Ночи и дни

Дэрил сам притащил брата в тюрьму. Всю дорогу он утирал злые слёзы и высказывал тому, что осталось от Мэрла, все свои обиды. Чаще всего повторялась самая главная обида: на то, что Мэрл бросил его. Бросил его совсем пацаном когда-то в первый раз, бросал потом не единожды и вот теперь, едва отыскавшись, бросил снова. Теперь уже окончательно. В самый что ни на есть последний раз. Больше не будет. Он отмахнулся от Хершела с его предложением отдохнуть и умыться и последовал на место их импровизированного кладбища. Сам копал могилу для брата и посылал всех, подходящих к нему с их никому не нужными словами сочувствия. Дэрил прекрасно знал цену этим словам — Мэрла здесь все терпеть не могли. И по заслугам. Так зачем же теперь притворяться и им, и ему, что он был отличным парнем и что по нему здесь прямо-таки горюют? С Мэрла и горя Дэрила будет вполне достаточно. Если даже не слишком много. Среди прочих к нему, кажется, приходила и Кэрол. И он послал её точно так же грубо и даже не оглядываясь, чтобы не увидела его слез, ничем не выделяя из других. Сейчас они все были для него равны. Сейчас мир делился на две половины. На одной он с братом. На другой — прочие. — Нужно собраться, — сообщил ему Рик, когда он, отмахнувшись от ужина и просьбы умыться, пошел прямиком в свою камеру. — Завтра война. — Завтра война, завтра, блин, и соберусь, — ответил Дэрил и с трудом сдержался, чтобы не припомнить Рику, как долго он сам не мог собраться, несмотря на требующую еду новорожденную дочь и кучу других проблем. Он ничем не хуже Рика. Ничем не хуже Бет, которая пыталась вены себе нахрен порезать. Ничем не хуже Андреа, надеявшейся все закончить ещё в ЦКЗ. Ничем не хуже Кэрол, ходившей после смерти дочери бледной тенью. Ничем. Не. Хуже. Ему Кэрол так сказала. Обычно она была права. К нему ещё кто-то заходил, но Дэрил делал вид, что он спит, улегшись лицом к стене на койке. Вот только сон все не шёл, а перед глазами, на которых снова вскипали слёзы, мелькали воспоминания из детства. Вот Мэрл, сам ещё совсем малец, заслоняет его собой от отцовского гнева. Вот он учит его кататься на велике, а потом тащит за шкирку, убегая через кусты, потому что велик он стырил у соседей. Вот он привозит Дэрилу жвачку из своей первой поездки и смущенно отводит глаза, извиняясь, что на другие ништяки у него пока не хватило. Но они оба тогда прекрасно знали, что извиняется он вовсе не за это. А за то, что уехал. Дверь камеры открылась тихо, но Дэрил услышал. Слегка напрягся, узнавая шаги Кэрол, и промолчал, уставившись в темную стену. Зачем она пришла? Сегодня… Есть такие вещи, в которых сексом не поможешь, даже самым лучшим. — Уходи, — пробормотал он в подушку. — Нет, — тихо ответила она и присела на край его койки. Сжала его плечо в своей ладони. — Уходи, — повторил Дэрил и скривил губы от боли, слыша, как жалобно звучит его голос. — Нет, — так же упрямо сказала Кэрол. — Ты не должен переживать это в одиночку. Когда-то ты разделил со мной мою боль, ты не оставил меня одну. Позволь сделать то же самое для тебя. Он ничего не ответил, и она осторожно прилегла рядом, даже непонятно как уместившись на самом краю. Не стала делать никаких поползновений, просто крепко обняла его, едва заметно поглаживая по груди. Через несколько минут Дэрил подвинулся, давая ей возможность лечь удобней. Впуская ее. Принимая её. Ему даже удалось уснуть в её объятьях, уснуть, чтобы проснуться от кошмара, услышать её успокаивающий голос и ощутить легчайший поцелуй на виске. Снова уснуть и проснуться уже на рассвете от поцелуя в щеку, после которого она выскользнула из его камеры. Сегодня была война.