Зеркалом дорога

      Между тем я хочу предложить читателю оставить изумленную Василису и совершить небольшое путешествие. Вам достаточно только обогнуть Дувр, оказавшись аккурат в узком Па-де-Кале, форсировать Ла-Манш, любуясь огнями французского Бреста, и, пройдя вдоль испанских берегов, оказаться в нескольких десятках миль против Лиссабона. Там, в открытом океане, среди шкодливых волн, свободолюбивых и жестокосердных пиратов, был еще один человек, еще одна девушка, которая тоже переживала очень сильные чувства. Далеко не доброжелательные, но все же очень и очень сильные…       —… Как говорит наш капитан – продлит Посейдон его Часы! – принялся философствовать за кружкой эля Генри, — я человек простой. Что мне нужно для жизни? Ой, да всего ничего! Корку хлеба… Да еще немного рому, яичницу из двух яиц, куриную грудку, белый воротник, сундучок золотом да вон тот одинокий мыс, мимо которого ходят корабли!       Сгрудившиеся вокруг него пираты согласно захохотали, откинув назад свои украшенные шрамами головы. Судя по тому, как они передразнивали друг друга, по их оглушительному смеху, по их насмешливым окликам, которыми они обменивались с товарищами через всю кают-компанию, видно было, что эти люди далеко не разделяли скуки и усталости Захарры, превращая для собственного удовольствия все, что попадалось им на глаза, в шутовское зрелище.       — О, рога морского дьявола, господин Арман Клод Фурнье де Тугон! — кричал один из них сурового и несколько неприятного вида мужчине. — Недаром вас с Чарли зовут Близнецами – вас и твоя жена не различит! (Прим. автора: Тугон – французская фамилия; но в английском языке имеет сходное произношение с to horn – «наставлять рога».)       — Арман Тугон! Тугон! — подхватили его товарищи, заливаясь новым приступом хохота.       — Rindveih und únglücklich! — вставил немец-гардемарин. (Рогатый и несчастный! (нем.)        — А я не понимаю, что вас так веселит, господа почтенные пожиратели потрохов? — с живейшим недоумением оглядел сборище Генри. — Да, Арман Клод Фурнье де Тугон – тот самый Арман Клод Фурнье де Тугон, который приходится братом Франсуа де Тугон, метрдотелю реймсского Пале-де-То, и сыном Жилю де Тугон, достопочтимому архивариусу Шатле; все они граждане Франции и все до единого женаты.       Эти слова были встречены еще более громким гоготом пиратов. Захарра лишь насупила брови и с недовольной гримаской, отнюдь ее не украшающей, отвернулась к иллюминатору.       — Чарли! Чарли! — с отвратительнейшим немецким акцентом заорал тот самый гардемарин, привлекая внимание одетого в лохмотья человека. Он сидел в противоположном уголке и преспокойно потягивал свой ром. Он действительно был очень похож на Арамана, и это его, похоже, ни капельки не беспокоило. — И долго ты тут сидишь в гордом одиночестве?       — По милости дьявола, — легко отозвался Чарли, — уже часа четыре; надеюсь, они зачтутся мне в чистилище. Еще более противно, что без дела. Чертово семя, мы дрейфуем уже несколько дней!       — Ба! — отозвался немец. — Вижу ты действительно чертовски опечален – такая у тебя жуткая рожа!       — Да, только рогов и не хватает, — протянул Генри, а затем повернулся к Тугону: — Нет, Арман, если рогов нет, то он не муж твоей жены.       Кают-компания словно превратилась в сплошное олицетворение смеха – он тут был всякий: и тонкий, и хриплый, и раскатистый, и сдавленный, и откровенно ужасающий. Большинство пиратов, будучи весельчаками, хохотали с таким ощущением всепоглощающей радости, что оно расплющивало удрученное сознание Захарры. Наконец, она встала и, хлопнув дверью, ушла в камбуз. Не может грустный человек быть среди веселых!       Никто и головы не повернул.       — Да прекратите уже! — застучал девушке в спину еще один голос с сильным французском акцентом. — Что вы нападаете на своего же товарища?       — Какой знакомый голос! — воскликнул один из насмешников. — Неужто это господин Жан Шармель, некогда почтенный кузнец и некогда достойный французский гражданин?       — Так эта птица ухает, будто филин? — поддержал его Генри, и тут же пираты наперебой заголосили:       — Шармель, мы сожжем твою древнюю хижину!       — Шармель, мы выпьем твой коньяк!       — Шармель, мы вздуем твоего придурковатого племянничка!       — Шармель, мы потискаем твою жену!       — О-о, славная толстушка мадам Миетта!       — Так хороша, точно уже овдовела!       — Медузу вам в печень! — прорычал Жан Шармель.       — Э, спокойней, мэтр Шармель, — наигранно суровым тоном предупредил его Генри, — а то однажды я свалюсь на тебя с бизань-мачты!       — Когда вы уже заткнетесь? Когда перестанете поминать не просыхающего капитана? — вскинув глаза к потолку, словно искала там образ Богородицы, через дверь прошептала Захарра. — Как же вы все мне надоели! Как! — Она повернулась к створке спиной и откинула уставшую голову. Из ее груди вырвался вздох; плечи безвольно опустились. — И почему я не могу этого сказать? Злые слова так и рвутся, но не вырываются. Ведь что я такое? Я Захарра, значит, я должна вечно улыбаться, вечно скакать, как волчок, вечно быть беспечной! И какая это величайшая глупость – искать в человеке бесконечность! Все надоедает, а глупость особенно… Не могу! Господи, я так больше не могу! Я больше не могу терпеть!       Говоря следующим образом, девушка металась от двери к стене, ноги ее подкашивались, все лицо и руки дергались.       — Шутиха! Посмешище всего корабля! Но я не шучу, не шучу! Святые угодники, раньше я всегда шутила, потому что хотела избавится от всего прошлого, теперь шутят они, но я не хочу! Все говорят, мол, плохо тебе – смейся! Глупости! Как будто смех убивает гной из раны, он только ее затягивает – хворь остается!       — Что остается, сердце мое? — неожиданно пропел чей-то голос из приоткрывшейся двери.       Захарра обернулась. Из распахнувшейся створки к ней шагнул Ник. Вернее даже будет, вывалился, как вываливаются в провинциях из кабаков трактирщики – с вечно красными носами, нездоровым блеском таких же красных глаз и довольно помятыми нерадивыми постояльцами физиономиями. Это зрелище никогда бы не пришлось ей по вкусу, а сейчас – особенно. Одна пьянь вокруг, так теперь еще этот! Купеческий сынок! Тьфу!       — Чего тебе? — устало выдохнула девушка, повернувшись к нему спиной и облокотившись локтями о стол. Как же ей хотелось сейчас схватить таз ледяной воды и со всей дури окатить им и Ника, и Генри, и всех этих Арманов и Жанов, и даже эту пресловутую толстушку Миетту, которую она ни разу в глаза не видела, но уже успела заочно возненавидеть!       — Чего мы такие кислые? — Старпом говорил, на удивление, скоро, практически не запинаясь, но знакомый пьяный акцент – штука, от который не избавишься ни за какие шиши – увы, увы! А она ведь раньше, по дурости девической думала, что такой человек пить ни за что не станет. Ага, разбежалась!       Лицо Лазарева, верно, уже сколько-нибудь да знакомо вам, любезный читатель. Таких людей, однако же, не всякому приходилось встречать. Поначалу их принимают за категорию, напротив, необычайно распространенную: для наблюдателей непросвещенных они называются разбитными малыми, слывут еще в детстве и школе за хороших товарищей и при всем том бывают весьма больно поколачиваемы. В их лицах всегда есть что-то видное, прямое, удалое; они скоро знакомятся, и не успеешь оглянуться, как уже говорят тебе «ты» - вероятно, именно эти доводы и сбивают с толку непросвещенных наблюдателей. Потому как такие малые далеко не разбитные, их даже трудно и малыми назвать! Чтобы как следует разобраться с данным контингентом населения, перво-наперво нужно запомнить, что в драку они не полезут ни за какие барыши – пусть даже пострадавшей стороной будет считать себя человек, который называет их друзьями. Решится на драку «Лазаревы» способны только в том случае, если твердо будут уверены в ее необходимости, то бишь разберут все, что знают по полочкам, и тщательно проанализируют. Кроме того, у них столь сильно обострено чувство справедливости, что приглашение их на «состязание» способно обернуться для вас совершенно неожиданной стороной: «Лазаревы» могут, хорошенько во всем покопавшись, вдруг упрекнуть вас самих! Будьте уверены, они на стороне ни за что не скажут про вас и дурного слова, но зато в глаза наговорят так что будь здоров! Потому, если вы честный человек, знайте, что лучшего друга, чем «Лазаревы» вам не сыскать, но а ежели вы… порою лукавите, то добрее будет написать пропало: сами они вас никогда не поколотят, но у вас-то – кулак сорвется и скорее всего не раз и не два.       Как уже было замечено выше, Захарра полагала, что похожая схема должна будет работать и с выпивкой, но – увы! – даже самый совершенный пистолет иногда дает осечку.       — Мамзель, ну чего же вы молчите? — веселым и бодрым голосом продолжал Ник. — Поедемте лучше в номера!       И тут же две не слишком твердые, но уверенные руки потянулись к ее талии. Захарра вырвалась мгновенно и, развернувшись, со всей накопившейся за много дней яростью влепила ему крепкую оплеуху.       — Какие номера?! — завопила она. Глаза ее стремительно наливались гневной чернотой, одна рука потянулась к старой тряпке, которой Бен имел обыкновение вытирать крошки со стола. — Да ты на себя-то посмотри! Ты же не просыхаешь! Посмотри-посмотри! На кого ты похож?! — Она хлестанула его тряпкой по лицу и, заметив, что смотреть он пока что не собирается, дополнила: — Смотри, я тебе говорю!       Ник покорно опустил голову, а потом неловко покачнулся.       — Разве это рубашка?! — продолжала голосить Захарра и вмазала ему тряпкой по вышеназванной рубашке. — Дырка на дырке! Разве это штаны?! — Тряпка опустилась на штаны. — Да корабельное днище чище! Разве это волосы?! Я тебя спрашиваю, разве это волосы?! — Она с такой силой хлестанула его по лохматой голове, что несчастный пьяница, пока пригибался, едва не упал. — Да от тебя несет, как от тысячи вонючих моллюсков! И после всего этого ты еще имеешь наглость подходить ко мне! Да я знать тебя не желаю, пьянь подкильная!       — Захарр, ты чего? — еле-еле ворочая языком отозвался Лазарев и поднял на ее гневное лицо абсолютно пустые затуманенные глаза.       — А ничего! Рожу сделай попроще! — И Захарра, замахнувшись своим бравым «оружием», как Бен обычно замахивался половником, бросилась в атаку. Ник пригнулся и, с трудом переставляя шатающиеся ноги, кинулся к противоположной стороне стола. — А-ну стой! Стой, я тебе говорю!       Но Лазарев как будто не слышал. Он бегал по периметру как угорелый, а девушка и не думала отставать. Ник к окну – она за ним, Ник к столу – и она туда же!       — Захарр, ты чего делаешь? — ошалело выдал старпом, закрывшись руками и смотря на нее, как осужденные обычно смотрят на своего палача.       — Я же говорю: ни-че-го! — в ярости вопила Захарра, а потом вдруг резко остановилась и осела – на грязный голый пол. Обычно сильная и независимая она во мгновение ока превратилась в создание настолько жалкое, что собственная слабость сделалась ей противна до слез. Ее узенькие плечи задрожали и опустились, голова уткнулась в колени.       — Ты чего? — Лазарев с опаской выглянул из своего укрытия, а потом робко приблизился.       — Ты больше слов других не знаешь?! — еще пуще прежнего разрыдалась девушка и подняла на него свои мокрые от слез глаза. — Как же вы все мне надоели! Генри с командой ржет, как конь, Лешка только и знает, что рыбу чистить да сиднем у иллюминатора сидеть, ты либо пьяный, либо в рубке над картами сидишь, Фэш… Фэш даже трезветь не успевает! Вот, скажи, скажи мне! — Она в непонятном лихорадочном запале резко вскочила на ноги и схватила старпома за руку, уставившись ему прямо в глаза своими, полными лихорадки глазами. — Вам совсем наплевать на то, что произошло? Что ее больше нет? Что мы сейчас находимся на таком дне, откуда уже не возвращаются?       Под ее напряженным взглядом Ник невольно опустил голову. Захарра видела, как на его лохматом затылке выступил пот. А потом он вновь вскинул взгляд.       — А ты не думала, что это как раз из-за этого? — стальным голосом отозвался Лазарев. — Что Генри ржет, как ты говоришь, чтобы отвлечься? Что Лешка провонял рыбой, чтобы занять себя? Что я пью, чтобы помочь другу?       — Чтобы помочь другу?! — передразнила его Захарра. Она вытерла мокрое лицо тыльной стороной ладони и бешено сверкнула глазами. — То есть, по-твоему, это нормально, что он не просыхает?       — Ему плохо.       — А мне, разрази тебя гром, хорошо, да? Хорошо? Но я почему-то не пью!       Ник свесил голову несколько набок и вздохнул – тяжко-тяжко. Затем он отошел к столу и плюхнулся на пол, облокотившись спиной о ножку. Захарра наблюдала за ним, не спуская глаз; она видела, как напряженно пульсирует жилка на загорелой шее, которая была так не похожа на бледную, белую, украшенную татуировкой шею ее брата, как к щекам его все больше и больше приливает кровавая, словно после резни, морская волна и – что за противоречие? – как отстраненно спокойно выглядит лицо – у Фэша в такие моменты обыкновенно раздувались ноздри, и он, несмотря на всю свою элегантность, становился похожим на быка.       — Это другое, — наконец выдавил старпом.       — Другое?! — Захарра поперхнулась. — Может, другое потому, что он сам во всем и виноват?! Какого черта?! Какого черта, Ник?! — Голосок ее, внезапно для нее самой стал тонким и настолько жалостливо плаксивым, что девушке показалось, будто говорит кто-то другой – кто угодно, кто угодно, но не она! — Какого черта, он это сделал? Зачем тогда мы вообще ее поднимали? Уж лучше было оставить!       — Удивительная штука – родная кровь, — Ник вдруг с непривычной жесткостью вскинул голову и посмотрел на нее столь выразительно, как не умел это делать никто, кроме ее брата. — Фэш говорит тоже.       Это имя словно запустило какой-то скрытый взрывной механизм в голове Захарры. Она продолжала смотреть на Ника и чем больше подмечала в нем таких знакомых и одновременно непривычных холодных и резких черт, стали в глазах, высокомерия в посадке головы… Ей-богу, наверное, ей все это сходство сдуру мерещилось! Но чем больше ей мерещилось, тем более она бесилась.       — Ах, значит, Фэш говорит! — И этот знакомый тон, и эта типичная фразочка! Захарре захотелось взвыть: перед нею словно полупрозрачная тень, далекий призрак, как то приведение из поместья Кентервиль, о котором любила рассказывать покойная бабушка, все отчетливее виднелся серебристо-стальной образ, одновременно и живой, и мертвый – и чернь в нем, и лазурь, и бледность, и кровь! — Пусть еще поговорит – на век заткнется!       Захарра кинулась вон, едва не сбив с и без того расшатанных петель дверь. Выскочила в кают-компанию. В этом момент в ней не было ни опоры, ни устойчивости – более всего она напоминала волну цунами, застывшую над обреченным приморским городом. Хохотавшие пираты замерли, но Захарра более их не замечала: перед глазами ее, подобно тонкой серебряной тени, стоял исполненный треклятого спокойствия образа брата. И она, не думая, кинулась вслед за ним. Образ усмехнулся, усмехнулся совершенно искренне – блеснули ямочки на полупрозрачных щеках, и девушка заскрипела зубами. Да как тебя угораздило на свет такой бесчувственной дрянью родиться?!       Мягкая подошва крохотных кожаных туфлей так сильно молотила по палубе, что, наверное, на ступнях потом останутся синяки. Она бежала. Но резко затормозила перед знакомой дверью брата. Почему-то сразу вся злость улетучилась, голова отрезвилась, кровь перестала молотить по утомленной голове. Захарра оперлась ладонью о дверной косяк, пытаясь собраться с духом. Внезапно брови ее нахмурились, она потянула носом – едкий запах спиртного чувствовался даже вне каюты. От этого ненавистного аромата у нее защипало в носу, и девушка едва ли не чихнула. Пальцы невольно сжались, дверь, ничуть не удрученная мыслью, что ее и не хотели открывать, распахнулась с душераздирающим скрипом. Приготовившаяся увидеть узкую полоску света, Захарра невольно опешила: внутри было темно, как в брюхе у акулы. Да и пахло ничем не лучше, чем в том же самом брюхе.       Она вошла внутрь, ощупывая руками стены, потом остановилась: напоролась на полочку с огарком свечи. Несколько простых манипуляций – и каюту залил свет. В дальнем углу тут же что-то обеспокоенно зашевелилось. Захарра подняла голову и остолбенела: она ожидала всего, что угодно, но только не этого.       На полу не было ни одного пустого места: там расположилась целая канонада самых разных бутылок: узких и пузатых, с ручками и без, фигурных и привычных, из-под вина и из-под виски. Это был весь коллекционный погреб брата. Порою можно было увидеть осколки: бутылки и бокалы, по-видимому, разбивались довольно-таки часто. Понятное дело, их никто не убирал. Стол был перевернут: под ним образовалось целое кладбище спиртного, многочисленные карты на стенах порваны, точно буйный медведь драл когтями стены своей же берлоги. Книги посыпали весь этот «торт» легко и небрежно, будто сахарная пудра. Мятая и грязная подушка затыкала нехилую трещину, настоящую дырень, в иллюминаторе. Захарра судорожно икнула и сделала несколько шагов вперед, разгребая ногами бутылки. Стеклянное крошево хрустело, острые осколки становились все мельче. Она боялась, что они вопьются ей в пятки сквозь подошвы туфель, но все же продолжала идти вперед, попутно освещая комнату слабым огоньком свечи. Дальняя стена напоминала баррикаду, одну из тех, какие так любят строить в столице Лягушатии: кровать стояла на ребре, как эдакий щит, за ней, на стуле, восседало НЕЧТО, укутанное простыней. Голова угадывалась только по доисторической шляпе с плюмажем. Это нечто каким-то чудодейственным образом умудрялось удерживать сразу три бутылки – рук видно не было! где они вообще эти руки? – ноги потонули в тазу с водой, видимо, некогда горячей. Ладно бы еще ноги были без сапог – так нет! Знаменитые капитанские сапожищи со стальными каблуками и набойками болтыхались в этой понемногу протухающей Адамовой водке с кошачьей брезгливостью. Простыня как нельзя более лаконично дополняла эту картину: складки цвета прокисшего молока оборачивали мундир, как кокон трудолюбивого шелкопряда, лицо было занавешено наиболее чистым краем; край порою вздымался – хоть жив… вроде.       — Фэш? — робко пролепетала Захарра, с ужасом взирая на это порождение пьянства. Она наклонилась и посветила на его занавешенное лицо.       Отреагировали мгновенно: край простыни зашевелился, а потом откуда-то из бесконечных складок потянулась словно бескровная рука и стянула простынь. Захарра в ужасе закрыла рот ладонью: она никогда не видела брата в подобном состоянии. Злость ее исчезла окончательно.       Всегда бледный теперь он походил на ожившего покойника – лицо осунулось, губы посинели, под глазами залегли предательские мешки. Сами глаза он даже не способен был открыть: они так привыкли к темноте, что болезненно ощущали каждое пятнышко света. Фэш судорожно моргал, хмурился, пытался отвернуться от свечки, но ему этого не удавалось – тело не слушалось, шея хрустела. После минуты морганий девушка наконец увидела, что его расширенные от мрака зрачки сузились и теперь нормально реагируют на свет.       — Ты? — голос у Фэша охрип. Он закашлялся, тело его схватило одной мощной судорогой – нога в тяжеленом сапоге со всей дури приземлилась в таз – тысячи брызг стали ей ответом. Мощная волна накрыла ноги Захарры, шаровары промокли и потемнели – она не шелохнулась. Капитан, похоже, этого и не заметил: он, присвистнув, поднял на уровень глаз свои бутыли, выбрал ту из них, где было побольше виски, а остальные с грохотом вышвырнул в сторону стола. Кладбище пополнилось очередной парой, как говорят, дьявольским числом. Фэш же как ни в чем не бывало закинул голову и принял себе на душу добрую часть спиртного. — Что, пришла стенать, какой дрянной у тебя брат? — закончив, с усмешкой фыркнул он и уставился Захарре прямо в глаза. — Какой он у тебя палубный недоумок?       — Я пришла вытащить тебя отсюда на свет божий, — твердым голосом ответствовала она.       Капитан развел руками – бутылка выскользнула и бабахнулась об спинку кровати. На сей раз окатило Фэша, но он только расхохотался и с довольством стряхнул с себя пахучие капли.       — Вот он, бальзам Галлады, моя католическая сестренка! — Фэш попытался встать, но его только завалило обратно. Ножки стула опасно затряслись. — Твою мать, если б мне кто лет пять назад сказал, что моя сестра станет католичкой, я бы порвал его на щупальца осьминога! А тут… — Он решил иронично брыкнуть ногами, но ничем хорошим это не закончилось – стул издал последний предупреждающий треск и – покончил жизнь самоубийством. Фэш упал, простыня потянулась вслед за ним и едва его не удушила. — Твою ж мать, рога морского дьявола!       Захарра просто стояла и смотрела, как он, жалкий, будто утопленный щенок, болтыхается в своей грязно-белой сети. Едва ли не впервые в жизни она поняла причину обыденного бездействия Ника: по-другому с братом нельзя, он слишком буйный для простых, человеческих, нервов.       — Бог для всех един, Фэш, — спокойно, неожиданно для себя, отозвалась Захарра. — Для католиков, для православных, для пуритан – для всех. Лишь ты отвернулся от всего святого.       Из-под простыни в ответ донесся придавленный лающий смех. Простыня растянулась на полу, точно брат лег. Судя по всему, он заливисто хохотал, откинув назад голову.       — Слышала бы тебя наша пра-пра-не-знаю-сколько-этих-«пра»-бабушка Генриетта! — Выкрикнув эти слова, Фэш едва не задохнулся. — Она была бы ай-ай-ай как не довольно правнучкой: англичанка и католичка – фи!       — Бабушка Генриетта была католичкой, идиот! — зашипела Захарра. Нет, его просто нельзя выдержать – он невыносим! То, что брат безбожник, причем закоренелый, ее уже не сильно волновало, но так зачем тогда пускаться в религиозный спор? Правильно дядюшка говорит: Фэш как раз-таки вылитая бабушка Генриетта-Анна (наверное, поэтому он из всей своей родни только эту опочившую сто сорок лет назад даму и почитает): тот же цвет волос, тот же болезненный цвет лица и тот же вредный характер – сильный, гордый, обидчивый, независимый и – непрошибаемо-иронично-атеистичный. При этом еще дядюшка вставлял, что и преставится Фэш в бабушкином возрасте, то бишь в двадцать шесть годков. Надо же – всего четыре года осталось! Тьфу!       — Вот и мучаются ее несчастные потомнички из-за ее религиозной принадлежности! — нашелся с ответом брат, нервно барахтаясь в складках. Наконец он справился и предстал перед Захаррой в более-менее презентабельном виде – простыня намотана на руку, как плащи времен юности вышеупомянутой бабушки Генриетты или как одеяние древних греков, шляпа устроилась в другой руке, сама поза картинна до невозможного.       — Пошли, — твердо, стараясь более не злиться, сказала девушка, ухватывая его за рукав, и уже было поволокла к выходу. Но Фэш уперся всем своим весом и всей остротой каблуков в придачу.       — Никуда я не пойду! — как маленький ребенок, воскликнул он. Едва он открыл рот, Захарру тут же обдало жуткой волной спиртного. Дико захотелось сплюнуть – она удержалась. — Я останусь здесь!       — Почему? — удерживая рвущийся наружу ор из последних сил, усердствовала Захарра. — Ты хотя бы в курсе, что кто-то должен управлять кораблем?       — Не поверишь, сестренка, — издевательски пропел молодой человек и пьяно свесил голову, — знаю!       — И что?       — У меня есть Ник.       — Ник сейчас не лучше хмельного моллюска.       — И черт с ним! Кто-нибудь желающий точно найдется – ты в конце концов.       У Захарры едва глаза не выпрыгнули на пол от подобного заявленница. Ее! брат! сказал! что! ему! наплевать! на! его! бесконечно-безгранично-безбрежно-беспредельно-драгоценный-любимый корабль!       — Это сейчас серьезно было?       — Нет, мать наша с тобой каракатица, это я в цирк устроился работать, клоуном, — Фэш закатил глаза, совсем как трезвый. Только ноги у него немного подкашивались, выдавая истинное состояние дел.       — Тебе плевать на «Фортуну»? — четко, будто гвозди вколачивала, уточнила Захарра.       — И на Фортуну, и на Гермеса, и на Зевса, и на Иисуса, и на Христа!.. Или последнее все-таки один человек? или не человек? — И тут Фэша случилось прозрение: — Ну, этот, пророк, то есть!       — Не забалтывай меня! Я про нашу, про нашу «Фортуну», про корабль – ты плевал на наш…на твой, — мгновенно исправилась девушка, — корабль?       Раньше бы тот Фэш Драгоций, которого она знала, который был ей железным, несломляемым братом, заорал бы ей в лицо благим матом за такие святотатственные слова, а этот… Этот Фэш Драгоций лишь устало качнул плечами и уперся широкой спиной в стену.       — А какой мне от него прок? Продать – жалко, бросить в море – и подавно жалко: придется портить корабельный воздух.       Издав этот торжественный и лишенный, по мнению Захарры, логики перл, капитан «Королевской фортуны» Фэш Драгоций с трудом отлип от стенки, как улитка в аквариуме, и нетвердой походкой прошел к перевернутой кровати. Затем остановился. Кровать он оглядывал так, точно видел ее впервые и вдобавок еще спрашивал у себя знаменитое «что это такое и с чем это едят?».       — Бросить в море?! Ты головой не бился?! — У девушки едва глаза на лоб не вылезли. — Ты всегда говорил, что корабль – это твое все!       — Я лгал, — выдохнул Фэш, разворачивая кровать. Затем он провел рукой по стареньким пружинам, будто поправлял несуществующую простыню (его простыня валялась в районе развалившегося стула), а потом плюхнулся. — Просто лгал.       Это было сказано так непринужденно, с такой легкостью и с таким простодушием, что Захарре неожиданно захотелось выть. Она тут пришла выговаривать ему, какой он кобель бесчувственный да и вдобавок какой он пень невезучий – такую девушку упустил; какое упустил – сам вытурил, а он! Он… Он… У нее просто не было слов. Он взял и лег, даже глаза закрыл – я мол, спатюшки собрался после двухнедельной попойки.       — Нет, братец, ты не лгун, — как кошка, прошипела Захарра, — ты лицемер и великий самодур! У тебя, моллюск подкильный, было все, все, что только можно было пожелать, а ты! А ты взял и – плюнул!       — Ах, это я лицемер? — угрожающим шепотом выдал Фэш, которого едва ли не подбросило на кровати; пружины вообще оскорбленно запели. — Я не лицемер! — Он сжал руки в кулаки, как маленький ребенок, у которого больше не осталось достойных аргументов.       — Лицемер – это тот, кто врет сам себе, — ему под стать, непринужденно, отметила сестра, скрещивая руки на груди. — Ты подходишь.       Лицо молодого человека отразило смесь сложных чувств. Закинутые за голову руки дрогнули, тень упала на голову, глаза засверкали, как два голубых огонька. Захарре показалось, что он сейчас на нее кинется, но вместо этого он только выдохнул, собираясь с духом: совершенно другой голос в панике возвестил:       — «Адская симфония» прямо по курсу! Кэп, «Адская симфония»!       Девушка дрогнула.       Та самая… скорострельная.