И пребудете на земле (Изгнанники и скитальцы)

I´ve got you under my skin. I´ve got you deep in the heart of me. So deep in my heart, that you´re really a part of me. I´ve got you under my skin. I´ve tried so not to give in. I´ve said to myself this affair never will go so well. But why should I try to resist, when baby will I know than well. That I´ve got you under my skin (Frank Sinatra)

Это не совсем кошмар. Это больше похоже на упреждающий страх, на внезапный испуг во сне, от которого просыпаешься рывком, с выпученными глазами, тяжело хватая ртом воздух, словно рыба, выброшенная на берег. Его первое движение – протянуть руку и позвать: «Дин», и мгновенно снова пережить испуг, не получив никакого ответа. Но доносящийся из ванной звук льющейся воды быстро приносит успокоение и позволяет облегченно выдохнуть. И все это за одну секунду или даже меньше. Сэм валится обратно на постель мертвым грузом, и когда Дин входит в комнату в одних трусах, зевая и почесывая живот, замечает на его плечах и груди следы, оставленные этой жаркой ночью, и счастливо улыбается. - Чего ты не спишь, Сэмми? - А ты почему? - Да захотелось поссать, знаешь ли. - Как романтично. Дин смотрит, нахмурившись, и Сэм совершенно точно знает, о чем тот сейчас думает. Он будто слышит его раздраженное: «Какая, нахуй, романтика? Мы вообще теперь кто, Хан и Лея?» - Мне захотелось поссать, дорогой. Так лучше? Бесполезно швырять в него подушкой, Дин легко отбивает ее, но Сэм чувствует себя немного лучше. Не от того, что швырнул в Дина подушкой, а от того, что тот запрыгивает на кровать и начинает дергать его и щипать, и вытворять с ним все свои обычные идиотские штучки, вместо того чтобы бежать, прятаться, злиться, открещиваться, пытаться забыть, или делать еще что-нибудь в этом же роде, что заставляет Сэма в истерике просыпаться. Это все по-настоящему. Мы на самом деле ВМЕСТЕ. Сэм не может сопротивляться этому. Когда Дин ложится, он удобно устраивается рядом с ним, несмотря на все протесты и демонстративное отсутствие энтузиазма со стороны брата. Делает то, что многие люди определили бы как «прижаться», но что они вдвоем никогда даже в мыслях так не назовут. Дин ограничивается тем, что позволяет, все равно делая вид, что это его раздражает. Сэму пофиг, Дин для него прозрачный, как лед. - Если я тебе что-то скажу, ты не будешь смеяться? - Буду. - Правильный ответ – «не буду», Дин. - Ой, я почти угадал! Аплодисменты и одобрение публики! И они улыбаются в полумраке, как два мудака. - Так что, ты мне говоришь или где? - Ты не будешь смеяться? - Но если я не знаю, что ты мне скажешь! - Ну, тогда не скажу! - Ну, тогда спи! В комнате пахнет ими, и по правде говоря, Сэму действительно очень хочется спать. Желание уснуть практически непреодолимо, во всяком случае, для его расслабленного после пережитого удовольствия тела. - Принесешь мне завтрак в постель? - А пару яиц не хочешь? - Нет, яйца не хочу, хочу кексиков. - Боже, Сэмми, - смеется Дин. – Может, мне еще начать кормить тебя грудью? - Ты худший старший брат всех времен и народов! - Ч-ш-ш, не мешай мне, я сплю. Конечно же, Дин все врет и приносит завтрак в постель. Со своим обычным сарказмом и делая вид, что делает это исключительно для Сэма, а не для них двоих, он притаскивает целую картонку маффинов, йогурт и два пакета сока для Сэма, и чашечку свежезаваренного кофе себе. Обычно Сэм завтракает фруктами, но сегодня он просыпается таким голодным, что всего принесенного Дином даже недостаточно. Пока он ест, они смотрят утренние новости, и между ними происходит шесть диалогов, каждый последующий из которых еще тупее предыдущего, словно компенсация за все их обычные тупые разговоры, так и не случившиеся за последние несколько лет. - Все, это последнее, и я серьезно, Сэм. Скажи мне – мать или дочь, и покончим на этом. - Да не знаю. Мать. Кровать полна крошек от кексов. Простыни испачканы всем, чем только два человека могут испачкать простыни. Сэм думает о многих вещах, но прачечная в них явно не входит. Он сам не знает, как это вышло, что они уже минут десять играют в игру «кому из звезд ты бы вдул» по версии Дина Винчестера, и не променял бы это ни на что другое на всей земле. Дин здесь. Дин. Здесь. Это конец самого длинного путешествия в жизни, который в то же время является только началом. - Мать? Я думал, ты скажешь – дочь. Дочка тоже училась в университете. Вы могли бы с ней вместе предаваться всему этому пиздецу – смотреть иностранные фильмы с субтитрами, гулять под дождем и слушать заунывную музыку. - Почему мы говорим о «Девочках Гилмор» и почему у меня такое ощущение, что ты меня совершенно не знаешь? Если бы мне нравились такие, как дочка, я бы не спал с тобой, умник! Дин окидывает его одним из тех своих внимательных взглядов, в которых за какие-то доли секунды отражается целая буря эмоций. А потом опускает глаза и говорит в своей обычной манере: - Не переживай так, Сэмми. В конце концов я достаточно тебя изучил, чтобы знать, о чем ты сейчас думаешь. Сэм думает о том, что этой ночью Дин перед ним максимально обнажился, показал все свои эмоции, все то, что Сэм всегда желал в нем видеть, проявилось, умноженное в тысячу раз. О том, что сейчас Дин кажется вполне довольным, не рефлексирует и не грузится произошедшим, что в глазах его по-прежнему плещется нежность, а взгляд успокаивает, словно каждый раз говоря: «Эй, Сэмми, я здесь, и я не уйду». Об этом он думает и о том, что у его брата, блядский боже, самые сексуальные на свете губы, и что нет никакой возможности это озвучить без того, чтобы Дин не ржал с него всю оставшуюся жизнь. - Ну и о чем я думаю? - Ты думаешь, что у тебя до сих пор болит задница, и что не помешало бы почувствовать в ней язык твоего брата, угадал? Мгновенно возбудившись, Сэм врет, не краснея: - Да, угадал. Дин заставляет себя упрашивать, иначе это не был бы Дин. И Сэм выпрашивает ласку, умоляет о ней совершенно бесстыдно, ибо это то, чего он всегда и хотел. Дин с ним в одной постели. Не просто Дин в постели, а вместе с ним. В смысле и тот, воображаемый Дин в его постели, о котором он привык мечтать годами, умирая от желания зацеловать с ног до головы, и этот настоящий, который всегда делает только то, что хочет. Оба разом. Говорят, невозможно в одно и то же время владеть тортом и есть его, но прямо сейчас у Сэма Винчестера получается. И когда его брат стягивает с него трусы, Сэм чувствует себя королем мира. Раздвинутые ноги, пальцы, ласкающие яички, поцелуи, превращающиеся в пытку, горячий, ввинчивающийся язык. И Сэм, мечущийся, не знающий, что предпринять – приподнять задницу, чтобы насадиться получше на этот язык, или прижать к матрасу пульсирующий от возбуждения член. Он так и не может ничего решить, разрываясь между двумя противоречивыми желаниями, в то время как язык Дина пробирается туда, где по определению никогда не должен был быть, - вкручивается, пропадает, снова вкручивается, потом его заменяют пальцы, потом снова более мягкий язык, снова пальцы – о господи боже мой, Дин – внезапный оргазм похож ядерный взрыв в Аламогордо. Он все еще немного дрожит и бормочет проклятья, когда Дин ложится сверху и продолжает ласкать. Запускает пальцы в волосы и целует в затылок. Сэм никогда не признается, но такое выражение любви заставляет его довольно урчать. Дин шепчет ему в ухо: «Тебе не стыдно, от того, что ты говоришь в постели? А, Сэмми? Ты себя слышал?» Сэм, мозг которого еще не может функционировать нормально, выдает в ответ лишь невнятное «мммм», которое можно принять и за «да», и за «нет», и за «иди-ка ты в жопу, Дин, со своими вопросами». Дин снова шепчет: «Ох, Сэмми, этот твой рот…», для Сэма это звучит словно вызов. «Этот рот?» - он оборачивается, скидывает со спины Дина и сам нависает сверху. «Вот этот рот?» - целует в губы, в челюсть, в шею и в грудь. «Вот этот рот, Дин?» - поцелуи спускаются ниже – по животу и бедрам к паху, до тех пор, пока Дин не начинает это свое «ох, Сэмми» - умоляющее, требующее, агонизирующее - «ох, Сэмми, ох…» Единственный раз, когда они покидают постель в это воскресенье, это когда Сэм спускается вниз заплатить разносчику пиццы. Три секунды – и Дин уже весь в кетчупе, критикует анчоусы в пицце Сэма все десять минут, пока они эту пиццу едят. Потом говорят об охоте, о том, что они буду делать, когда бумаги придут («Скорее всего придется поклясться на конституции», «Ну хорошо, что не на Библии, как на суде»), кто пойдет погулять с собакой («Ты реально тупой, почему ты постоянно показываешь ножницы?» - «Потому что я думаю, что в следующий раз ты покажешь что-нибудь другое, и поэтому не хочу их менять!»). Болтают ни о чем, и Дин признается в том, в чем обычно Дин никогда не признается: - Дочка. - Что? - Не то, чтобы я отказался переспать с мамашей, хоть мне и не угнаться за всем этим ее кофеином и скоростью, с которой она говорит, но мне больше нравится дочка – от этого образа послушной девочки прямо прет. Ну, знаешь, она бы весь день мне заливала свои бла-бла-бла – в плане: «меня тошнит от тебя, Дин, я не хочу садиться к тебе в машину», а потом закончила бы тем, что все-таки села, и сама сняла бы трусы и раздвинула ноги между сидений, промочила бы мне обивку и позволила отлизать… - Без подробностей, Дин. Я представляю. Дин, медленно слизывает с верхней губы кетчуп, поросенок: - Развратные тихони мне очень нравятся, Сэмми. Его глаз блестит. Он ест пиццу и кажется таким непривычно счастливым, что это даже заразно. Сэм только и может думать, что: «Пришло и наше время, вот оно, происходит прямо сейчас». - Я всегда думал, что тебе нравятся бойкие шлюшки. - Самый смак, или, точнее сказать, искусство, в том, чтобы вытащить из каждой хорошей девочки бойкую шлюшку, которая без сомнения обитает где-то глубоко внутри. Посмотри на себя. На улице – настоящая дама, и какая же шлюха в постели, а Сэм? Сэм дает ему пинка, Дин охает, хотя на самом деле ему вовсе не больно. Да и пинок этот нужен скорее для соблюдений приличий, а не потому, что Сэм ревнует ко всем этим диновым девкам, настоящим, прошлым и будущим. Они всегда были, и Сэм готов поклясться жизнью, что ни одной из них Дин не принадлежал так, как принадлежит ему, даже тогда, когда они просто сначала полночи смотрят «Команду А», потом дрыхнут, не раздеваясь, а потом он осторожно утром встает с постели, чтобы дать Дину еще поспать и собирается на работу. Он может позволить себе роскошь остановиться на несколько минут и полюбоваться спящим Дином (ритмично вздымающаяся от дыхания грудь, растрепанные волосы, рука, протянутая в том направлении, где должен сейчас находиться Сэм), поворчать немного про себя (я как девчонка, блядь, настоящая девчонка) и бесшумно выйти за дверь. Не то чтобы это нормально, спать со своим братом и хотеть продолжать это делать, но и ничего плохого Сэм в этом совершенно не видит, хоть иногда и старается. Единственное, что он знает, это то, что Дин не раз спасал ему жизнь, всеми возможными способами, и нет никого в этом мире, уполномоченного их судить. Сэм оставляет Дину всю грязную работу по уничтожению чувства вины, а себе только то, что всегда его направляло, а именно - веру. Это тяжелая ноша, но кому-то ведь нужно ее нести. Во все последующие дни, каждый раз, когда Сэм заходит в дом, Сэнди облаивает ему ноги, пока Дин застегивает ей ошейник, бормоча: «Охренеть, как ты меня возбуждаешь в образе офисного исполнителя, Сэмми». «Тебя все что угодно способно возбудить, Дин». «И то правда». Дин предложил пометить каждую комнату в доме (он называет это «торжественная инаугурация»), и сегодня на очереди ванная, так что в итоге они мокрые и раздетые делают это стоя, прижимаясь к холодному кафелю стены, целуясь под невозможным углом, глотая воду, стекающую по волосам Сэма, скользя и раскачиваясь, огосподибожемойДин, яхочутебявидеть. - Я твой сексуальный фетиш, Сэм? - Вот только болтовней не надо все портить. Когда в доме находится уже более менее оправившаяся от испуга Дженифер, Дин флиртует с ней, как и всегда. Без какой-то определенной цели, чисто ради искусства. Она никогда не спрашивает его, сколько времени он еще тут пробудет и не собирается ли уезжать. Сэм тем более. Хотя это вовсе не значит, что у Дина нет таких планов. - Джен? - Да? - Тебе нравится этот дом? - Твой дом? Еще бы. - Ты хотела бы здесь жить? - В смысле? - Только тебе придется присматривать за Сэнди. - В смысле?! Спустя девять дней и целую жизнь после Динова приезда в Калифорнию, Сэм снова начинает бегать по пляжу вместе с Сэнди, которая прихрамывая трусит позади. Вернувшись домой, Сэнди несется к своей миске с водой, а Сэм пытается охладиться, открыв дверцу холодильника, но единственное, что чувствует, это Дин, приблизившийся сзади, его рваное возбужденное дыхание и тепло. Тело Сэма реагирует мгновенно, так, что это даже стыдно, но блядь, прикосновения Дина, это первое, что он помнит в своей жизни, и сейчас – это единственное, в чем он нуждается. Рука Дина проникает под футболку, и у Сэма уже дрожат колени, как будто ему в нервную систему впрыснули алкоголь. Едва шепчет: «Дин, я вспотел» и едва слышит в ответ: «Да, я знаю», и от этого возбуждение только усиливается, поднимаясь от низа живота к голове. «Помнишь, как я не захотел делать это на кухне, Сэмми?», Сэм утвердительно кивает, «Так вот сейчас я очень хочу» - горячая рука протискивается под плотные спортивные штаны – «Что будем делать?». А потом Дин принимается Сэма ласкать своими самыми ласковыми в мире руками, спуская с него штаны вместе с трусами, и поначалу тот чувствует только прохладные прикосновения, после которых кожа начинает гореть, а потом уже одно только электричество и до тахикардии возбуждающий голос: «Ну, ничего себе, Сэмми, как у тебя стоит. На старшего брата» - пальцы вверх-вниз, снова вверх, и по новой – «Спорим, ты еще со школы меня хочешь?». Сэм не будет ничего говорить, ведь наверняка в таких случаях никто и не ждет никакого ответа. По крайней мере сейчас, когда Дин начинает вылизывать сзади шею, ему очень трудно было бы все отрицать. Поэтому он говорит «Да», превращаясь от этой ласки в послушного ягненка, «Со времен той блядской помады». Дин продолжает слегка покусывать основание шеи и все равно переспрашивает: «Что?», и Сэм из последних сил объясняет: «Та девчонка, которая тебя бросила, и ты поцеловал меня, помнишь? У нее была красная помада, Дин». Дин может все отрицать: «Что за херня», и удивляться в то же время: «Нихера себе, аж с тех пор?». Он может делать все, что угодно, пока вот так прижимает и ласкает его – не достаточно быстро, чтобы кончить, и не слишком медленно, чтобы не сбить с волны. Просто какая-то охуенная пытка, которая держит Сэма на грани, заставляет вжиматься в Дина спиной, чтоб не упасть, и безотрывно смотреть на его поднимающуюся и опускающуюся руку. Когда он совсем изнемогает и готов кончить, запрокидывает голову назад, упирается ею Дину в плечо и слышит: «Кончи для меня, Сэмми, я тебя держу». Они никогда не целуются на людях. Иногда, например, когда они вместе обедают недалеко от офиса, и Дин возвращается от стойки с добавочным кетчупом или майонезом, он походя ерошит Сэму волосы. Немного, совсем чуть-чуть, задерживаясь пальцами на затылке. Когда они встречаются с кем-нибудь из коллег по работе, Сэм сразу говорит: - Дин. Мой брат. Похоже, это самая любимая его фраза. То, что в их случае «братья» - это не просто братья, а нечто гораздо большее, никого не касается. Документы Дина прибывают на четыре дня позже. В пятницу он клянется на Конституции, и в эту же пятницу со своей чистой полицейской регистрацией и новым паспортом делает себе фальшивые права. - Ты мог бы получить их совершенно легально! - И позволить, чтобы кто-то оценивал, как я веду машину? Ты вчера перепил и у тебя тремор мозга? Их первое легальное – ну или почти – путешествие происходит так: сначала они долгие мили/часы несутся в Импале в полном молчании с опущенными стеклами в направлении Нижней Калифорнии. Пересекают мексиканскую границу, где у них даже не требуют показать документы, и приемник в машине начинает ловить только мексиканские радиостанции. Они, конечно же, нихрена не понимают, но находят волну с музыкой, которая им нравится, а вместо тягучих непонятных слов каждый слышит что-то свое. Потом через пару часов отдыхают, распивая баночное пиво, привалившись к капоту (не без брюзжания со стороны Дина: «Если ты поцарапаешь детку, я тебя грохну») и любуясь шикарным видом с утеса на Атлантический океан. Потом Сэм вспоминает что-то из их общего детства, случившееся тысячу лет назад, а Дин смеется, и закатное солнце пляшет в его зеркальных очках. В это время весь приснопамятный штат Канзас и все дома с большой буквы, которых у них никогда не было, могут идти нахуй. Сэму хочется остаться здесь, на этом самом месте всю ночь, ну или хотя бы остановиться в ближайшем мотеле. - Но сегодня же воскресенье, - удивляется Дин. – Разве тебе не нужно завтра с утра идти на работу? - Не думаю. Не может быть, что мы сохраним офисное расписание. Дин хмурится, а когда Сэм объясняет ему, что уволился с работы («Вчера был мой последний день, я предупредил их за две недели»), так и вовсе застывает в немом изумлении. Вот так просто, без каких-либо обсуждений, советов и просьб, похоже, Сэм сделал ровно то, чего долго хотел, и именно так, как было нужно. Это так поражает Дина, что он отходит в компании жестянки с пивом к краю утеса и стоит там довольно долго, пока не садится солнце. - Ты не обязан, Сэм. Голосом тихим, но твердым. В последней попытке сделать то, что как ему кажется, должен сделать старший. - Так же как и ты не обязан, Дин. А значит, если мы делаем это, то только потому, что хотим, - последнее пиво они распивают на двоих, и когда передают жестянку друг другу, Сэм на секундочку задерживает свою ладонь поверх пальцев Дина. - Мочить тварей, спасать людей. По-моему, звучит неплохо. Дин пытается скрыть свои эмоции за широкой улыбкой, берет бутылку, отпивает и говорит: - Очень даже неплохо звучит, Сэмми, совершенно неплохо. Непонятная песня, которую сейчас передают по радио, может быть о таких как они – свободных и одиноких. Хотя, наверное, нет. Наверное, еще не написан тот величайший из всех хитов рок-н-ролла, который станет гимном двум братьям, братьям-солдатам, призванным защищать друг друга, а заодно этот мир . В чистеньком мотеле, расположенном к югу от Тихуаны, они засыпают на сдвинутых кроватях, сбившихся простынях, переплетясь. Одна кровь, перегоняемая по венам, одно дыхание, на губах и на коже – одно и то же семя, одна и та же слюна. Влажная кожа, мокрые волосы, общий запах. Ни дуновения ветерка в распахнутое настежь окно – душный конец мексиканского лета. И если бы это даже был не конец лета, а конец света, - братья готовы. У них есть под матрасом ножи, а под кроватью винтовки. И миллион на двоих заклинаний против любых исчадий всего мирового зла. Братья спят. В темноте только чувствуется запах пота. Который, испаряясь от жары, кристаллами соли помечает голую кожу, не разбирая, кто из них Сэм, а кто Дин. И все. Этой соли им достаточно совершенно. Она - лучший для них амулет и оберег. Мочить тварей, спасать людей – звучит превосходно. Лучше может быть только - делать это вдвоем.