Зеркалом дорога

      У Дианы были прохладные руки, как галька, зачерпнутая в прибрежье. Она быстро-быстро скалывала иголочками края отреза цвета светлого пасмурного неба на василисиных плечах и всякий раз поглядывала на дело рук своих с таким видом, будто сама не понимала, как же так из куска ткани появляется роскошное платье. Василиса чуть поежилась, но не от холодных пальцев фрейлины, а больше с непривычки.       — Вы очень красивая, — Диана, заметив, как хозяйка зябко повела плечами, остановила свою работу и улыбнулась. Ее улыбка была искренней, но немного грустной и несла в себе какую-то неуловимую тайну женского мира. Василиса промолчала. — Мисс, — торопливо добавила Диана почтительное обращение, взглянув на отражение в зеркале, — скажите же что-нибудь.       — Ты, Диана, — безжизненно поправила ее Василиса и потрогала рукой голую ключицу: у готовящегося для нее наряда был такой вырез, словно ее бюст должен был занять место на подносе рядом с праздничным тортом. Неловко она потянула скользкий муслин наверх. Муслин был писком моды: большинство англичанок считали своим долгом носить этот гадский прозрачный и холодной материал только из-за того, что Buonaparte питал к нему отвращение и едва ли не запретил носить его француженкам.       К слову, модистка была француженкой, и она убила все утро на то, чтобы терпеливо обложить Василису волнами светлого, почти белого муслина, похожего на расплавленный зефир.       — Но-но-но, ma cherie! — та, ни капельки не стесняясь, ударила Василису по рукам, вернула декольте на законное место и снова принялась примерять к платью пучок самых разных лент в тщетном поиске подходящей. — Это à la pointe de la mode! (последнее слово моды (франц.) Мадемуазель же не хочет показаться темной провинциалкой! — жарко прокаративила модистка. На самом деле она сказала «провинсиалькой», и, будь Василиса помладше, возможно, она бы тихонько хмыкнула. — К тому же, вы такая юная свежая девушка, позвольте кавалерам полюбоваться на себя. Какая прелестная шейка, высокая грудь… Ах, мадемуазель, шарман, шарман…       Василиса посмотрела своему отражению в глаза.       — Полагаю, у меня уже есть жених, которого ничуть не заботит, как я выгляжу, остальным не должно быть дела и подавно, — эти слова, достойные романтичной чувствительной невесты, воспитанной на балладах о сэре Ланселоте, еще других, но не менее замечательных одиннадцати рыцарях Круглого стола и вере в любовь до гробовой доски, Василиса произнесла холодно и отстраненно.       Француженка расстроенно поджала губы, поняв, что ее старания тут никто по достоинству не оценит.       — Я же предупреждала вас, эта девчонка совершенно несносна, — напомнила о своем присутствии Дейла и деловито прошлась вокруг застывшей младшей сестры, потеребив в руках снятые кружевные перчатки. — И совершенно не заслуживает той чести, которая ей оказана.       Последняя фраза заставила Василису невольно взглянуть на руку Дейлы, на которой блестело обручальное кольцо. Тот час же она отвернулась к стене, как будто ее ошпарило. Диана только ободряюще положила ей руки на плечи.       Дейла было не права. Нет, Василиса не была несносна – она прикусила язык и позволяла делать с собой абсолютно все. Просто потому что не знала, что ей самой нужно делать.       Нортон Огнев не жалел денег на счастье дочери: выкупил все ткани, хоть сколько-нибудь похожие на ту, что была выбрана для бального платья Василисы, выписал из Парижа лучшую модистку и даже поселил ее в отдельных покоях, любезно разрешив даме обустроить там все на свой вкус. На удивление, помещения та украшала многим хуже, чем платья, и сейчас Василиса стояла в каком-то будуаре, казалось, сделанном из сахара и бисквита – столько в нем было пуфиков, диванчиков, лакированных столиков и ваз с благоухающими цветами. Это комната была меньше, холоднее и теснее, чем любая комната господ, в том числе и василисина. Стены были обиты полосатым розовым шелком и среди пухлых диванных задниц было просто не развернуться. Но зато из окна было видно море. И слышно, как плачут чайки.       Здесь она особенно остро чувствовала, как отвыкла от того, чтобы ей расчесывали волосы, мыли ее, пудрили шею, одевали и раздевали. Тем более, что в последний раз ее раздевали, трогали ее плечи, трогали ее тело, трогали ее всю совсем другие, горячие, руки. От Фэша пахло ландышами, его волосы были влажными и холодными, а кожа – да, кожа была горячей, и от этого контраста цепляющаяся за него, как за спасительный круг в бескрайнем океане, Василиса думала, что сойдет с ума. И сейчас ей казалось, что она по-прежнему чувствует это движение внутри…       Воспоминания о Фэше помогали ей держаться и не выпрыгнуть из окна из-за происходящего вокруг бреда, – они были словно пылающий талисман у сердца, который никому не заметен и который никто не сможет отнять.       Потому что у нее отнимали.       Сначала право выбора, затем – возможность высказывать свои мысли, а с приездом Дейлы Василиса боялась, что у нее вынут и хребет.       — Боже мой, милая, да на тебя придется вылить целый галлон белил! — жеманно ахнула старшая сестра, как только выпорхнула с подножки кареты в кудрявую зелень их фамильного парка. Мигом схватила загорелую руку Василисы ледяными пальцами и критически покрутила перед своим белым-белым, как чистый холст, лицом. — Quel cauchemar! (Какой кошмар! – франц.)       Василиса поторопилась высвободиться из настоящего силка, в который оказалась поймана ее рука.       — И вы здравствуйте, ma soeurette, — свою колкость она могла запихнуть только в уменьшительный суффикс, но сделала это по полной (cестренка – франц.), так что Дейла побелела еще больше и чопорно выставила у себя над головой зонтик.       Ах, да. За что конкретно Василиса ее не выносила?       Если отбросить в сторону то, что она постоянно капризно выпячивала губы по любому сколько-нибудь стоящему поводу и относилась к младшей сестре, как к недоразвитой девчонке, Дейла Огнева, вдова виконта Гарри Пикфорда, была воплощением женственности и грации. Старше Василисы на несколько лет, она была низкого роста, но ее стройность нимфы и особенно увенчивающий голову шиньон из бледно-золотистых локонов делали ее выше, чем в действительности. Кстати говоря, относилась она ко всем также свысока, и Василиса подозревала, что когда Дейла только научилась говорить, ее первой фразой было: «Это вас не касается». Сразу следом шло: «Думаю, я знаю лучше». Отец, который вдруг ударился в попытки залатать семейный ковчег и организовал в честь приезда старшей дочери праздничный ужин с дегустацией элитного испанского хереса, только способствовал гипертрофированному пониманию Дейлой собственной значимости.       — Я не шучу, — говорила виконтесса за ужином, изящно орудуя вилкой. — У Василисы столько веснушек, что ей просто необходим отбеливающий лосьон, я бы даже посоветовала мышьяк. Пока все женихи не разбежались.       Интересно, все присутствующие в Столовой услышали злорадство в ее голосе?       Василиса молча сидела и безжалостно кромсала шницель на своей тарелке, представляя, что это Дейла, Дейла… Помогало не очень, но, когда ей поднесли единственную – как полагалось – рюмочку того самого великолепного хереса, она выпила ее залпом и снова вернулась к своему занятию. Дедушка Родион закашлялся где-то в правом углу.       — Слава богу, договоренности позволяют считать помолвку уже заключенной, милая, — миролюбиво заметила бабушка Нерейва и тут же посмотрела на Нортона-старшего, который безучастно восседал во главе стола.       — В нашей ситуации я бы не была настроена столь оптимистично.       Дейла провожала взглядом каждый кусочек мяса в василисин рот и всякий раз неодобрительно выпячивала губы все сильнее и сильнее. Под конец Василиса едва удержалась от того, чтобы показать ей язык. Конечно, любимая сестренка, ты же знаешь, какого это есть на завтрак, обед и ужин солонину, а потом мучиться жаждой так, что хочешь выплюнуть кишки. Куда мне до тебя?       Однако все, что могла позволить себе Василиса в тот день, – категорически отказаться пить мышьяк, памятуя, с каким чисто врачебным цинизмом Миракл рассказывал о том, как этим косметическим средством травят крыс, а потом выносят на подносах в разукрашенных коробочках с лентами девицам тонкой душевной организации.       Но хуже всего этого было то, что Дейла не просто приехала, а еще и притащила вместе с собой какого-то итальянского гувернера с отвратительной бабской привычкой постоянно нюхать свой надушенный кружевной платок и – Посейдоновы подштанники! – подведенными глазами. Кажется, еще (тут Василиса все же могла ошибаться) он напудрил себе нос. Первые пять минут она таращилась на него, как индеец племени Тумба-юмба (который был родом уже из рассказов Маара) таращился бы на ночной горшок. К слову, ее ошалелый бесцеремонный взгляд только ухудшил ее положение.       — Вероятно, нам стоит установить первое правило, — прогнусавил гувернер. — К Мастеру необходимо выказывать только уважение, не говорить ничего поперек и не пялиться, как какая-нибудь кухарка. Это в высшей степени неприлично, юные леди так себя не ведут.       — А Мастер – это кто? О, понимаю… это вы… — сказала Василиса и все же немного покраснела: она честно не хотела никого поддевать, но, похоже, у нее это вышло само собой.       Норт-младший за дверью заржал как конь.       Наверное, именно в тот момент итальянец решил для себя, что будет муштровать ее до тех пор, пока не выбьет всю смешливость и смелость до последней капли. Вообще-то ему и вовсе не нужно было этого делать: оправившись от первого шока и пережив второй, пока дергала запертую дверь собственной комнаты, Василиса перестала сопротивляться.       Мастера Подведенные Глаза звали Доминико, и он был личным наказанием Василисы за все ее грехи. (Хорошо, только за нервный срыв в день приезда.) Она правда надеялась, что отделалась однодневным арестом: семья посадила ее под замок, как взбесившуюся собаку, – теперь же, очевидно, из нее готовились сделать цирковую собачку, разом восполнив все пробелы в ее образовании. Ведь Доминико, после того как опустил трагически заломленные брови, буквально напал на нее, гнусавя, точно его нос был зажат прищепкой, да так быстро и взахлеб, что казалось, будто его под столом постоянно кусает за лодыжку кто-то очень маленький и очень злой:       — Музыкальные способности есть? Поешь? Играешь на пианино? На арфе? А как у тебя с бальными танцами? Кто-нибудь оценивал твои акварели? Насколько хорошо?       Василиса не блистала ни в первом, ни во втором, ни в третьем. Танго был танцем борделей (спасибо, Генри, что просветил). Ее навыки верховой езды и стрельбы из пистолета тоже никого не интересовали, хотя и казалось, что Дейла и Доминико готовят ее не к свадьбе, а к войне. Они учили ее всему и сразу, но при этом в их программе не нашлось места, чтобы хоть кратко поинтересоваться, как у нее обстоят дела с домоводством – тем немногим из курса дебютанток, что Василисе с детства отлично давалось и, что вроде бы как бы было нужно в замужестве. Но нет – она разучивала имена всех гончих зятя короля, герцога Александра Ангулемского (а ведь у него было три псарни!) и особенности придворного титулования, в то же время Дейла пыталась исправить ее корабельную походку, заставляя передвигаться по комнате такими мелкими шажками, словно нужно было не ходить, а танцевать менуэт не прекращая; вдобавок все это происходило, пока Василиса, отвечая на расспросы Доминико, вяло выдавала основные различия политических воззрений тори и вигов. Дейла ограничивалась странными вопросами («Кто приходится кузенами леди Шеллинг?», «Не позднее какого часа должен быть проведен свадебный завтрак?»). Она постоянно покачивала головой, ее шиньон опасно трясся, и от этого Василисе становилось еще больше не по себе. Под вечер была предпринята черт-знает-какая за ее жизнь попытка осилить семнадцать способов открывания веера, так что Василиса заработала жуткую головную боль и мечтала просто оторвать себе руки, чтобы ей больше никогда ничего не пришлось открывать.       Не трудно догадаться, что Доминико в ней не устраивало абсолютно все – от пяток до последней самой незаметной веснушки на носу.       — Когда вы улыбаетесь, вы показываете зубы. Когда смеетесь – запрокидываете голову назад. Ни одна благовоспитанная дама такого себе не позволяет!       — Хорошо, — равнодушно соглашалась Василиса, — когда смеюсь – не показывать зубы, запомнила. Это, наверное, получится. Не думаю, что во время помолвки у меня будет повод посмеяться.       В ответ Дейла с треском захлопнула веер.       — Ты, ma soeurette, могла бы больше думать о своем поведении вместо того, чтобы скакать верхом, как мужчина, или – и того хуже! – проводить время на кухне, с чернью!       И тут же на Василису вылился новый поток информации о последних событиях в очередной антинаполеоновской коалиции. Голова пошла кругом окончательно, но держаться требовала избранная тактика. Она честно взяла свои эмоции под контроль и вела себя кроткой овечкой… вот только ее действия напоминали чертово одолжение всему этому миру. И Мастер Подведенные Глаза не упускал ни малейшего шанса, чтобы пожаловаться на нее отцу:       —…не знает, где лево, где право… грузная и неповоротливая… слишком дерзко смотрит… невозможно осуществить… рожденный ползать летать не может… невозможная фривольность… она не сможет… право же, у нее нет ни желания, ни возможностей… ну посмотрите сами!       А ведь, будь на ее месте Захарра, она бы еще в первые тридцать минут натравила на этого дерганного итальянишку Пикколо и хватался бы он тогда своими ухоженными руками за расцарапанную физиономию.       Вопреки всем гувернерским увещеваниям о ее «неповоротливости» Василиса грациозно, правда начисто игнорируя этикет, опустилась на пуфик прямо перед стоящим отцом и ответила с таким холодом, что температура в комнате, наверное, упала на несколько градусов:       — Не понимаю. Если от меня требуется вести себя тихо и не причинять неудобств, думаю, все эти мытарства излишни: я справлюсь. Буду стоять себе смирно в уголке и изредка помахивать веером. То есть, — тут Василиса дернула уголком губ, — не буду помахивать, а то ведь кто знает, что это может означать. Благо, мне не нужно никого очаровывать. Просто буду стоять и улыбаться, не показывая при этом зубы. Тогда нам никто не помешает, никто не спросит меня, что я думаю о договоренностях русских в Тильзите или, quel cauchemar, как подходит миссис Дэлш ее несуразная соломенная шляпка, а потом мне наденут на палец помолвочное кольцо и дело с концом. Дороги назад не будет. Ничто не воспрепятствует осуществлению уже по договоренности заключенной помолвки. Она ведь уже заключена, да? — здесь Василиса невольно надавила и сузила глаза, но Доминико не дал маркизу времени ответить:       — Видите, о чем я? — спросил гувернер, скрещивая руки на груди. — Никакой усидчивости, зато жутчайшее невежество и бездарность во всех областях. А при упоминании о мистере Кубрике вдруг смеется, как малое дитя.       Мачту в зад, мистер Кубрик. Неужели парня действительно так зовут?       — Мне кажется, она обязательно… — начал Норт-младший, но гувернер и его перебил:       — В отличие от Дейлы у этой особы нет ни малейшего дуэндэ! (шарм, очарование – итал.)       Василиса никогда не учила итальянского и не знала, что это за штука такая, но если она есть у Дейлы, то ей самой и даром этого не надо.       Нортон-старший постучал пальцем по стакану с бренди, что-то обдумывая, а потом многозначительно посмотрел вначале на Василису, затем и на гувернера.       — У вас все получится, Доминико. Вы работаете не с нуля. К тому же, у вас такая осведомленная помощница – Дейла, — миролюбиво заметил он, но и без тени улыбки, вовсе не смягчая резких черт лица. — И время пока еще терпит, несколько дней у нас есть.       — Да хоть бы и недели! — всплеснул руками итальянец, но маркиз Огнев, всегда упрямый как стадо баранов, начисто проигнорировал его.       С таким же успехом он игнорировал и Дейлу, когда та перемещала их уроки в парк и все семейство, расположившись под широким воздушным шатром, внимало тому, как виконтесса Пикфорд декламирует сонеты Шекспира. Посреди лужайки дикого сада, но убранная как на прием, с букетиком цветов в руках, выражением бесконечной одухотворенности на лице и набором восхитительно-патетичных слов из томика Шекспира – Василиса думала, что Дейла будет выглядеть глупо, но она смотрелась как-то очень… мило. Ей удавалось одновременно читать стихи, демонстрировать свою очаровательную улыбку, листать книжку и при этом кидать в отца красноречивые обвинительные взгляды – вот, мол, смотри, это я, Я, а не она должна быть женой этого вашего герцога! Пока отец делал вид, что не замечает их, Василиса со сложенными на коленях руками и выпрямленной по струнке спиной начала засыпать. Это произошло аккурат где-то между десятой строчкой второго сонета и пятой строчкой третьего. Ее саму напугало, каким поразительно неважным казалось ей происходящее, что она вскочила на ноги и сделала, как ей казалось, единственно правильную вещь в этой ситуации.       Василиса легким движением взяла корзину для пикников, собранную для них слугами, и вежливо предложила семейству угощенье.       В тот же миг что-то там про розы замерло у сестры во рту, и все до единого члены семьи (отсутствовал только дедушка Родион, сославшийся на плохую переносимость солнца) уставились на Василису так, будто она сделала нечто ужасное. Убила человека. Или пришла на бал голой. Девушка настолько растерялась, что так и осталась глупо стоять с протянутой корзинкой и сэндвичем в руке.       — Что ты делаешь, милая? — первой опомнилась бабушка Нерейва и щелчком пальцев подозвала служанку с другого конца поляны.       — Я… Я думала, что вы можете быть голодны, — неловко оправдывалась Василиса, пялясь на плавящийся на солнце сыр. Отцовские глаза-резцы больно полоснули ее, и она отвернулась.       — И для этого ты решила принести нам еды?       — Да.       — Поразительно, — пробормотал Норт-младший, — просто поразительно…       — Что вы находите в этом поразительного, брат мой? — склочно поинтересовалась Дейла издали, как будто маленькая вычищенная болонка тявкнула со своей расшитой подушки.       — Я действительно голоден, — обезоруживающе широко улыбнулся Норт-младший, и потерянная Василиса с такой готовностью и радостью откликнулась на его слова, что он улыбнулся еще шире, а сама она задумалась, как он вообще мог так сильно раздражать ее в детстве. — Спасибо, — сказал Норт, принимая у нее сэндвич, и тут же откусил большой кусок.       — Но вы могли позвать Эльзу, дорогая, — не отставала бабушка. — Она здесь специально для этого. Вы должны были позвать Эльзу.       Василиса совсем не знала, что говорить, более того, она даже не попробовала подать служанке корзину, когда та приблизилась, чтобы забрать ее. Какое-то время она просто стояла и теребила ленты на платье.       — Думаю, мне лучше вернуться в свою комнату, — наконец сказала она, совсем не переменившись в лице. — Прошу извинить меня.       Василиса ушла не в силах выносить жалеющего взгляда матери, которая смотрела на дочь так, будто она была слепым котенком, и фигуры Рэта, виднеющейся в окне второго этажа.       Она просто не понимала.       Всего.       — Мы совершаем чудовищную ошибку, Нортон, — тихо проговорила Лисса. Прямая как струна, она стояла у столика с фруктами, обнимая себя руками, и плечи и шея маркизы казались особенно тонкими и беззащитными в этот момент.       — Молчи, meine Liebe, — ножом Нортон-старший отрезал дольку яблока и подал ее жене.       — Условия изменились, — она приняла яблоко, но есть не стала, только покрутила в длинных грустных пальцах, смотря при этом в спину уходящей дочери. — Ты видел, что с ней творится? Скажи ей сейчас, что ей придется жить при дворе, и она бросится в море!       Как ни странно, но у Василисы ни единого раза не проскочило в голове подобной мысли. Она не понимала, зачем ее пичкуют политикой, и готова была поклясться, что ни одна дебютантка не разучивала того же, но при всем том целеустремленно и покорно позволяла родителям делать себя нормальной, и за все это время сорвалась лишь два раза.       В первый раз она оттоптала Рэту ноги.       Мелочно и по-детски, но приятно.       Рэт не стеснялся максимально пользоваться маркизской благодарностью и поселился в их поместье так, словно вообще никогда не собирался отсюда уезжать. Он отлично знал, как его вид на нее действует и милостиво появлялся перед ней всякий раз, когда она совсем не ожидала, такой весь выглаженный, вычищенный, убийственно-вежливый, с этим своим росчерком острых скул и улыбочкой Моны Лизы… Рэт был не просто ублюдком, для Василисы он был живым напоминанием о том, что у нее когда-то было. Так, видя обходительного Рэта в дверях, она оглядывалась назад и понимала, что в то время, когда они ехали в карете с Мандигором, ей надо было бежать. И надо было бежать со всех ног, потому что тогда она еще была свободна. И у нее был шанс предотвратить все, что сейчас происходило. Но она не сбежала, вначале задавленная тоской, потом оглушенная и ослепленная внезапным семейным миром, она вернулась домой и даже не услышала, как защелкнулась дверца клетки у нее за спиной.       Зато Рэт услышал и наслаждался этим.       Тогда Доминико вдруг решил передохнуть от своего политического экскурса и тонкостей этикета и предложил юной мисс повальсировать, чтобы развлечься. Рэт был тут как тут, чертенок из табакерки – ни больше, ни меньше. Подал ей руку, а Василиса только мстительно улыбнулась.       Ему стоило отдать должное: он прикладывал усилия и старательно молчал, пока она выплясывала танцевальные фигуры прямо на его ногах. Финал вот только у них откровенно смазался, пусть и Рэт внезапно радостно блеснул белоснежными зубами, когда цепко и больно схватил ее повыше локтя и дернул к себе.       — Злая. Напрасно ты так. Тебе нужно учиться владеть собой, иначе можно кончить где-нибудь за толстыми монастырскими стенами.       — Иди овладей собой, квартмейстер, а меня оставь в покое! — прошипела Василиса и толкнула его плечом, проходя мимо.       Рэт только рассмеялся ей вслед.       — Я все равно знаю, что ты боишься, птичка! Я знаю.       Она ничего не сказала.       Во второй раз это было уже Дейла. Сестра точно сама нарывалась на то, чтобы на ней отвели страждущую душу, когда заявилась в василисину комнату с новым набором распоряжений и претензий, бесконечно уверенная в собственной правоте и безнаказанности.       — Василиса, закрой окно, неужели тебя не раздражает, как кричат эти глупые птицы? Я не знаю и знать не хочу, по каким грязным кораблям тебя таскало все это время, но ты лишилась и остатка рассудка! Ты хоть понимаешь, что тебя ждет встреча с самим королем? Молчишь? Боже, еще немного и я поверю в то, что отец прав и ты просто тронулась умом. Ты в Англии, ma cherie, будь добра, веди себя соответственно английским традициям. И захлопни ты уже это несчастное окно!       Ну нет, это было уже слишком.       — Захлопните рот, ma cherie, соответственно корабельным традициям, вам бы его давно отымели, — не моргнув и глазом, ответила Василиса, злость внутри которой копилась на протяжении не одного дня.       Выражение шока на миленьком тупеньком лице сестры было бесценно. Она покраснела и только шире распахнула тот самый пресловутый непропорционально большой рот.       — Ты… ты…       Василиса, не почувствовав и капли раскаяния, подмигнула ей, и оскорбленная Дейла совсем задохнулась и выбежала вон. Так, будущую герцогиню наконец оставили в покое, и она смогла побыть наедине со своими мыслями. А ведь это было как никогда необходимо.       Для того, чтобы организовать побег, ей понадобилось около недели.       За время, проведенное на корабле, Василиса научилась самостоятельно заботиться о себе. Она легко выиграла в штос у юного поваренка Ганса, который, стоило молодой хозяйке только показаться на кухне, глазел на нее с таким восхищением, что она смогла бы подменить не пару карт, а всю колоду. Марк наблюдал за ней издали и только губы покусывал; Василиса боялась посвящать его в свои планы, прекрасно осознавая, что во второй раз… нет, во второй раз он на это не пойдет. Тем более если, как все, считает ее поехавшей. Никто бы не пошел.       Карточный долг и мальчишеская влюбленность Ганса обеспечили ей припасы, парковые чтения Дейлы позволили незаметно рассчитать промежутки смены караула, Норт, сам не зная, любезно «одолжил» ей свой старый костюм и пару пистолетов из дуэльного ящичка, спрятанного в секретере, собственной шкатулки с драгоценностями ей хватало где-то на полгода безбедной жизни. Собирая сумку, Василиса лихорадочно крутила в голове три названия: «Фалмут, Портленд, Дувр».       «Фалмут, Портленд, Дувр», — изнутри билось о ее черепную коробку, когда она в последний раз закрыла дверь своей комнаты и нырнула в вязкую темноту ночи.       Тяжело сглотнув и коротко оглянувшись назад, Василиса пошла дальше и спустилась по винтовой лестнице, настороженно скользя крохотным огоньком свечи по стенам. Лестница вывела ее в коридор, вдоль которого тянулись двери. Своеобразная аллегория. Казалось, выбери любую – и завтра твоя жизнь навсегда переменится.       Ей было плевать, что будет завтра.       Человек, однажды почувствовавший ветер свободы, не может так просто от него отказаться.       В голове у нее продолжала пульсировать быстрая считалочка: Фалмут, Портленд, Дувр. И она могла махнуть в любой из этих трех портов – до сих пор не определилась, сама себе боялась признаться, что думает о том, какой бы из них выбрал Фэш. Да, Фалмут был ближе всех… но он был и самым опасным: наверняка с него и начнут ее поиски.       В какой-то миг она замерла и в очередной раз проверила содержимое сумки. Маленькая фигурка, в реквизированном у старшего брата наряде, с закатанными штанами, с заколотыми волосами под шляпой, забинтованной грудью, похожая на юркого мальчика-подростка, – она должна была торопиться, но вместо этого вдруг приоткрыла одну из дверей и увидела темную спальню. На кровати виднелся силуэт спящего человека. Длинные рыжие волосы разметались по подушке. Словно во сне Василиса толкнула дверь и вошла в комнату матери.       Василиса дунула на свечу, потушив, и подошла к кровати. Мать спала и во сне казалась такой красивой и такой… юной. Несколько минут Василиса молча смотрела на ее лицо.       Когда ей было страшно в детстве, она прибегала в эту комнату и забиралась под это одеяло, проваливаясь в это тепло и этот тонкий ненавязчивый запах – эссенции сирени.       Мама обнимала ее, утешала и убаюкивала. В детстве она была уверена, что мама никогда не оставит ее.       Василиса молча отвернулась, вышла из спальни, осторожно прикрыла за собой дверь, постояла возле нее секунду и пошла дальше. За следующей дверью была еще одна темная комната. Там спала Дейла. Третья дверь вывела ее в небольшой холл между этажами, обитый бархатом и завешенный миниатюрами с изображением сцен охоты. Ей оставался всего один этаж – это не могло не радовать, там и конюшня не за горами. Неслышно чертыхнувшись на себя же саму за отсутствие света, Василиса медленно спустилась по еще одной лестнице, открыла дверь на террасу и так и подпрыгнула, увидев, что на заставленном цветами столе горит керосиновый фонарь, а рядом с ним кто-то сидит.       Родион Хардиус Огнев.