», они были бы сейчас такими же братьями, как другие – отправляющими друг другу открытки на рождество, время от времени попивающими вместе пиво – двумя почти незнакомцами, связанными одним ДНК и невозможностью любить друг друга иначе, чем только дружески и издалека. (в его любви к Сэму нихрена нет дружеского, и он даже не думает так никогда – «любовь» и «Сэм» в одном предложении – потому что то, что он испытывает к нему, слишком уж сокровенно, спрятано-защищено-укрыто всевозможной броней, всеми на свете стенами и заклинаниями, которыми Дин всегда защищает самое дорогое, в самом заветном месте, куда есть доступ только ему одному. Потому что это так колыбельно-детско, тепло-безопасно и неприкосновенно, так интимно, что словом «любовь» это можно лишь обесценить, опошлить и удешевить к черту, да еще и почувствовать себя мерзко, как будто голым в толпе) Но дело в том, что они не как все остальные прочие. Много лет они были последней линией обороны между этим миром и силами зла. И когда они были детьми, Дин уже готовил ужин и выносил мусор, хотя лет ему было столько, что в пору только в салки играть. Правда в том, что Сэм научил его всему этому, точнее заставил учиться, а отец дал винтовку, которая на долгие годы стала его единственной игрушкой. И все, что они делают сейчас здесь, в темноте, это часть того, чем они жили всегда. Презирать все правила, придуманные другими, и любить друг друга, как беглецы. Спиной к спине против всего остального мира. Дин никогда не примет того, что Сэм не хочет для себя чего-то другого, не его. Чего-то лучше, чем он. Чего-то большего. Но вот он Сэм, лежит рядом, и не похоже, что он собирается куда-то валить. Так что, на данный момент, это то, что есть и как оно есть. В шесть утра, когда едва брезжит рассвет, Дин вываливается из короткого сна словно в теплую воду, чувствуя своим полувозбужденным членом язык брата. Неторопливо твердеет от нежных прикосновений горячего рта, полного слюны и самых грязных намерений. Горячий минет, без особенной спешки, с чувством и с расстановкой, даже без рук. И некоторое время никто из них не произносит ни слова. Дин все еще как будто бы спит, будто плывет в прозрачной воде, разогреваемой солнцем, а Сэм слишком занят тем что целует, лижет, сосет. И вот он совсем готов, возбужденной головкой напряженно тычется в горло – блядь, Сэм, что ты делаешь, господи боже, только ты так сладко сосешь, ох, господи, блядь. Сэм – это бархат, и Дин скользит в нем, легонько двигая бедрами, ловя волну этих губ и убийственного языка. Вцепляется в волосы, шире разводит ноги, выгибается и умирает. Долгой благословенной смертью растопленного солнцем масла. Растаявшего, мягкого, съеденного на завтрак и полдник, слизанного с насытившихся губ до конца. Когда Сэм тянется к нему с поцелуем, Дин ощущает свой вкус на его языке. А потом Сэм сует ему пальцы в рот, на них тоже осталась сперма, и Дин стонет, ему кажется, что он кончает снаружи и одновременно внутри, все еще содрогаясь от пережитого оргазма. А главное – Сэм здесь-здесь-здесь-здесь, близко-близко. То, что сейчас Дин чувствует к нему, кажется таким необъятным, что не помещается в нем, и он бормочет: «о, господи, я не могу, не могу…», а Сэм шепчет в ответ: «чшшш, успокойся, у тебя есть я, я всегда помогу». Он никогда не мог выразить словами то, что чувствует к Сэму. Зато факапить у него получается хорошо. Поэтому сейчас Дин говорит медленно, подбирая слова, в надежде, что Сэм все поймет, что Сэм все увидит, что выучит этот новый шифр, еще один в придачу к той сотне, которая с детства используется ими и очень часто спасает жизнь. - И я у тебя есть, Сэмми, я тоже. Я настолько весь для тебя, что просто пиздец. Сэм на секунду замирает и глядит удивленно, а потом его лицо становится маленьким для такой широкой улыбки. Потому что он понял. - Ты говоришь это всем своим бабам, Дин Винчестер. В самом конце этой жаркой нескончаемой ночи они забывают о том, кому нужно мыть машину. Да пофиг. Не то, чтобы они не могли бы помыть ее вместе. Не могут перестать целоваться и трогать друг друга, вспоминая знакомые места (Сэм потирает шрам на плече Дина, испытывая отвращение и одновременно чувство собственничества: «Это моя пуля», а потом сразу: «Никто, кроме меня, не имеет права в него стрелять») и узнавая новые (- «Откуда у тебя этот шрам на почках?» – «Один неупокоенный дух кузнеца, знаешь ли, в Нью Орлеане. На шрам наплевать, но урод мне испортил охрененную новую куртку!»). Прикалываются со своих же собственных слов, сказанных ночью (- «Для кого тебя больше, для меня или для машины?» - «Для детки, конечно! Когда она меня достает, я ее выключаю, а тебя, блядь, попробуй выключи, если уж заведешь!»). Когда, наконец, Дин проваливается в сон, то слышит приглушенную скороговорку Сэма, уткнувшегося ему в плечо: - Если когда я проснусь, тебя здесь не будет, я найду тебя, убью, как скотину, и не предам твое тело земле, чтобы когда ты восстанешь из мертвых, убить тебя снова. Они засыпают обнявшись, совершенно голые на сбившихся простынях. - Ты блядская девчонка, Сэмми. - Ты будешь убит не единожды, я предупредил.