Зеркалом дорога

      Когда-то Франция была страной стиля. Если быть точнее, женского стиля. Но сути это не меняет – французы все равно будут кичиться своим изысканным вкусом и величавыми манерами. И плевать им, изысканно перекрываясь веером и вальяжно переставляя туфли на цветастых каблуках в такт старинным танцам, что Соединенное Королевство уже давно прибрало мужскую моду к своим рукам. Стоило только английскому денди временно перебраться в Париж, и швеи в этом «городе стиля» становились самыми востребованным женщинами. Весть о том, что «нынче будет к месту светлое (желательно с червленою каймою)», разносилась быстрее любовных записок дворян. При этом сравнении следует учесть, что мушкетер на часах и девчонка в монастыре обмениваются ежедневно запиской через щелку в стене; мещане посылают друг другу не менее трех писем в день; короли и принцессы (принцы редко занимаются подобной, на их взгляд, «ерундой») сочиняют целые тома; а первое место (как ни странно!) занимают дворяне. В свои творения – иначе это просто не назовешь – они вмешают все поэзию их бедных душ, как мушкетеры, их слог размеров с королевский и в два раза скорее мещанского. И тем не менее быстроту модных слухов не могла сокрушить ни одна любовная записка. Все это сводилось к одной единой мысли: англичане задают тон!       И все же предрассудки стары как этот мир: ни один уважающий себя аристократ Туманного Альбиона никогда не возьмет даже в садовники своего соотечественника! Это, как минимум, расценят за скупость: ведь «действительно ученый и утонченный» садовник-француз запросит за свою работу сумму более внушительную. Из-за этой традиции нанимать «лягушатников» (маркиз Огнев всю жизнь называл французов именно так) многие английские парки со временем стали походить один на другой. А всему была виной аллея каштанов.       Длинная вереница деревьев, аккуратно расквадратированные участки, и по осени переливающиеся всеми оттенками от рыжего до черного плоды – все это утонченные мужи Первой Империи расценивали, как возвращение в родной Сен-Жермен в предместье Парижа, иначе говоря, лес каштанов.       Честно сказать, лесом Сен-Жермен можно было назвать лишь лет сто пятьдесят назад, пока королям еще не пришло в голову заняться вырубкой деревьев и сдачей полосок плодородной земли в аренду, как последним ростовщикам. Но французы этого старательно не замечали.       По одной из многочисленных каштановых аллей мчалась карета. Тройка серых коней «в яблоках» надрывалась из последних сил: по раздутым от натуги бокам лошадей стекали целые ручьи пота. Но этого, похоже, было мало:       ─ Гони, кучер, гони! ─ Из окошка высунулось полное мужское лицо. ─ Осталось еще немного!       ─ Слушаюсь, сэр! ─ И по спинам коней защелках неумолимый кнут.       ─ Совсем уже обленились, ─ тот же полный мужчина усаживался обратно с принужденной улыбкой. ─ Точно мерины какие!       И он, видимо, ожидая одобрения посмотрел на свою спутницу большими серыми глазами. Они казались веселыми, но в самой их глубине, может, где-то у зрачков, плясали огоньки беспокойства.       ─ Возможно, вы правы, ─ спокойно, даже безразлично, отозвалась та, и не думая повернуть головы к собеседнику.       Он лишь, пользуясь тем, что его не видят, неодобрительно покачал головой и беспокойно потеребил в руках трость. В синем отполированным до блеска набалдашнике отражалась тоненькая девичья фигурка. Платье голубого бархата, на нем белые, будто морозные, узоры. Юбка была не широкой и не узкой – в самый раз: и мода дозволяет, и ходить удобно. На несколько смуглой шее лунным блеском сверкал кулон. Темно-рыжие волосы перехвачены драгоценным обручем. И каменное выражение на лице. Ничего не обычного. Типичная аристократка. Но что-то в ней было не так, как в других. Совершенно по-другому.       ─ Вы боитесь, мисс? ─ позволил себе вопросить мужчина.       ─ Я? ─ Девушка наконец обернулась. ─ Я ничего не боюсь. Совершенно. Все самое страшное уже позади.       Мужчина взглянул на нее недоверчиво.       ─ Я боюсь затронуть ваше самолюбие, мисс, ─ мягким голосом сказал он, ─ но дотоле вы были хоть немного веселы.       Его спутница горько улыбнулась. Последний месяц словно пронесся перед ее глазами. В памяти выступили белые паруса фрегата «Король Георг», рассыпались золотым песком удаляющиеся берега Сан-Сальвадора, запенились волнами знакомые места, возникла знакомая английская земля. Но ни одной вспышки веселья не было. Как бы ни старалась. Какие вымученные улыбки ни выдавливала из себя.       ─ Я уже давно не весела, мистер Мандигор, ─ отозвалась она. ─ Как только представлю себе лицо отца, все веселье сходит на нет.       ─ Ваш батюшка изрядно волновался.       ─ Ба! ─ фамильярно хохотнула Василиса. ─ Волнение бывает разное, старина!       Мандигор, которого наградили новым титулом «старины», неловко ссутулился и взглянул на нее еще более внимательно и немного смущенно.       ─ Господин маркиз, думаю, и не подумает ругать вас за непослушание. Ваша пропажа повергла его в такую хандру, что он, казалось, способен был на что угодно, лишь бы вы вернулись. А если и захочет поругать, то совсем немного. Согласитесь, мисс, любой бы поступил так на его месте.       Василиса не нашла слов, чтобы возразить. Действительно, слова управляющего выглядели весьма правдивы. Она вновь взглянула за окошко. Знакомые очертания аллей просто резали глаза. Теперь она и сама волновалась. Не боялась, а именно волновалась. Девушка часто сомневалась ранее в любви отца. Ей обычно казалось, что он ищет возможность, как бы ее сбыть с рук, наподобие сестрицы Дей, выданной замуж за виконта Пикфорда. Новоявленная виконтесса Пикфорд перво-наперво была против своего брака, но Нортон-старший какими-то немыслимым аргументами сумел убедить ее в обратном. И Василиса с пятнадцати лет опасалась, что рано или поздно он опробует их на ней.       ─ Как бабушка? ─ внезапно спросила она.       ─ Как я уже изволил вам сказать, в состоянии вполне сносном, правда подавленном, ─ моментально отозвался Мандигор. Он уже привык, что, когда молодая госпожа хочет воспользоваться своим правом перевести беседу в другое русло, она начинает справляться о здоровье своих родственников.       ─ А кузина Николь еще гостит в нашем поместье? ─ отстраненным тоном поинтересовалась девушка.       ─ Она обвенчалась с юным бароном де Толли недели через две после вашего исчезновения, ─ вновь ответил управляющий. ─ Девочка была против, все хотела, чтобы вас нашли, но, увы, любовь сильна.       ─ Почему же «увы»? ─ вскинула брови Василиса.       ─ Вас разве удивляют мои слова? ─ на полном лице Мандигора внезапно возникла странная, ассиметричная улыбка. От одного вида этой улыбки девушке стало не по себе: она словно вопила о том, что ее хозяину известно то, чего ему знать совершенно не следует.       ─ А почему они не должны удивлять меня? ─ Василиса хотела, чтобы ее голос звучал высокомерно, но, видимо, перестаралась, потому что неожиданно для себя услышала словно чужие, абсолютно равнодушные, лишенные эмоций слова. Она услышала до боли знакомый… холод. Но откуда ему взяться в ее душе? ─ Чем я лучше других?       И Мандигор, тот самый Мандигор, который разбирался исключительно в налогах, неожиданно ответил:       ─ Мисс, у меня пятеро детей, и все пятеро – девочки. Я знаю, о чем говорю.       ─ Пятеро? ─ Василиса невольно присвистнула. ─ Я вам сочувствую. Должно быть, вы великомученик.       Управляющий на этот раз никак не заметил ее фамильярного тона – либо успел привыкнуть к неожиданным вспышкам панибратства, либо был полностью с ней согласен.       ─ Моя старшая дочь, Луиза, одно время была жутко влюблена в пастуха, ─ молвил он тем облегченным тоном, каким обыденно говорят о делах давно минувших. ─ Ладно, был бы он обычным, нормальным парнем, высоких моральных правил, до которого бы дошло, что незачем ему водить благородную барышню за нос, но нет. То был редкостный разгильдяй и раздолбай и, к тому же, страшный бабник. Будь все ситуация несколько иного порядка, будь я – бедным пастухом, Луиза – пастушьей дочкой, а этот разгильдяй – сэром, я знал бы, как поступить. Возможно, вы слышали, мисс, легенду о французских маркизах де Люссан, но я вам все же ее напомню. Некогда им пришлось совершить такой мезальянс. Легенда заключается в том, что старик-пастух как-то узнал от своих соседей, что в его отсутствие к нему в дом частенько наведывается местный красавец-дворянин. И тогда взбрела ему в голову мысль, которая оригинальностью похвастаться никак не могла, но во все времена была одной из самых действенных: он решил прийти домой пораньше. Соседи оказались правы: пастух застал молодого маркиза де Люссана у ног своей дочери. Но старик ничуть не оробел – он выхватил ружье и предложил маркизу сделку. Либо он без всяких зазрений совести пристрелит Люссана, как последнюю собаку, либо Люссан женится на девушке, которую обольстил. Люссан не был дураком и потому выбрал последнее. Я бы непременно поступил так же, как старый пастух. Но то – увы! – не моя ситуация. Оттого я пребывал в полнейшем ступоре и исполнял любой каприз Луизы, лишь бы она позабыла своего крамольного пастушка. Луиза же день ото дня становилась все грустнее, она просто болела им, и эта болезнь едва ли не иссушила ее. Слава богу, закончилось все вполне благополучно.       ─ Неужто вы породнились с «крамольным пастушком»? ─ с легкой иронией спросила Василиса, внимательным взглядом изучая очертания аллеи.       ─ Упаси Боже! ─ мгновенно вскинулся Мандигор, у него рука даже дернулась к плечу – похоже, мужчина едва ли не перекрестился: ирландец по рождению, он был довольно суеверен и набожен. ─ Клянусь Святым Патриком, что подобному в моей семье не место! ─ Он замолчал на минуту, а потом нехотя пояснил: ─ Скончался тот пастушок, ─ а потом вновь торопливо затараторил под подозрительные взгляды девушки: ─ Клянусь честью, что не имею к этому никакого отношения! Какой бы дурой ни была моя дочь, она – все же моя дочь, и я ее люблю. Пастушок тот заразился чумой во время последний вспышки и вскорости умер. Луиза погоревала-погоревала, но мертвых помнят не так, как живых.       Василиса вновь отвернулась к окну. Каштаны становились все реже… Надо же! Скоро она будет дома!.. Но только это странное слово «дом» не вызывало у нее прежнего трепета. Быть может, все дело в том, что она успела позабыть, что это такое, или… у нее и не было дома?       — А зачем вы мне рассказали эту историю? — не отворачиваясь от пейзажа, холодно поинтересовалась девушка. — Явно же, что не просто так.       Вопреки ее ожиданиям Мандигор ничуть не смутился:       — Напротив, юная мисс. Я вообще полагал, что она вам известна: я служу у вашего достопочтимого батюшки уже более двадцати лет.       — Как тонко! — рассмеялась Василиса. Рассмеялась как-то странно, точно пьяно или нервически. — Не займись вы налогами, можно было бы смело ступать в барышники – вы этакий мастер…       — ДОЧЬ МОЯ! — прервал ее мощный, сильный и знакомый с детства голос. Обычно он был беспристрастным, но только не сейчас… — Василиса!       Девушка невольно замолкла.       У журчащего фонтана стоял мужчина лет сорока пяти в фиолетовом наряде. Его весткоут был отделан по краям серебристо-стальной каймой, а белый-белый нашейный платок под подбородком едва ли не сливался с такого же цвета лицом. Живого румянца не было, в потухнувших глазах цвета зеленой пастели засверкал одинокий бойкий огонек. Только при взгляде в эти мертвые глаза Василиса заметила, как сильно изменился отец. Всегда величавый и гордый, он сумел сохранить лишь свою гордость: фигура маркиза высохла и ссутулилась, лоб пронзила резкая складка, привычное выражение надменности на лице стало похоже на те выражения, какие обычно бывают у родовитых, очень родовитых аристократов, герцогов не меньше… но бедных, как церковные мыши. Под глазами залегли мешки – то ли нервов, то ли усталости, небольшой рот очертился еще заметней.       — Отец! — закричала Василиса, очертя голову выпрыгивая из кареты. — Отец!       Она бросилась ему на шею, с судорожно бьющимся сердцем потонула в родных объятиях. Мгновенно стало тепло – точно солнце показалось на сером, пасмурном небе. Но никакого солнца не было: небосвод по-прежнему щетинился мрачными тучами. На израненной душе стало тепло. Она заливалась родным жаром под тихое перекликающееся ржание лошадей.       — Папа… папочка, — промолвила девушка, прижимаясь еще сильнее.       — Жива… жива… — лихорадочно шептал в ответ маркиз, опустив сухую ладонь на ее рыжую макушку.       Дико хотелось заплакать. Только щеки и глаза оставались сухи. Она не сумела выдавить из себя и слезинки, и оттого к радости примешался отголосок мерзости к самой себе… Но пора было уже признать: да, она действительно разучилась плакать. Быть может, даже немного очерствела.       — О, батюшка, — нервно улыбнулась Василиса, потянув носом, чтобы вдохнуть родной запах, — какой вы фиолетовый! Вы носите траур?       Нортон Огнев отстранился от нее и внимательно всмотрелся в лицо дочери, словно порывался запомнить и изучить каждую ее клеточку.       — Да, я ношу траур, — слабо улыбнулся в ответ он.       — По ком или по чем?       — По моему чудесному голубому с золотом костюму, — принял ее шутку маркиз. — Один бездельник умудрился оставить его на съедение коровам. Представляешь?       — Коровам?       Отец вновь притянул ее к себе. Только в этот момент она поняла, что он весь взмылен – вероятно, от верховой езды.       — Как мы по тебе скучали, маленькая негодяйка! — выдохнул он, покачав головой.       Ему ответило согласное ржание и топот копыт. На аллее появилась еще одна лошадь – черная, как сама ночь, с белой звездой во лбу. Ее всадница с растрепанным на ветру ярко-рыжими волосами изо всех сил подгоняла животное хлыстом. Потом, уже почти достигнув, отца с дочерью, она резко натянула поводья и затормозила, подняв лошадь на дыбы.       А потом Василиса влетела в протянутые ей навстречу руки, самые родные, самые любимые на свете, даже любимей папиных, и зарылась носом в мамин плащ для прогулок и затихла, жадно, взахлеб, вдыхая мамин запах – забытый, совсем забытый, незнакомый: чистоты, свежих фруктов, эссенции сирени и еще чего-то… А потом ее волос коснулись – робко, невесомо, словно спрашивали разрешения… Василиса только крепче прижалась щекой к отвороту плаща… и ладонь уже уверенно опустилась на ее голову и погладила, и взъерошила рыжие густые волосы, и матушкин прерывающийся голос воскликнул:       — Василисонька! Василиса! — А потом Василису крепок-крепко обняли за плечи, и прижали, и стиснули, и прижали еще, и покачали из стороны в сторону, и мамин нос ткнулся ей макушку, а потом мамины ладони обхватили ее голову, и горячие губы коснулись ее лба, а слезы одна за другой закапали на ее щеки, волосы…       — Почему ты мне не сказал, что они уже едут?       — Я боялся, что ты упадешь с лошади, meine Liebe, — прочувственно ответил отец, дополнив свои слова обращением на родном языке матери – на немецком.       Кто?.. Что?.. О чем они… Василиса отстранилась – медленно-медленно, словно преодолевая сопротивление, словно она приросла всем телом к маминого плащу, и теперь при каждом движении связывающие их нити лопались, отзываясь жгучей болью в животе и груди… Она не обернулась на отца. Она его уже видела! Она запрокинула голову и смотрела на маму, только на маму!       Мама была… Мама стала еще меланхоличней, чем раньше, еще меланхоличней, чем Василиса ее помнила! Раньше вельможи двора маркиза Огнева говорили, что она просто чахнет вдали от родных Альп, сохраняя лишь красоту да любовь к мужу и детям – одной родной дочери, Василисе, и двум двойняшкам, бастардам маркиза… Но теперь дело было в другом… Она все еще была красива. И даже неброский плащ для верховой езды сидел на ней, как бальное платье! Кожа ее по-прежнему дышала свежестью, как у совсем молодых девушек, но на щеках появились борозды от пролитых слез. И если Василисе слезы предавали прелесть, то ее мать они лишь преждевременно состарили.       — Ты такая… такая… — не сводя глаз с Василисы, как ребенок, выдохнула Лисса Огнева.       — Какая? — Василиса рассмеялась.       Этот смех Василиса услышала точно со стороны. Она его помнила – задорный, уверенный, будто в мире никогда и ни за что не может произойти ничего плохого, ну разве где-то там, далеко-далеко, но не здесь! Не с Захаррой! (Ведь так смеялась именно она!) Здесь все и всегда будет хорошо, и весело, и радостно, и легко, как в лондонских комедиях! Когда люди смеются так, почему-то всегда кажется, что им везло всю жизнь… Но это неправда.       Только сейчас девушка осознала, что жизнь подруги напоминала тяжбу. И лишь с помощью собственных стараний той удалось превратить эту тяжбу в трагикомедию.       — Самая плохая, да? — без всякого смеха, абсолютно серьезно, продолжила она.       — Mein Got, конечно, нет! — Мокрое от слез личико мамы просияло. Загорелось живым румянцем в обрамлении фиолетового воротника. Фиолетового…       И тогда Василиса вновь взглянула на отца. Родители носили траур. Оба. Они оба облачились во французский траур. Неужели они в нее не верили? А как они могли верить? Они даже не сразу узнали, что произошло!       И… как они постарели! Особенно отец! Ее беспристрастный отец! Она ведь всегда помнила его холодно-равнодушным!       Отец поднимается из-за дубового стола… сурово сдвигает брови…спускает на нос очки на гнутых дужках… читает пришедшие по телеграфу сообщение и – просит ее уйти к себе…       Отец безрадостно поправляет перед зеркалом полу полосатого халата в отделке кофейного цвета… берет чашку чая… часы бьют пять часов… он капает молока… и без единой эмоции смотрит на море…       Отец полирует платком древний шкаф… холодно справляется о здоровье Принни… потом просит камердинера закрыть окно… поворачивается к Василисе… смотрит… какие у него глаза!.. их взгляд просто невозможно выдержать… подает старый томик Шекспира… и исчезает в дверях…       Редкие улыбки… громкий смех, как опера Вагнера, исполняемая органом… но только не над ее шутками… суровый взгляд…       Отец, маркиз Нортон Огнев, один из самых влиятельных людей Британии…       И тогда Василиса действительно отвернулась. К горлу подкатил тошнотворный ком, и ей стало мерзко до боли. Как! Как она могла быть такой эгоисткой?! Думать только о собственных, как оказалось, совершенно никчемных мытарствах?! Ведь родные люди переживали! Волновались за нее! Даже начали терять надежду! А она полагала, что мучается любовью, чувством несуществующим! Да еще надеялась, как последняя дура, что увидит, как в туманной дымке проплывают эти далекие бордовые паруса! Как можно быть такой?!       — Простите меня… — оседая на землю, зашептала девушка, словно на картине «Возвращение блудного сына». — Простите меня, если сможете… Мне не нужно было этого делать!.. Простите…       Родители переглянулись между собой. А затем вновь с нежностью посмотрели на нее.       — Háuptsächlich, ты вернулась, — с блестящими от слез глазами отозвалась мама. (Прим. автора: Главное (нем.)       Раньше ее всегда удивлял мамин бархатисто-стальной акцент княжны Лихтенштейна, с которым та так и не сумела расстаться за годы, проведенные в Англии, и то и дело возникающие в речи диалектные немецкие слова. Но теперь ее речь казалась такой обыденной… совершенно обыденной. На пиратском корабле она наслушалась и смеси английского с французским и шотландским, дополненным парой беарнских словечек. Слушала и Лешкин русский вперемешку с польским и румынским. Иногда до нее долетали и несколько трансильванских словечек. А она ведь и не знала, где эта Трансильвания находится! Для нее с братом и сестрой все, что дальше Лихтенштейна – это уже Трансильвания!       — Ты так выросла! — продолжила Лисса, а потом задумчиво дополнила: — И похорошела…       Что?.. Похорошела?.. Она же теперь выглядит года на двадцать два, вся загорела, и глаза превратились в стальные молнии!       — Ничего я не похорошела… — слабо забормотала Василиса, толком и не понимая, что она несет. — Вы меня просто не видели и просто так рады наконец-то увидеть!.. Я-то сама так рада! Вы не поверите! Маменька, папенька, я так вас люблю! Простите меня! — Она не заплакала. Ее била нервная истерика. Она обхватила обоих родители и крепко-крепко обняла.       — Успокойся! Тише… Все хорошо, — продолжил отец с улыбкой, ухватив ее за плечи и слегка приподнимая над землей.       — Все будет хорошо, meine Kléine… — Мамино влажное лицо уткнулось в ее шею. (Малыш (нем.) — Правда-правда! Мы теперь вместе…       Девушка закрыла глаза. Хотелось верить этому родному голосу. Очень хотелось…       — Гм! — требовательно раздалось позади. Мандигор уже давно вылез из кареты и теперь стоял со шляпой в руке, почтительно склонив голову. — Я не хотел бы нарушать вашу семейную идиллию, господа, но тут нашелся еще один молодой человек, который жаждет увидеть юную мисс.       Василиса, более-менее совладав с судорожно бьющимся сердцем, недоуменно наморщила нос и вскинула брови. И тут же лицо ее озарилось.       — МАРК! — Она бросилась к исхудавшему, но абсолютно здоровому другу и едва не снесла управляющего, который стоял совсем рядом. — Три тысячи акул на румбу, ты жив! Ты жив, господин главный!       Ляхтич рассмеялся, весло и чисто. Он даже и не услышал странного морского ругательства юной маркизы – так был рад ее видеть! Ее, рыжеволосую, улыбающуюся, растрепанную и необычайно милою!       — Уже не господин главный, — иронично прошептал он и скосил глаза на Нортона Огнева. — Но, по крайней мере, ваш отец не убил меня после неудачной попытки пирата.       — Генри не хотел! Правда-правда! — горячо заговорила Василиса. — Если бы ты не достал кинжал, он бы с тобой ничего не сделал! Он очень даже добрый весельчак! Правда! Чтоб мне в пасть дьяволу, если я вру!       Марк слушал ее пламенную, сбивчивую речь, толком ничего не понимая. Он отстранился от девушки и просто смотрел на нее большими угольно-черными глазами. Василиса улыбалась во весь рот, строгие (!) глаза ее сияли, волосы трепал вредный ветер.       — Какой Генри?.. — недоуменно пробормотал он. — О ком вы?..       — О Марк! — смеясь, воскликнула Василиса. — Поверить не могу, что ты жив! Я ведь, дура, тебя похоронила! А ты даже и не изменился!       — А вот вы изменились. Вы прекрасны, как воскресшая из мертвых.       — Марк, да что ты знаешь о красоте воскресших из мертвых?       — То, что нам говорит церковь. Черт подери! Сонм блаженных!.. Ведь и я вас похоронил… Когда меня подхватили беженцы с «Лиссы», я увидел, что вы пропали… И эта лужа крови! Черт возьми, ведь она была моя – а мне казалось, что ваша!       И они снова обнялись с тем чувством, какое может возникнуть только у лучших друзей, которые не видели друг друга слишком долго. Василиса стучала маленькими ладошками его по плечам, по спине, снова по плечам, словно хотела убедиться, что это не мираж, что это и правда он, ее друг, живой и невредимый! А уж что до должности главного шталмейстера… Она уговорит отца вновь вернуть ее Марку! Это не должно быть трудно!       Девушка крепко-крепко зажмурилась, а потом распахнула глаза, прокрутившись с другом на месте. И тут же увидела то, чего совсем не хотела видеть в этот момент. Человека, который стоял шагах в тридцати, небрежно облокотившись о статую Фелицы.       — ТЫ?!