…я буду помнить только эти слова всегда, Как много слов с пожелтевшими листьями с ветром умчались вдали, Когда забыла ты меня и на рассвете уплыла, Как уплывают от причала корабли Александр Иванов
О поимке Фэша должны были написать в газетах. Любой пиратский капитан и уж тем более барон Братства пиратов считался важным государственным преступником – чем ни повод короне гордиться? Но Times молчали. Ни в Портленде, ни в его окрестностях, ни вообще ни в одном городе Британии за последние дни не был задержан человек по имени Фэш Драгоций. Василиса с судорожно бьющимся сердцем просматривала каждый свежий номер газеты, доставляемой отцу к завтраку, но среди репортажей из Германии и Испании, однообразных заверений премьер-министра Гренвиля о счастливом будущем и конце наполеоновской Франции, морских погодных сводках, слухах о новой эпатажной шляпке герцогини Девонширской и деталях последнего скандала между тори и вигами в нижней палате, – словом, нигде не затерялось ни одного упоминания любимого имени. Также ни слова не говорилось и о Летучей Мыши. Этим утром все повторилось, и, когда одетая в дорожный плащ Василиса убрала от своего лица передовицу, ее с ног до головы вдруг заполнило странное, необъяснимое чувство, как будто она была побитой собакой. А в окне напротив тем временем разворачивалась уютная солнечная картинка последних сборов, пажи уже раздвигали подножки карет и, казалось, были готовы сделать все что угодно, лишь бы госпожа маркиза одарила их своей царственной улыбкой. Это был словно самый заурядный день для их парка, в котором как обычно чистили подъездную дорожку и безоговорочно обожали Лиссу Огневу. Будут ли в абсолютно чужом месте также обожать ее дочь? Василиса долгим взглядом проследила за тем, как в карету забирается Родион Хардиус, а после обняла себя за плечи. Маленькие часики с корявой надписью на крышке показывали семь утра, она подержала их мгновение в пальцах, а потом положила в карман. Старшие уезжали первыми, чтобы оговорить на месте последние нюансы, с ней самой оставалась только Дейла с ее великой миссией le patronage, и, наверное, так было лучше. Ведь солнце лениво улыбалось, на подоконнике пышным цветом цвела роза, мужская одежда и пистолеты были спрятаны под половицей за кроватью, прекрасное бальное платье зефировым облаком ждало в чемодане, а вся ее жизнь летела к чертям на огромной скорости. Она приняла решение. Ну что ж. Пора бы уже лоб в лоб с неприятностью, правда? В холле Василиса попала в толпу слуг, где каждый считал своим долгом бросить на нее взгляд. Она вспомнила, где видела этот взгляд раньше, и от этого ей стало не по себе. Когда-то все эти люди так же таращились на Дейлу и покойного Гарри. Она почувствовала себя загнанной волчицей. Хотя, быть может, на самом деле они жалели ее... Они – все эти гончие с салфетками, корзинами, ножницами для обрезки роз и винограда, – сейчас показывали ей свои зубы так, словно предупреждали заранее, чем кончится дело, если она попытается дать деру. Но она ведь знала, что не попытается. Дайте ей только несколько лишних минут, чтобы посмотреть на море. …— Эти королевские церемониймейстеры такие непостоянные. Перенести традиционный бал в Олмэкс всего за несколько дней, да еще и на какие-то задворки нашей la bonne vieille Angleterre (старая-добрая Англия, старушка Англия (франц.)… Кажется, этот сезон будет кошмарным. Теперь мы проведем в пути вдвое больше и так и не побываем в столице, — жаловалась Дейла, пока карета сворачивала с лесной дороги. — Радует только, что финансовое положение многих лордов не позволит им оплатить дочерям такое путешествие, так что у нашей Василисы появляется хоть какой-то шанс не затеряться среди всех этих милых pauvreté (нищих) мордашек. Ведь, что касается господ с фамильными мэнорами… Я слышала, будто та девочка герцога Девонширского – enfin, née batarde (ну конечно, я про незаконную) – совсем несчастное дитя. Ах, как печально, что за деньги можно купить все, кроме красоты. Дейла щебетала сама с собой и отлично это понимала, ведь из всех ее попутчиков – Василисы, Дианы и Мандигора – без разрешения ей имела право ответить только младшая сестра. Младшая сестра, которая совершенно не хотела разговаривать. — Лондонский свет, лондонский свет – представляю, как зубоскалит сейчас знать, вынужденная трястись на дороге из столицы в Дувр, — виконтесса издала сардонический смешок, элегантно прикрывшись тоненькой перчаткой, похожей на паутинку. — В Лондоне есть семьи, ma soeurette, которые не покидают холлы даже зимой. Куда уж им замок Виндзор. Хотя, вот, лично я, пользуясь случаем, с удовольствием бы взглянула на галерею Виндзорских красавиц. Говорят, там собраны портреты самых прекрасных женщин времен короля Карла, сына того Карла, которого казнили. В том числе его фаворитки. Поистине, должно быть, интересное зрелище! Когда жизнь женщине не оставляла ничего другого, кроме того, как стать чей-то любовницей – что происходит с ней?.. я бы очень хотела взглянуть на ту женщину. Хоть одним глазком, — и тут она снова рассмеялась тем же игривым смехом. Словно горох рассыпался. «Как будто каждый день ты не смотришь на нее в зеркало обоими глазами», — вяло подумала Василиса, но вслух не сказала ничего. Необузданная зелень какого-то маленького графства сменилась за окном убористым пейзажем провинциального городка – с узкими улочками, редкими прохожими, лавками с выпечкой и колбасами. Мальчишка-обувщик не самой добропорядочной наружности начищал туфли одному сельскому франту в очень длинном фраке (таком, что тот касался земли), с повязанном вокруг шеи платком интенсивно персикового цвета, а Василиса вдруг в очередной раз подумала о том, что она скажет герцогу. Неудачно прокатилась верхом?.. Или, быть может, ей вообще ничего не говорить, а просто… порезаться? Это ли имел в виду Фэш? —…хотя бы слышишь меня? «Я не хочу, чтобы ты ненавидела меня еще больше». Фэш. Она бы даже была согласна ненавидеть его, лишь бы находиться с ним в одном месте – никуда не ехать, не спешить на собственную казнь в чудесной золоченной карете. Этот век казнил королев. Ей же нужно было казнить себя, чтобы стать королевой. — Ma soeurette! Карета проехала мимо церкви с голубыми витражами, из которой доносился праздничный хорал, и Василиса вспомнила, как теплели бывало хмурые глаза Фэша, как мягко сминался в ее руках его вымокший до нитки плащ… — Василиса Огнева, твоя старшая сестра говорит с тобой. Василиса отвела взгляд от окна, посмотрела сначала на притихшую Диану, следом на Мандигора, который делал вид, будто его здесь нет, с годами натренированным искусством глядя в никуда, а потом на Дейлу. Как всегда красивая, бледная, холодная, вся в белом, который был ей не совсем по статусу, с алыми губами и бриллиантами в ушах. Настоящая невеста будущего наследника престола, ее милая сестрица Дей. — Quoi? — нелюбезно переспросила Василиса. (Что? (франц.) Дейла хлопнула в ладони с видом величайшего довольства. — Она даже не слушает! Василиса с трудом удержалась, чтобы не закатить глаза. — Я слушаю. — Ты можешь хотя бы притвориться, что все эти люди тебе нравятся, и изобразить удовольствие? Неужели мы просим так много? Просите невозможного, как и всегда. Василиса отвернулась, не сказав и слова. Ей нужны были силы, много сил, вот только Дейла решила вести себя, как вампирша перед сытным ужином, вытягивая из нее последние соки. Их спор не решил бы ничего – лишь оставил бы ее в проклятом Виндзорском замке совсем слабой и растоптанной. В окне тем временем уже не было худых торчащих ребер церковных аркбутанов – вырисовывался аккуратный гостиничный, уютный, будто пряничный домик со стопками чемоданов и прочей поклажи у дверей. Сборы шли полным ходом, группа иностранцев – судя по неразборчивой быстрой и грубой речи – суетилась на лестнице с погрузкой. В какой-то момент они вынесли тяжелый ящик со знакомым символом на крышке, и на долгую секунду василисин мир словно сжался и оказался втиснут в этот самый ящик. Она припала к окну всем телом. — Что это? — вначале тихо вырвалось у нее, а потом она добавила громче: — Что значит то клеймо крышке? Вы видите? Такое странное. Она нехотя обернулась на Мандигора, так сильно ей не хотелось терять глазами ящик хоть на ничтожное мгновение. Управляющий выглянул вслед за ней под негромкое недовольное замечание Дейлы. — Я и не думал, что эти ящики могли сохраниться. Сейчас ими уже никто не пользуется, мисс, — сказал Мандигор, внимательно разглядывая иностранцев. — Это клеймо указывает на принадлежность к торговой кампании господина Дароса. К слову, он бал партнером вашего отца, и, могу позволить себе похвастаться, именно я был тем человеком, который занимался подготовкой нужных документов, да, — тут Мандигор коротко улыбнулся. — Мистер Дарос погиб несколько лет назад, и его фирма разорилась, несмотря на все богатства, которыми он обладал. Вполне себе обычный торговый крах, любезная мисс, вполне обычный. Василиса инстинктивно подалась за двумя мужчинами, которые куда-то тащили заветный ящик. Они совсем скрылись из поля зрения, и вместе с ними пропало и небольшое вырезанное на деревянной крышке крыло летучей мыши. Девушка непонимающе нахмурилась. В тот же миг карета мягко качнулась на рессорах и остановилась. — Что происходит? — подняла головку с неизменным шиньоном Дейла. — Кучер, почему мы стоим? — она по плечи вылезла из окна, засунув пальцы под тяжелое сверкающее колье на шее, как будто хотела получить побольше воздуха в легкие, чтобы крикнуть громче и строже. — Прошу прощения, миссис Пикфорд, но проезда временно нет, — донесся ответ откуда-то сверху. — Перед нами карета русских. Сельскую дорогу развезло после дождя. Они застряли. — Объезжаете этих ваших русских, — потребовала Дейла. Лошади зафыркали и заржали. Издали им ответило точно такое же приглушенное ржание. — Тогда и мы застрянем, миссис. И уж точно не выберемся без посторонней помощи. Придется подождать. — Ждать? — Дейла словно не верила, таким ошарашенным звучал ее голос. — Сколько ты предлагаешь ждать? — Может десять минут, а может и час, миссис Пикфорд, время не в моей власти. Дейла фыркнула и царственно откинулась на сидение, придерживая рукой шиньон, а после положила руку на грудь. Голоса на постоялом дворе становились все громче, карета молчаливо стояла, но в какой-то момент дрогнул покой и в ней. — Трусы, — выгнул губы Мандигор, выплевывая это слово так, точно оно было куском протухшего мяса. Он продолжал наблюдать за погрузкой русскими своих вещей, и его мясистое красное лицо становилось все краснее с каждой секундой. — Их желание побыстрее убежать отсюда явно не соответствует размеру дверей. В этот момент один из сундуков действительно не прошел в дверной проем. Управляющий презрительно покачал головой. — Глупо было думать, будто они могут что-то противопоставить французам. Эти люди умеют только раздавать пустые обещания. — Это и есть последствия блокады? — спросила Василиса, с любопытством рассматривая незнакомых людей. Внешне, одетые по-британски, они ничем не отличались от англичан, пусть и в модных фраках, с белыми кружевными платками, высокими цилиндрами и драгоценными булавками смотрелись очень нелепо в грязи, на фоне окружающей сельской обстановки и меланхолично жующей в загоне коровы. — На днях один господин император пожелал отозвать всех дипломатов в угоду другому господину императору, — все это Мандигор говорил так, будто ему было противно. — Провались я на этом самом месте, если эта свора денди только что не удрала из собственного посольства в Лондоне! — Мистер Мандигор! — Дейла оскорбленно тряхнула веером, который никогда не выпускала из рук. — Вы забываетесь. — Прощу прощения, мадам Пикфорд. Василиса совсем их не слушала – только смотрела на людей на постоялом дворе. Она никогда не видела ни одного дипломата, кроме Нортона-старшего или Родиона Хардиуса… В скором времени это, наверное, будет обычный круг ее общения: послы с нечитаемыми лицами, вежливо приклеенными улыбками, туманными мотивами. Но сейчас они выглядели самыми обычными господами, которые едут куда-нибудь на воды с семьей: сравнение показалось еще удачнее, когда перед гостиничным домом одна за другой появились три дамы и скрылись за дверцей одной из карет. — Вот они какие, русские женщины… — молвила Дейла, сморщив маленький белый носик. — Rien de spécial. (Ничего особенного (франц.) И вот вдруг над общим гомоном чужеродной речи внезапно разнеслись отчетливые знакомые для уха слова: — Рознев! Вы забыли саквояж! Черт побери, господин граф! Алексей Рознев! У Василисы не было чувства, что ее ударили по голове или залепили отрезвляющую пощечину – нет, скорее, будто бы ей приставили пистолет к виску и сейчас выстрелят. Перед глазами все враз потемнело, а внутри что-то трепыхнулось. — Не может быть… — Мисс? Лешка. Лешка! Она не думала вовсе. Распахнула дверь, выпрыгнула наружу без всяких подножек, успела заметить только, как Дейла ударила ладонью по сиденью и закричала «Вернись немедленно!», но даже если бы сейчас перед Василисой образовался обрыв, она бы ни за что не остановилась. Ей нужно было, ей смертельно нужно было видеть… и поэтому, когда она совсем не как леди ломанулась к портику гостиницы в ожидании оказаться лицом к лицу со старым другом, а натолкнулась только на какого-то незнакомого мужчину в синей бархатной куртке, замерла как вкопанная. Он был еще не стар, немногим за пятьдесят. Очень высокий, с острым подбородком и небольшими белыми усиками, которые в сочетании с выдающимися скулами придавали его облику загадочности и какой-то театральной насмешки. Он по-лондонски опирался на трость с золотым набалдашником, но этот модный жест нисколько не лишал его фигуру устойчивости. Одетый в синюю куртку и иссиня-черный костюм, оттенявший белизну высокого галстука, мужчина излучал необычайное чувство спокойствия и силы одновременно. Василиса растерялась. — Что вам угодно, сударыня? В его глубоком голосе таилась скрытая сила. Чувствовалось, что он всегда звучит в определенном регистре, и именно это, более чем другие признаки, говорило о самообладании этого человека. — Прошу прощения, сэр, я обозналась, — сказала Василиса, краем глаза, заметив, как Мандигор помогает Дейле вылезти из их кареты. — Мне показалось, что я услышала знакомое имя, но это, видимо, было ошибкой. Еще раз прошу прощения и счастливого вам пути. Она уже собралась уйти, но тут услышала: — Если вы кого-то искали, но не нашли, это не значит, что его не смогу найти я, — только сейчас Василиса поняла, что акцент у него отсутствовал напрочь. Это ее внезапно и покоробило, и заинтриговало. — Я с радостью приду вам на помощь, э, мисс. Я вынужден покинуть вашу страну не из-за этого, что не знаю британских правил хорошего тона. Вы же сможете назвать мне то имя, э? У русского была манера вставлять в речь это междометие, которое было не столько вопросом, сколько приобретенной за карьеру дипломата привычкой. Василиса была Огневой: ей был знаком этот прием. Он невольно вызывал одобрение у ничего не подозревающих собеседников. — Благодарю вас, но не думаю, что помочь мне будет в ваших силах, — она слабо улыбнулась, окончательно поняв, какой глупой была ее надежда встретить на постоялом дворе где-то в сердце Кента юного пирата. — Я искала человека по имени Ле… Алексей, — оправилась она, — Алексей Рознев. В лице русского что-то дрогнуло прежде чем смениться выражением привычной дипломатической учтивости. Он насмешливо улыбнулся, чуть растянув усы в стороны. — Вы, должно быть, шутите, сударыня. У меня превосходная память на лица, тем более на молодые и красивые, но ваше я вижу впервые. — Не понимаю, о чем вы, мистер… — Рознев, — подсказал мужчина, скосив взгляд на циферблат небольших часов на цепочке. — Я глава дипломатической миссии Его Императорского Величества государя Александра Павловича в Англии. Мое имя – Алексей Рознев. Шокированная этими словами Василиса подняла голову и, впервые посмотрев на него в упор, неожиданно столкнулась с серыми чуть раскосыми глазами Лешки. Это было так же, как если бы она пропустила ступеньку на лестнице. — Дорогая, куда это вы убежали? — донесся до нее ласковый и лживый голос Дейлы, пока Василиса стояла на месте и непонимающе хлопала глазами. — Похоже, это какое-то нелепое совпадение… — нашлась девушка спустя мгновение. Русский, назвавшийся Алексеем Розневым, не спешил разделять ее уверенности: — Вы в самом деле верите в то, что на всей территории Британии есть два человека с таким именем, э? — Когда вы уедете, останется один, — как и всякая добрая англичанка, не удержалась от дерзости Василиса, почувствовав, как чья-то маленькая когтистая лапка вцепилась сзади в ее плечо. Василиса болезненно повела рукой: тоненькие пальчики Дейлы, казалось, были отлиты из сверхпрочной стали. Это была немыслимая хватка для женщины, даже для многих мужчин. Дипломат снова улыбнулся в той же обманчиво добродушной манере, делавшей его куда более похожим на ее деда, чем на отца. Подобное сходство Василису почему-то очень напугало. — Pourriez-vous nous présenter, ma belle-soeur? (Вы нас представите, моя милая сестра?(франц.)) — Не думаю, что в этом есть необходимость, Дейла: нам пора. Неотрывно глядя мужчине в глаза, Василиса пыталась понять, просто ли они похожи или это какое-то родственное, фамильное сходство. Впрочем, она уже правда была готова уйти, вот только Дейла, которая еще пять минут назад проклинала в карете всю московитскую нацию, вдруг засмеялась своим переливчатым кокетливым смехом, и в тот же миг Василиса кожей ощутила ее желание залепить младшей сестре пощечину. — Ну что же вы, русские господа заслуживают того, чтобы с ним были вежливы, моя дорогая. Мы не встречались с вами в Лондоне, господин…? Несмотря на всю ее грациозность и очарование нимфы, дипломат едва коснулся губами протянутой руки, настолько безразлично, насколько вообще может быть безразличным поцелуй. — Граф Алексей Александрович Рознев. Не думаю, сударыня, — сказал он Дейле, а затем снова – Василисе: — Мне нужно задавать вам лишь один вопрос, и, скорее всего, мое общество более не будет отягощать вас. Сколько было лет тому человеку, которого вы искали? Василиса не посчитала возраст большой тайной, пусть и вся ситуация была до невозможности странной. — Около восемнадцати, сэр, — ответила она, заметив, как на секунду накренилась трость в его руке. — И вы утверждаете, что никогда не слышали о существовании другого Алексея Рознева? Это уже начинало действовать ей на нервы. На и без того расшатанные нервы. — Не в моем обыкновении лгать, граф, — холодно заметила Василиса, впервые приготовившись утягивать старшую сестру за собой. Тут же к дипломату подошел другой мужчина и, косясь в сторону англичан, что-то сказал ему по-русски. Рознев только отмахнулся от него коротким властным жестом, выдававшим многолетнюю привычку повелевать. Такой жест она видела только у отца, деда и – Фэша. Должно быть, русский не врал, представившись главой всего этого сбежавшего посольства. — Вы окажете мне неоценимую услугу, если позволите поговорить с вами, — внезапно сказал он, сложив обе руки на набалдашнике трости, и посмотрел на Василису таким взглядом, точно от ее ответа зависела вся его жизнь. Этот человек переменился за мгновение. — Позвольте! — выступила вперед Дейла, оскорбленная его равнодушием к своей персоне. — Но на каком основании вы, ваше сиятельство, решили, будто обладаете достаточными правами, чтобы задерживать невесту члена королевской семьи на постоялом дворе, — тут она демонстративно огляделась по сторонам, обежав высокомерным взглядом горы чемоданов и сундуков, выставленных прямо на земле, — да еще и в весьма сомнительном обществе? Рознева не смутило ни упоминание королевской семьи, ни сомнительного общества. Он снова превратился в олицетворение уверенного волевого спокойствия. — Я достаточно долго живу на свете, сударыня, чтобы знать, что услуги людей, подобных мне, бывают очень полезны, даже не опуская тот факт, что сейчас я вынужден покинуть вашу страну. Думаю, вам, как будущей родственнице королевской семьи, знакома большая политика, э? Условия Тильзита будут длиться не дольше моей жизни, а пара предложений, сказанных вашей сестрой, обяжет меня до самого ее конца. — Но что… что я могу вам сказать? — пораженно вымолвила Василиса. Житье с пиратами отлично дало ей понять, как мало значат в этом мире какие-то слова, тем более слова восемнадцатилетней девочки, которую продает с молотка собственная семья. — То, что, очевидно, не может сказать мне никто, кроме вас. Сейчас этот странный и сумасбродный, как настоящий русский, граф казался очень старым, необыкновенно, таким старым и сломленным годами, как старый… рояль, найденный на чердаке, с остатками лака, еще хранившего следы былого лоска. Но вот только проведешь пальцем по крышке – поймешь, что весь в трещинах. — Восемь лет назад при пожаре в Честенеме я потерял в огне всю свою семью: сына, невестку и десятилетнего внука, крещенного моим именем. Его останки так и не нашли, так что… У меня есть все основания полагать, что мальчик жив. Василиса судорожно сглотнула.* * *
Гостиничный номер графа Алексея Александровича Рознева напоминал кладовую какого-нибудь музея: там было все, и это все было необычным и роскошным, причем ни одна вещь не теряла своего изыска, несмотря на то, что владелец пребывал в явной спешке. Собранные в стопки картины стояли на полу, прислоненные к стенам, маленькие столики с ажурной резьбой были перевернуты ножками вверх, из распахнутых сундуков выглядывали шелка – казалось, все они готовились прямо сейчас сорваться с места и стаей упорхнуть в приоткрытое окно куда-то в направлении заснеженной России. — Прошу меня извинить за предоставленные неудобства, но лучше это, чем продолжать стоять на пороге, э? — первым делом сказал граф, когда Василиса только оказалась в этом великолепном хаосе. — Вы желаете чаю? — здесь он вдруг нервно рассмеялся, вешая свою куртку на спинку стула. — Ах, это знаете ли, бывает так тяжело избавляться от привычек видеть людей определенным образом. Сейчас я уже с ошибками говорю по-русски, но по-прежнему образ настоящего англичанина в моей голове непременно дополнен чашкой чая. Так вы желаете? — Нет, благодарю вас, ваше сиятельство, — ответила Василиса, с интересом оглядываясь по сторонам. — Это предусмотрительно – не пить с незнакомцами... — Я бы не отказалась от бренди. Вероятно, только многолетняя карьера дипломата в этот момент позволила Розневу сохранить лицо. Нетерпение делало его болтливым и суетливым, и все же ему так же, как и Василисе, требовалось время, чтобы прийти в себя после внезапного открытия… Итак, Лешка Рознев, добрый, милый юнга Лешка Рознев, подпоясывающийся канатом и терпящий всеобщее пренебрежение, был наследным русским графом. Или все же не был?.. Пользуясь тем, что граф оставил ее одну, выйдя за стаканами, Василиса прошлась вдоль длинного ряда картин, мигом отметив, что все до одной из них были портретами. Никаких акварелей, никаких пейзажей – только люди и, чаще всего, люди уходящих эпох смотрели на нее с чуть запыленных полотен. Особенно ее привлек необычный и даже вольный для восемнадцатого века портрет группы мужчин. Все без париков, все как на подбор молоды и красивы. Василиса ожидала узнать в одном из них молодого графа Рознева, но так и не смогла его разглядеть – вместо этого вдруг впилась взглядом в того из мужчин, кто сидел в центре. Она не знала, что было тому виной: исключительно привлекательное лицо с голубыми глазами или красно-зеленый мундир, который она еще не так давно видела в порту на русских моряках, но уже подранным и выцветшим. Тот молодой человек точно был моряк, и насмешливая улыбка на его тонких губах неожиданно заставила ее сердце забиться чаще. Василиса так и простояла напротив этого портрета до тех пор, пока голос позади нее не заставил ее резко обернуться: — С годами мы склонны забывать лица тех, кого некогда считали друзьями. Для себя я нашел вот такое лекарство, — трость Рознева указала на картины, пока свободной рукой он наливал бренди. Василиса заметила, как стукается горлышко о край стакана. — На том полотне, мисс Огнева, вы можете видеть членов делегации русского посольства в Италии. Мне прислал его тот человек, который изображен по центру. В свое время у нас это называлось, э, почетной ссылкой, — граф вставил пробку в бутылку и предложил сесть за стол. Она села, обняв ладонями свой стакан. Холод стекла обжигал кожу даже через перчатки. Рознев-старший внимательно смотрел на нее, и ей было не по себе от того, как сильно его глаза были похожи на Лешкины. Она и не подозревала, что в мире еще остались вещи, способные впечатлить ее так сильно. А он еще какое-то время испытывал ее взглядом, хотя, может, все дело было в том… что он сам просто не находил слов. — Вы близко знаете моего внука? Почему вы искали его здесь, мисс? — наконец проговорил граф, поднося стакан к губам. — Нет, я не искала его, лишь услышала знакомое имя, — признавалась Василиса. — Как оказалось, ваше. Не могу сказать, что близко знаю его. Знаю, что ему около восемнадцати лет, он… моряк, свободно говорит по-русски и по-польски, несмотря на то, что называет Глостершир своей родиной. — Какое-то время мы по долгу службы жили в Варшаве, там он и родился. Алексей никогда не был в России, — покивал головой Рознев-старший. Очевидно, последние сомнения покидали его. — При каких обстоятельствах вы познакомились? Василиса промолчала, отметила только для себя, что из его речи пропало то самое дипломатическое междометие. — О, от чувства восполненной утраты я совсем лишился такта, мисс! — граф вскинул ладони в примирительном жесте. — Вы и без того вернули моему существованию смысл, я не могу просить от вас большего. Подумать только, мой мальчик, мой наследник жив, и я смогу найти его! У вас есть хоть какие-то предположения, где может быть он или его команда? А что, если их все же схватили? Фэш убежал, а Лешка – нет? И теперь этот человек, окрыленный надеждой отыскать единственного живого члена своей семьи, увидит только синюшное тело с высунутым языком, болтающееся на виселице? А останься Лешка жив, будет ли этот великосветский титулованный господин так же рад встрече с внуком-пиратом, как с внуком-моряком?.. — Я не знаю названия их корабля, милорд, — подбирая слова, начала девушка. — Слышала, что несколько дней назад их команда могла быть одной из тех, кто причалил в Портленде. Но я не берусь утверждать, вполне возможно, что это лишь ничем не подкрепленные слухи. Рознев постучал пальцами по столешнице и нахмурился. С улицы до них в очередной раз донеслось лошадиное ржание: одну из карет все никак не удавалось освободить из грязевого плена. — Какой он, мой внук? Василиса посмотрела прямо в его серые чуть раскосые глаза и на мгновение ей показалось, что ее увлек за руку юнга, чтобы наивно танцевать от мачты к мачте и беззаботно смеяться. — Он, пожалуй, один из лучших из тех людей, кого я встречала, — честно ответила она. Граф приподнял брови и снова коротко кивнул. — Я видел, вас заинтересовал Разумовский, — после небольшой паузы вдруг сказал он и сделал глоток бренди. — Тот человек, на которого вы смотрели на картине, Андрей Разумовский, — пояснил он ее недоуменному вопросительному взгляду. — Надо же, как давно это было. Мы еще звали друг друга друзьями, а он носил свой капитанский мундир. Сердце пропустило удар. Капитан. Тоже. — Окажись, Разумовский в Париже, вполне возможно и мне бы не пришлось бежать из Лондона. Он был рожден, чтобы быть дипломатом… и чтобы нравиться женщинам, — Рознев лукаво ей подмигнул, тонко почувствовав ее скрываемое волнение, пусть и не до конца поняв его природу. — Однако женская любовь часто играет с нами злые шутки, это вам подтвердит любой человек с того же портрета. — Эта картина носит название «Апофеоз разбитых сердец»? — усмехнулась в ответ Василиса и поднесла стакан к лицу. Она так и не отпила. — Или «Кладбище безответной любви»? Граф Алексей добродушно рассмеялся. — Мне нравится ваше остроумие. Нет-нет, все обстоит глубоко противоположным образом, мисс Василиса, глубоко противоположным. Каждый мужчина на том портрете получил взаимность, и, полагаю, далеко не каждый впоследствии не сожалел о том, что ее получил – находясь так далеко от дома, в Риме, без возможности вернуться. — Это в Петербурге и называется «почетной ссылкой»? — выгнула бровь Василиса. — Последствия любви не к той женщине? Она не понимала, к чему ведет этот их неожиданный разговор, но это было лучше, чем сидеть в карете и выслушивать стенания сестры о том, что случится, если хоть кто-нибудь узнает о том, как будущая жена наследника престола выбежала навстречу предателям-русским. — Лет двадцать назад русское посольство в Италии представляло собой очень любопытное зрелище, — Рознев придвинул стул поближе и, сложив руки в замок, немного наклонился к столу, словно раздумывал над тем, можно ли ей довериться. — Сплошь молодежь с амбициями, весь свет Северной Венеции, красавцы, повинные лишь в том, что были близкими друзьями дам слишком большой величины. Amor ordinem nescit, — он указал тростью на групповой портрет. (Любовь не знает правил (лат.)) Василиса обежала все нарисованные лица быстрым взглядом. Удачливые любовники. Можно было догадаться и сразу. — И чьим другом был тот господин, о котором вы говорили? Если, конечно, это не является тайной, — она поспешила прикрыть свой интерес стандартной вежливой фразой. — Разумовский? О, он был первым среди них и не только тем, что капитан… Женщины, как известно, любят капитанов, — мужчина задумчиво провел пальцем по ободку стакана. Василиса задержала дыхание. — С этого дня вы располагаете мною, как хотите, я очень вам обязан, но сейчас все, что я могу сделать, – это лишь помочь вам убить время ожидания того, когда эти несчастные кареты наконец разъедутся. Я могу вам рассказать сказку в духе Боккаччо, мисс, если то будет вам угодно. — Я бы очень хотела развлечься, сэр, — сказала на это Василиса и не соврала. Когда они достигнут Виндзорского замка, в ее жизни более не останется места развлечениям. А этот человек… пусть и дипломат, был довольно добродушен и знал много интересного. — Ну что ж, — граф Рознев закинул ногу на ногу и допил бренди одним глотком. — Это, знаете ли, очень старая галантная история, — заметил он. — Сейчас таких не происходит, нет. И едва ли вы, мисс, вооруженная философией и взглядами нового века, не будете изумлены тем, какой… гхм… свободой, доходящей до вседозволенности и низости, могли пользоваться люди в мое время. Славное время, знаете ли, мисс, славное!РАССКАЗ ГРАФА РОЗНЕВА
Службу свою я начинал при великой императрице. Подумать только, сколько воды утекло с той поры! Я был совсем еще мальчишкой семнадцати лет и так же, как и все мальчишки, совершенно не желал служить своему государству. К тому же, мальчишкой я был вредным и привередливым, разбалованным до невозможного: чего захочу, вынь да положь, а иначе в родительском доме непременно разгорится недюжинный скандал. Отец мой, старый граф Рознев – царствие ему Небесное! (Алексей перекрестился) – решил приструнить меня военной службой. С наибольшей неохотой дворяне идут на флот: зарплата копеечная, условия ужасные (перед войной с турками русские корабли представляли собой воистину печальное зрелище), вокруг бескрайнее море, ни одной живой души, поговорить не с кем, на расшитые юбки и причудливые прически любоваться никак не выходит. Потому нечего удивительно нет в том, что отец избрал для меня именно морскую карьеру. Я был зол на него как черт, но сыновья доля – повиноваться. Однако же мне повезло более, чем другим: служить я попал под начало графа Андрея Разумовского на пакетбот «Быстрый». Разумовский был старше меня всего на год, но уже капитан-лейтенант. Впрочем, в этом не было ничего удивительного: его отцом был Кирилл Григорьевич Разумовский, последний гетман Украины, президент Петербуржской Академии Наук. Подобно мне, Андрей Разумовский был отправлен отцом на флот в наказание, только за безалаберность. Но президент Академии Наук не мог позволить, чтобы его сын кому-то прислуживался, и потому Разумовский-младший получил высокий чин. Он был молод, пылок, красив до невозможного: обладал именно тем типом физиономии, который так сильно нравится светским женщинам, потому тщеславен и, как следствие, дерзок, умом обладал необычайным – считался едва ли не признанным гением математики: мог просчитать все на сто шагов вперед. Безалаберности на флоте он лишился, но приобрел другие пороки: в свете про него говорили, будто он содержит целый гарем любовниц. Возразить этому мнению не смею, ибо, повторюсь, красив Разумовский был, как дьявол, и в той же степени самоуверен. Нрава был веселого, зазнаваться пред друзьями не любил, а в ту пору я мог считать себя его другом, потому мы не скучали. Разумовский к тому времени уже успел отличиться при Чесме, водил близкую дружбу с наследником престола – короче говоря, имел он все, что только можно было пожелать и был объектом всеобщей зависти, но от этого не страдал ни капельки – только потешался. Однако дружба с наследником престола стала для него роковой. Когда настал цесаревичу Павлу, нашему покойному императору, – упокой Господь его несчастную душу! – возраст жениться, его мать, великая императрица, выбрала ему в невесты тройку принцесс-немок, родных сестер из обедневшего Гессенского дома. Встречать их цесаревич доверил лучшему другу – Разумовскому, даже собственноручно написал ему доверительное письмо. За свои слова я ручаюсь головой: лично его видел. На «Быстром» со стороны Финского залива мы подошли к устроившемуся у Гамбурга «Святому Марку», кораблю, на котором капитан Крузе перевозил сестер и их мать, набожную ландграфиню. Разумовский вместе со мной и еще несколькими членами экипажа переправился на «Святого Марка», где военный Крузе уступил ему, придворному, первенство. Я отлично помню тот день, мисс: в тот день я едва не влюбился. И слава Богу что едва, будь иначе я ли бы сам умер от горя, ли бы к этому приложил руку ревнивый Разумовский, и я лишился бы и жизни, и друга. Я помню, как яркое солнце заливало палубу, как троица принцесс и их достопочтимая матушка, одетые в старенькие, поношенные наряды, делавшими их похожими на уток, приседали в приветственном реверансе. При их жалком виде я позволил себе насмешливую улыбку, а без того надменный Разумовский – лишь надменный взгляд: одетые последними франтами, мы явно сделались выше этих обедневших женщин. А потом улыбка сошла с моего лица, я почувствовал, что сердце мое проваливается куда-то – то одна из принцесс, единственная, посмела вскинуть преисполненный величия взгляд. Она была прекрасна, как весна, как день, как ночь! Даже старое платье не портило ее прелести. Я вижу ее, как сейчас вас, мисс. И эти синие глаза, как морская пучина, у ней были точь-в-точь ваши! Ее нельзя было назвать сложенной по тогдашней моде, но во всех чертах ее лица, в абрисах ее фигуры было то, что считалось красивым всегда, ибо, поверьте мне, мисс, существуют на земле такие люди, которых признают эталоном красоты и древние греки, и поклонники стиля ампир. Она была грациозная, изящная и – такая же надменная, как и мой величавый друг. Красива она была всегда, есть ли быть точнее, когда не делала одной своей гримаски: была у нее входу одна разборчивая гримаска под стать Габсбургам капризно выпячивать нижнюю губу, но в такие моменты она была мила и очаровательна. По чести сказать, холодно красива она была куда чаще, нежели мила. Я же чувствовал, что пропал. Необыкновенная прелестница пленила мое юное сердце и в тот же момент, сама не ведая того, сильно уколола его: смотрела она только на Разумовского. Смотрела во все глаза под стать своим сестрицам – старшей и младшей; в них, по правде, тоже был свой шарм, но ежели сравнивать их с Вильгельминой, так звали прелестницу… Эх, чего греха таить! она должна была дать фору по сто очков каждой. Тем не менее фигура Разумовского их сравняла. Но что такое я в сравнении с Разумовским? Еще хуже мне стало, когда я обнаружил, что Разумовский также смотрит на Вильгельмину. Ранее мне доводилось наблюдать, как он обыкновенно смотрит на женщин – лениво, самоуверенно, с оттенком собственного превосходства – мол, знаю я вас! – пренебрегая теми мутно-нежными взглядами, которые так слабо на них действуют. В этот же раз я прочитал в его глазах столько любопытства, энергии и ласки, что сделалось мне до того дурно, что хоть прыгай в океан. Он повел принцесс и ландграфиню по палубе, весь день неутомимо сыпал комплиментами направо и налево с таким умением, что в равной степени доставалось каждой, даже их матери. Невольно создавалось впечатление, что он мысленно считал, кому сколько и чего говорить. Его красноречие меня ничуть не трогало: я весь был поглощен Вильгельминой, не спускал с нее глаз. Она же совершенно меня не замечала, ее вообще мало занимало чье-либо присутствие и светская болтовня – то, отчего обычно с ума сходят женщины. Простите мне мою критичность, мисс, таково мое личное мнение. Еще успел я заметить, что меры она не знала ни в чем: вздумает гулять по палубе – так с утра до вечера, вздумает плясать – так до потери пульса, вздумает напускать на себя надменную тоску – так слова из нее не вытянешь. Все эти наблюдения стоили мне однодневного уподобления тени. И потому, когда ее сестры завистливо зашептали ей: «Как он на вас смотрит!», я, жертва собственного самолюбия, невольно покраснел. Покраснел напрасно: ведь говорили не обо мне – о Разумовском. Вновь повторю, что такое был я, недоросль-доходяга, в сравнении с красавцем Разумовским? А красавец Разумовский между тем действительно то и дело поглядывал на ту, кого я уже было избрал в дамы своего сердца. Она же то и дело поглядывала на него. И этих совместные поглядывания до того дурно действовали на меня, что я убрался в отведенную мне на «Святом Марке» каюту в надежде излечить себя сном. Сон ко мне не шел. Имея к Вильгельмине собственный интерес, я сделался невольным обнаружителем чужих интересов, и оттого не мог не заметить, как мой друг, расточая сладкие слова в адрес старшей сестры, казалось бы, совершенно незаметно пожал руку средней. И она ее не убрала, посмотрела на Разумовского, улыбнулась. Между ними вспыхнуло то, что наши современные романтики называют любовью с первого взгляда. Меня это угнетало, и я вступил в перипетию с самим собой. Какой мне, несчастному, толк, думал я, любить будущую жену цесаревича? (Я был точно уверен, что он выберет ее – только дурак ее бы не выбрал!) Не найдя ни одного плюса от этого чувства, я, типичный служилый человек, сошелся с собой на мнении, что, пока я только влюблен, я не должен позволить себе полюбить, ибо тогда, считал я, дороги назад нет. И, довольный этим, я заснул тем самым сном, который Бонапарте в полной мере испытал после недавнего Аустерлица. Но выспаться мне не дали. Сквозь сон я почувствовал, что кто-то нетерпеливо трясет меня за плечи. Какого же было мое удивление, когда, открыв глаза, я обнаружил нависшего над собой Разумовского! Он растолкал меня совершенно нещадно; вся его фигура выражала глубокую степень нетерпения: руки он то и дело сжимал в кулаки, без дела болтался по моей каюте, от одной стены к другой, что-то попутно приказывал, но что именно – я сквозь сон не мог никак понять. Его это, понятное дело, сильно разозлило, и в итоге меня вытащили за шиворот, как последнего щенка: в юности я был щуплым, потому особого труда Разумовскому это не представило. Он волок меня по залитой мраком ночи палубе, как нянька нерадивого воспитанника. Мой сон исчез во мгновение ока. Но нетерпение Разумовского никуда не делось: глаза его сверкали все так же лихорадочно, дыхание едва ли не сбивалось – приказал он мне стоять на вахте вместо какого-то матроса. Я сдуру запротестовал – Разумовский пригрозил мне разжалованием. И тогда накрыло меня осознание. Легко возбудимому нраву графа была подложена немаленькая свинья. Если говорить на чистоту, Разумовский был против женитьбы цесаревича, и удивительного в этом ничего не было: жены редко жалуют лучших друзей мужа, отдаляют их и лишают влияния. Он понимал, что в случае, если Павел окажется канатом между ним и женой, скорее всего трофей перетянет жена. Но расставаться с влиянием честолюбивый Разумовский, мечтавший о карьере временщика при новом императоре, не желал совершенно. И потому еще до своей поездки принял твердое решение подчинить невесту цесаревича своей воле. Но прежде он и не думал, что она может оказаться красива до такой степени, что сумеет повлиять на него, и потому его рассчитанная по ходам математическая задачка превратилась в дикий сумбур. К расчету добавился собственный интерес, жажда обладания, расчет дал трещину. К тому же, в детстве маменькой он был разбалован похлеще всех тех, кого зовут разбалованными, да и меня в том числе. Оставив меня на вахте, Разумовский пробрался в каюту Вильгельмины. Сердце мое сжалось, Вильгельмина вскрикнула – похоже, никаких гостей она не ждала. Я хотел было броситься к ней следом, но ноги мои точно приклеились к доскам: я вспомнил, как она смотрела на моего друга. В конце концов что такое Вильгельмина? Всего лишь женщина. Она могла не ждать, но надеяться. А что такое легковесная жаждущая любви женщина против такого искусителя, как Андрей Разумовский? Пф-ф, ничто! Полный нуль! Тут и разницы нет, кто она – служанка или принцесса. Нечего и говорить, что Вильгельмина согрешила с Разумовским. И всю тяжесть этого падения я прочитал утром в помятом, но жутко довольном виде последнего. Он легко приоткрыл ее дверь, огляделся и вышел бесшумной кошачьей походкой. Все это я видел, потому что за ночь ни разу не сомкнул глаз. Ночью я озяб: взвинченный Разумовский выволок меня на палубу в одной тонкой рубашке, а, хоть и стояло лето, по ночам продували нешуточные ветра. Но, как говорят, коли спать захочешь, так и лежа на сырой земле заснешь. Я же той ночью прощался со своей любовью. Разумовский дружелюбно усмехнулся моей наружности, поблагодарил за помощь и отправил спать. Сам тоже ушел. Мне удалось поспать около часа – не больше. Потом я очень долго ворочался с бока на бок, наконец, не выдержал и поднялся на палубу. Там не хватало лишь Разумовского, даже Вильгельмина вышла. Шея ее была не по погоде обмотана косынкой, сама она жаловалась, что простудилась. Жаловалась да жаловалась, но молчала в тот день куда больше обычного. Я, кажется, уже говорил, что во всех отношениях это была странная женщина. В ней словно уживалось несколько человек сразу. Это угадывалось даже внешне: мне никогда не доводилось видеть столь необычного цвета волос – не то брюнетка, не то блондинка, не то русая, не то рыжая. В ту пору я думал, что в детстве она была темненькой, но потом посветлела до светло-каштанового; концы у ней были золотые, на солнце сверкали античной бронзой, цветом осенних листьев. Невольно создавалось впечатление, что, когда Господь Бог создавал Вильгельмину, шевелюры подходящего размера не нашлось и пришлось соштопать ее из самых разных прядей, но все-таки вышла шевелюра роскошной: пышная, кудрявая, богатая. Такой же разной, как сама Вильгельмина. Не то что бы у нее быстро сменялось настроение, скорее напротив, но в ней умудрялись уживаться противоположности: она была холодная и пылкая (что, впрочем, неудивительно, любви она училась у Разумовского), легкомысленная и расчетливая, кроткая и властная, то вела из себя, как капризное дитятко, то как утомленная жизнью женщина, при чем ни одно, ни другое возрасту ее не соответствовало. От других женщин она тоже отличалась: не выносила светской болтовни, болтунов особенно (им жестоко мстила), людей презирала, а русских сильнее всего, более других драгоценностей почитала серебро, просто с ума сходила по серебряным украшениям, а золото не признавала, не признавала также многих принятых в свете развлечений, но вечно хотела себя разнообразить. Такая она была, Вильгельмина! Кроме всего прочего, лучшая актриса, каких только видел свет! Только одну эмоцию скрыть она и не могла – страсть. Возможно, из-за того, что именно страсть задавала весь ритм ее жизни. Женщинам подобного склада, несмотря на всю гордость и независимость нрава, более всего необходим сильный – во всех смыслах этого слова – мужчина, который мог бы подчинить и тело, и душу; иначе праздные женщины со скуки способны довести себя до крайности. Таким мужчиной для Вильгельмины был Разумовский. Какими бы необычными свойствами характера ни обладала Вильгельмина, Разумовский превратил ее в самую обычную женщину. Выражение лица у ней в тот день было абсолютно спокойным. Порою, когда ей казалось, что на нее никто не сморит, спокойствие исчезало, будто его и в помине не было: она подносила к губам платок, а едва убирала его обратно, я тотчас успевал подмечать на нем багряные капли. Она искусала губы в кровь! Я смотрел на нее, мне было ее жаль. Что теперь она скажет императрице? Что с ней вообще станет? И пока задавался я этими вопросами, просыпалась во мне такая лютая ненависть к другу, что сердце колотилось, как бешеное. Он словно почувствовал, что я о нем думаю: показался тут же. Он был еще более спокоен, чем Вильгельмина, легко отвесил учтивый поклон всем трем сестрам (ландграфиня мучилась морской болезнью и не покидала своей каюты) и даже абсолютно безмятежно поинтересовался у Вильгельмины, как ей спалось. Она ожидала всего, но не этого. ― И что же она ответила? ― с живейшим любопытством спросила Василиса, заметив, что Рознев не собирался подробно описывать реакцию принцессы. ― Она? Совладав с собой, отвечала на удивление дерзко, мол, знала, что на кораблях людям приходится жить в стесненных обстоятельствах, но и подумать не могла, что между ними возникают настолько близкие отношения. ― А Разумовский? ― нетерпеливо допытывалась Василиса. Странная русская фамилия с трудом далась ее языку. ― Разумовский-то не прореагировал никак, совершенно никак. Эх, прав был ваш Шекспир: жизнь – это действительно театр! Он и намека не сделал на то, что произошло, хотя еще утром улыбался, словно побирающийся юродивый! Вильгельмина была уничтожена. Она то и дело теребила свою нашейную косынку, отошла куда-то в уголок, закашлялась. Ее же злой гений тем временем беспечно обменивался любезностями с оставшимся сестрами, потом, насколько я помню, пошел справиться о здоровье так вовремя приболевшей ландграфини. Я стоял где-то в тени и смотрел на грустный профиль Вильгельмины, похожий на древнею камею. Ах, как же я злился на Разумовского! Как я злился на себя самого, что вчера не пошел вслед за ним, что струсил! Ну и пусть бы меня разжаловали, зато не пала бы невинная душа! Как мог Разумовский обойтись с этим ангелом столь жестоко?! Как можно ее не любить?! Ведь видел я по нем, что не любит он, а она, бедняжка, – влюбилась! Уж я бы даже за один ее благосклонный взгляд ни за что бы ее в обиду не дал, умер бы! Сердце у меня стучало неистово, я подошел поближе, представился ей, попытался было завязать беседу. Но разговор не клеился, на все у ней был один ответ: «Скучно». А я ведь помочь хотел! И все смешалось в моей душе, дурно было. Пришлось уйти. Голова у меня гудела, сам толком не помню, как оказался я в каюте Разумовского. Он там сидел над картами, высчитывал что-то, на меня внимания – нуль. Потом вдруг лениво обернулся, спросил тем тоном, каким у вашего брата обычно спрашивают: «Что нового?», когда товарищ читает газету. Спросил он, чего мне сказала Вильгельмина. Я ответил, как есть, мол, скучает она. «Так и негоже тебе с ней говорить, раз тоску такую наводишь», ― ответил мне Разумовский, ответил медленно, точно был занят своими мыслями. Так и правда, я еще и не подозревал даже, а в сознании у него уже зрел план. Как жаль, что этот человек живет, простите за выражение, чёрте где! В нем умер великий полководец: он умел брать измором, брать с минимальными потерями. Уж он бы прославился перед императрицей не только, как первый интриган! Впрочем, я отвлекся. Вильгельмина мучилась страшной тайной, которая безжалостной веревкой связывала ее с Разумовским, оттого хотела себя занять, чтобы отвлечься. Разумовский молчал, Вильгельмина молчала. А между тем у ней одна за одной пропадали книги. Читать она любила, лишь Гёте не выносила – непонятно почему. Говорили, будто он предрек ей плохую судьбу – быть может, из-за этого. Одна за одной у ней пропадали служанки: у каждой появлялись все новые и новые обязанности, и потому их веселая трескотня больше не грела чуткие ушки принцессы. Один за другим исчезали все прочие ее собеседники и члены команды, плененные ее прелестью. С сестрами она тоже более не разговаривала. Исчез и я, получив недвусмысленное наставление Разумовского. Одним словом, Вильгельмина скучала. А пылким женщинам скучать нельзя. Однажды, на что и было рассчитано, она покинула свое уединение, и, вся задумчивая, натолкнулась на блестящую развеселую компанию, в центре которой буквально сиял Разумовский. В это мгновение ее внешний вид так и вопил: «Как! Я там скучаю, а вы здесь развлекаетесь!» Действительно, в этой блестящей компании были все – даже я, великий дурак и ваш покорный слуга, мисс. Тем не менее Вильгельмина справилась с собой, стала где-то у борта и надменно взглянула на собравшихся. Разумовский, заметив ее, распинался так в своем недюжинном красноречии, что все хохотали едва ли не до потери пульса. Его остроты были злы, колки до невозможного, но до того смешны, что и вспомнить стыдно. Вильгельмина сохраняла свою гордость. Потому, когда кто-то отлучился, она спросила нарочито громко: «О чем вам так увлеченно рассказывает господин капитан-лейтенант? Наверное, о своих подвигах?» Она была зла, как сам Сатана, зла на Разумовского. Разумовский же праздновал победу. Тем не менее Вильгельмина держалась еще день. Разумовский сохранял спокойствие. К своему предприятию он подошел твердо, уверенно, подобно Ришелье, и теперь терпеливо ждал, когда Вильгельмина примерит на себя роль Ла-Рошели. Я был свидетелем этой примерки: я сидел с ним вместе, мы болтали о том, о сем, и тут вошла ОНА. Как сейчас вижу ее лицо – бледное, утомленное, с искусанными в кровь, но от того обольстительно алыми губами, женщины с таким лицом обычно выглядят небрежно, но она точно сошла с парадного портрета – ухоженная, изящная, еще более красивая, чем обычно. Мы с Андреем Кирилловичем поднялись немедленно, я даже хотел было уйти, но он сделал мне жест остаться. Я повиновался, за что получил преисполненный ненависти синий взгляд, от которого невольно вздрогнул. «Я все хотела спросить вас, ваше сиятельство, сколько нам еще плыть?» ― спросила Вильгельмина. «Еще с неделю, ваше высочество», ― учтиво отвечал Разумовский. «Как неделю? ― поразилась она. ― Но мне уже сейчас до того скучно, что, боюсь, я не выдержу еще одной недели. Я вынуждена признать, что ничуть не завидую морякам: вы все, должно быть, умираете со скуки». Разумовский улыбался, как наши деревенские коты, заполучившие себе миску сметаны. Он отвечал, что она ошибается и что на корабле бывает очень весело. Вильгельмина скроила свою гримаску, сказала, что видела, как веселятся, но все веселье почему-то кончается там, где ступает она. Пока они говорили следующим образом, я чувствовал себя между двух огней. Я был свидетелем их страшной тайны – впрочем, страшна она была только для Вильгельмины, Разумовский наверняка находил подобную тайну как раз-таки развеселой. Ему вообще клятвы, даваемые перед лицом Бога, казались донельзя условными, особенно, когда этих клятв еще и не было. Граф Андрей меня не замечал, Вильгельмина же обращала на меня внимания куда больше, чем раньше. Наконец, Разумовский посчитал, что с меня страданий довольно и отпустил меня под каким-то вежливым предлогом. Я с трудом слышал его голос – до того волновался, но все-таки сумел понять, что мне велено уходить. Еще дверь за мной не успела закрыться, я уже услышал звук поцелуя. Да, веселье у Разумовского было на свой манер. И, видимо, этот манер Вильгельмину вполне устраивал. Как бы она на него ни злилась, как бы ни мечтала освободиться от своей глупой зависимости, одновременно ей хотелось зависеть от него. Как говорят у нас, целовал орел курочку – до последнего перышка целовал. Однако, стоит признать, что и Вильгельмина не была такой уж безобидной: они с Разумовским были как два сапога – пара. Сейчас мне даже кажется, что им предопределено было встретиться. Это была дикая парочка авантюристов, азартных до невозможного, пылких и страстно увлеченных друг другом. Впрочем, я забегаю вперед. С того самого момента тихая жизнь привередливой принцессы резко изменила русло: она любила Разумовского, хотела ответной любви, он ее желал, хотел ответного желания. Разумовский был искуснейшим любовником, рано повзрослевшим: в детстве он пережил влюбленность в собственную няню, как следствие, пытался добиться ее взаимности и, к его величайшему сожалению, безуспешно. Но к тому времени он уже не был маленьким мальчиком, а Вильгельмина… Вильгельмина не была взрослой и опытной женщиной. Они были увлечены друг другом, словно влюбленные молодожены, захвачены до того, что едва ли сохраняли нормы приличия, да и к тому же ландграфиня так к месту захворала. Согласитесь, мисс, терзаясь страстью неуемной, редко раздумываешь – бросаться в омут али нет. И Вильгельмина бросилась. Эта страсть обнаруживала в ней один из главнейших ее пороков – легкомысленность. Многие ставили ей легкомысленность в укор. Однако мне хочется поспорить. Кого обычно мы зовем легкомысленными женщинами? Несерьезных, ветреных, шалопутных, часто влюбляющихся – она знала лишь одну любовь и ни за что бы не оставила безнаказанным слишком наглое проявление внимания нелюбимого мужчины, если, конечно, он не имел на нее всех прав. Так что, из нее веревки вить без ее желания ни за что бы не вышло. Но тогда вы наверняка подумаете – неужто ее ничуть не заботило тот факт, что она фактически сгубила свою жизнь, отдавшись мужчине до замужества? Конечно, заботило. Как такое может не заботить? Но несильно. Ненавидя русских, Вильгельмина тем не менее олицетворяла собой исключительно русскую черту характера – ничем не объяснимую надежду на авось. Расчетливая немка по происхождению, по сердцу она больше была беспечной русской – недаром же так сильно надеялась на то, что все обойдется, что все рассеется само собой! Разумовский не просто надеялся на это, он знал это: умом математика просчитал, что никто не решится на международный скандал. Он вообще оказался прозорливей всех: научил Вильгельмину, как понравится императрице, как наладить отношения с Потемкиным, как, в конце концов, влюбить в себя цесаревича. Эти своего рода «уроки» происходили в глубоко короткой обстановке: я, понятное дело, ничего не видел, но ввиду того, что чаще всего исполнял при них роль часового, слышал многое. Мне доводилось наблюдать ранее, как благородных барышень учат иностранным языкам, занятия этой парочки отличались диаметрально: Разумовский учил ее болтать по-нашему в перерывах между страстными поцелуями и вычурными ласками. Но в общем училась она довольно мило: первым делом пожелала выучить его имя, наиболее трудно ей далось отчество. Вы, наверное, слышали о наших отчествах? Да? О! как она его разучивала! Разумовский едва не умер со смеха, да и я с ним вместе. Вильгельмина дулась, но потом смеялась также. Они вели тот образ жизни, который обычно и устраивает молодых людей: сначала занимались просвещением в области науки, затем просвещением в области порока, а иногда и тем, и другим одновременно. ― Но как же… ― Василиса невольно запнулась, а потом задала уже давно волнующий ее вопрос: ― Вы вроде бы говорили, что Разумовский был лучшим другом наследника, как он мог так поступать? Алексей Александрович не смутился совершенно, он даже улыбнулся уголком губ: ― У нашего придворного брата очень гибкое понятие о дружбе. Василиса невольно застыла, завороженная этой циничной улыбкой. ― Нет, сэр, я говорю немного о другом, ― наконец сумела заговорить она. ― Я понимаю ваши слова, я слышала о свете, но… Неужто Разумовского ничуть не мучала совесть? ― Что мучало и что не мучало Разумовского, известно лиши ему самому да, быть может, Богу, ― устало прикрыв глаза, отвечал граф Рознев; его пальцы с умиротворенным стуком прошлись по отполированной поверхности стола. ― Мне вообще кажется, что, не испытывая к великому князю дружеского уважения, Андрея не слишком-то заботили его чувства: была в нем эдакая внутренняя тривиальность. Недаром-то покойная императрица одновременно и ласково, и снисходительно называла его шалунишкой Андре. Такой был человек! Все-таки, думаю, ничто его не мучало: бывало во дворце хвать Вильгельмину из-под носа супруга за руку и – ищи их – век не сыщешь! Однако же если во дворце им не препятствовал никто и ничто, то на корабле имелся кавалер Крузе. Названный кавалер Крузе был пожилым мужчиной весьма строгих моральных правил – аккурат в противовес молодому и распущенному Разумовскому. Воякой он был старым и порохом пропахшим, значит, отлично чувствовал, что происходит в его, так сказать, корабельных владениях. Поведение Андрея и Вильгельмины не скрылось от него совершенно. В итоге Разумовскому сначала было сделано весьма туманное замечание, которое тот оставил без внимания, а под конец уже срочным императорским приказом он был отправлен сушей якобы с особой миссией в Петербург. Я отлично помню, как эти два капитана прощались друг с другом – церемонно, важно. Два капитана – это вообще на самом деле едва ли не крах для корабля. А тут еще два таких абсолютно разных капитана! Чопорный Крузе официально раскланивался перед сыном выбившегося в люди пастуха, сын выбившегося в люди пастуха издевательски улыбался чопорному Крузе. «Вы даже не представляете, какое одолжение мне делаете, милейший!» ― бросил напоследок Разумовский. Он царственно взошел на мостик – спустился с него также царственно. Затем мы, то есть Разумовский, я и еще несколько человек команды, благополучно сошли на берег. Из Ревеля в Петербург мы добрались вполне благополучно и быстро. Что происходило с Вильгельминой мне, по понятным причинам, было неизвестно. Впоследствии я услышал, что она волновалась несказанно, а значит, к тому же, тосковала и томилась. Вот она – услуга! Тем не менее, увидев ее мельком где-то у подъездных ворот, я прочитал на ее лице ничего, кроме выражения равнодушного спокойствия. Нечего и говорить, что женщина, приглянувшаяся пресыщенному Разумовскому, наповал сразила Павла Петровича. Одного взгляда ему было достаточно – ОНА, это ОНА! Действительно, было в ней что-то, что очень нравится мужчинам, что притягивает их; быть может, причиной была дикая и страстная любовь к наслаждению, которая пульсировала в висках и прожигала вены. Сама же Вильгельмина была разочарована страшно: ясно было, что красавцев подобных Разумовскому встретишь редко, что она уже успела столько всяких мыслей перекрутить в своей голове, что уже рисовала себе любовь до гробовой доски – увы! правдивую! – что, будь Павел Петрович и недурен собой, все же навряд ли променяла бы она свои чувства к Разумовскому, но Павел Петрович как раз-таки был далеко не образцом девичьих мечтаний. И именно его образ и тоска усугубляли все положение – шалунишка Андре просчитал это исключительно точно! С каждым днем, с каждым признанием великого князя, Вильгельмина все больше и больше влюблялась в Разумовского. Помолвка ее с Павлом состоялась скоро, скоро она и получила новое русское имя – Наталья Алексеевна, в честь сестры Петра Великого, но помнила, вероятно, лишь тихий, хриплый, глубоко интимный шепот графа: «Натали». Он назвал ее так первым, и это было его первое неофициальное слово, сказанное после их недавней корабельной близости. Не знаю, нравилось ли ей новое имя, но это «Натали» или дерзкое, когда она выдумывала вскидывать разгоряченную головку, «Наташа» действовали на нее волшебно. Как она улыбалась! Но одновременно, как грустила на своей свадьбе! Безусловно она волновалась, надменная, не слишком принуждала себя к притворству, но очарованы были все: и Павел, и императрица, и Потемкин, и придворные, и пристроившийся где-то у колонны Разумовский. На празднестве новоиспеченная великая княгиня Наталья Алексеевна уже относительно недурно разговаривала по-русски – спасибо Разумовскому! – и оттого императрица Екатерина была очень довольна: известно, что, едва прибыв в Россию, та только и занималась тем, что разучивала русские слова. Короче говоря, обстановка сложилась следующая: великая императрица лукавила (ведь знала о том, что Разумовский получил указание от своего друга оценить материнский выбор и что оценил он этот выбор во всех отношениях), Потемкин беспечно поедал угощения – впрочем, он вообще был любитель вкусно поесть, Павел Петрович не спускал с жены полных обожания глаз, Разумовский олицетворял собой статую печали… ― О, я вижу вы снисходительно улыбаетесь, мисс, ― неожиданно прервал свой рассказ Алексей Александрович и со значением посмотрел на Василису. ― Господин Разумовский, стоит признать, пока что представляется мне весьма одиозной фигурой, ― объяснилась девушка. ― А, значит, вы отрицаете любую возможность того, что Разумовский мог любить Наталью Алексеевну? Василиса отвечала ему той же самой улыбкой, которую он заметил до этого. ― Что ж, ― сложил руки на груди граф Рознев, ― значит, будем с вами, мисс, разбираться. До свадьбы, тем не менее, наша парочка авантюристов не общалась друг с другом совершенно: слухи не нужны были никому: ни ему, ни ей. Потому Наталья Алексеевна вынуждена была проводить время только с будущим мужем, причем жутко лицемерить, ибо находила она его отвратительным, слабым и жалким. На свадьбе ее терпение взорвалось: она незаметно приблизилась к Разумовскому и, пока он кланялся, тихим, дрожащим от тоски голосом спросила, когда он сможет с ней сделать то же, что на корабле. Разумовский усмехнулся в ответ: «Да хоть сейчас». Молодая полная желания женщина была бы не против такого расклада, но – увы! – у нее первая брачная ночь с ненавистным мужем. Это «сейчас» должно быть отложено. Не знаю, каким образом ей удалось провести Павла, но на следующий день весь дворец уверился в ее непорочности, а шалунишка Андре мог позволить себе гордиться достойной ученицей. Более ничего не удерживало Наталью: она великая княгиня, муж безгранично верит ей и своему лучшему другу, к тому же, он очень слаб духом. Наталья кинулась грудью в самые тернии. Однако же ее страсть не была безобидной. Я уже говорил то же о Разумовском, теперь скажу о ней: она была дьявол, а не женщина! Мужем вертела деспотически, а он ее обожал; придворные были очарованы ей, а она их презирала! Останься она жива, вполне возможно, что следующий император России носил бы совершенно другое имя! У-у, дьяволица! К тому же, азартная до невозможного. Карты – положительно, вот единственная вещь, к которой она относилась в полной мере серьезно. Бывало сядет играть: выиграет – радуется, проиграет – мучается. А когда сядет против Разумовского – вот она-де настоящая битва! Никто не хотел проигрывать. От натуги Наталья Алексеевна бледнела, Андрей Кириллович краснел. Это было чудное зрелище! Все собирались вокруг стола и наблюдали за игрой. Чаще всего, конечно, выигрывал Разумовский – недаром-то великий математик! Наталья переживала, но не так чтоб шибко сильно – знала, что он ей все страдания возместит. Эх, так и жили они, как говорят священники, во блуде. Значительно облегчало ситуацию то, что великий князь Павел Петрович не видел никого, кроме молодого графа Разумовского. Великая княгиня Наталья Алексеевна тоже не видела никого, кроме молодого графа Разумовского: Ее Величество от души умилялась этим трогательным единодушием. Отличало Павла, пожалуй, только то, что и Наталья занимала огромное место в его жизни. Но если Разумовский был ему ближайшим советником, в своей жене Павел желал видеть исключительно женщину, тонкую, чувствительную, утонченную (он называл ее «тихий ангел» - согласитесь, смешное название для такой дьяволицы, как Наталья). Она была не против. Господи, если муж желает видеть в ней нежного ангела, она будет такой. Если свекровь желает в ней видеть покорную, преданную дочь, она и для нее постарается. Княгиня вообще была редкостная артистка, мисс, редкостная! Обмороки, мигрени, к месту пущенная слеза – все что угодно, если вам будет угодно, да еще так натурально! Наталья даже умела ругаться именно так, как представлял Павел: она закатывала самую настоящую женскую истерику. Опять-таки смешно. Весь двор единогласно описывал ее, как женщину с крутым нравом – я скажу даже более: женщину с хваткой предприимчивого мужчины и с чисто мужским складом ума. Но она умела бить тарелки, вопить что-то об «этой варварской стране», в которую она имела несчастье приехать, даже грозиться свести счеты с жизнью. Однажды Наталья заигралась до того, что действительно запрыгнула на подоконник, и великий князь собственноручно снимал ее оттуда. Страшные были скандалы, скажу вам, мисс, страшные! Полдворца их слышали! В молодости я всегда потешался над тем, что истерики эти, все до единой, были высосаны из пальца. Они не были настоящими, она всего лишь играла, потому что не испытывала настоящей злости к мужу. Она презирала его, но не ненавидела. А для сильной личности злиться на существо презренное невозможно. «Осел по воле Божьей уродился непробиваемым, — говорила Наталья Алексеевна, — так неужто он из-за моей злости переселит божественную волю?» Эта неспособность ненавидеть и уважать тех, кто хоть капельку слабее, необычайно роднила Наталью и Андрея. Обычно принято считать, что две сильные личности не могут ужиться вместе. Но они доказали обратное. Как раз-таки именно мужской склад ума великой княгини необычайно привязал к ней непостоянного шалунишку Андре. Он, конечно же, относился к ней снисходительно: он и старше был, и опытней, и в жизни понимал побольше ейного-то, но все-таки по-своему уважал. И процветало между ними своеобразное единодушие, на свой особый лад. Тем не менее никто и никогда не может обойтись без выяснения отношений. Однажды, помню, случился интереснейший случай… Ненастоящие скандалы Натальи Алексеевны, которые она периодически закатывала мужу, были настолько громогласными, что вошли при дворе в поговорку. А теперь, представьте, мисс, насколько страшным может оказаться самый настоящий, невыдуманный, неразыгранный скандал? Такое на себе мог испытать только Разумовский. Честно сказать, я даже толком и не знаю, из-за чего они поругались, когда это произошло и как началось. Но зато, я отлично помню, как на вечернем балу (у нас в те времена было заведено, что ни день, то бал) Разумовский выглядел так, будто на него напала огромная дикая кошка. Всю его левую щеку пересекали пять тоненьких кровавых ниточек, сама щека была краснее правой. Это, подумать только, с какой силой надо было бить? Екатерина Алексеевна вместе с Потёмкиным втихомолку покатывались со смеху. Так их забавлял этот треугольник верных друзей. Брошенные любовницы Разумовского при взгляде на него так и злорадствовали – да, да, да, наконец-то ты почувствовал тоже самое, что и я в тот день, когда ты мне сломал хребет своим уходом, теперь тебе так же больно, как и мне тогда! Ведь какой бы ни был у Натальи склад ума, она все равно оставалась женщиной. И мстила возлюбленному по-женски. Вы представляете, что такое бал, любезная мисс? Танцы, шутки, вино и шампанское. Нарядные все поголовно, кто-то в большей, кто-то в меньшей степени. Наталья со злости переусердствовала. Перед носом у абсолютно трезвого Разумовского она улыбалась одному придворному фертику, такому тонкокожему, белолицему, который уже довольно долго за ней ухлестывал. Подобных людей сплошь и рядом. Этому повезло (хотя может и наоборот – черт его знает). И побрели они куда-то в уголок поболтать, так сказать. У Андрюшки-то, как говорила покойная императрица, глаза на лоб так и вылезли. Бешеные глаза на обыденно высокомерном лице – во ужасть-то! Разумовский вообще отличался язвительностью, когда же язвительность соединялась с ревностью, которой он тоже был не обделен, смесь получалась адская. «В чьей постели вы сегодня будете ночевать?» — как-то поинтересовался он – судите сами, как сильно за него говорят его слова. Но в этот раз Разумовский словно лишился дара речи. А когда он догнал их и ухватил этого феретика за рукав так, что тот треснул, Наталья только пьяно отмахнулась: «Неужто вы не видите, граф, что мешаете: у нас сугубо деловое свидание!» Фертик тогда еще имел неосторожность что-то брякнуть и без того бешеному Разумовскому. Ну и Разумовский, не будь Разумовским, то бишь кровным казаком, одним ударом сбил бедного хлыща с ног. Наталья в крик, хлыщ туда же – дело тут же переросло в дуэль. Драться хотели на месте, но потом вынуждены были отложить. Я никогда не видел графа Разумовского в подобной ярости. Думаю, тогда-то он и понял, что заигрался. Он метался по комнате, как раненый зверь, ломал мебель и ругался такими словами, какие надеюсь вашем милым ушкам никогда не придется услышать. Мало того, что Разумовский был русским, так он еще был моряком – чего только не насмотрелся и чего-только не наслышался. Тут еще к нему и сердобольный Павел Петрович пожаловал – друга верного успокаивать, любовница его, похоже, бросила. Вот только любовница эта – последнему жена. А Павел поддакивает-то андреевому «шлюха», и даже не подозревает всей горькой иронии этого удивительного события. — Кажется, я заговорился, — Рознев кашлянул в кулак, прочистив горло, поднял взгляд на побелевшее лицо собеседницы и выдавил печальную улыбку: — Ну в общем говоря, если мы вернемся в начало нашего разговора, Разумовский любил женщину по имени Наталья. Наталья была женой наследника престола. Хорошо все кончиться не могло никак, и вот теперь серый кардинал русской внешней политики прозябает в Вене без права вернуться на родину, где правит сын обманутого им друга. Конец истории. Тем не менее у этой истории была еще одна сторона, которую Василиса просто не могла оставить: — Наталья сейчас императрица-мать? Рознев покачал головой и сказал то, отчего у нее внутри все похолодело: — Она умерла при родах. Вместе с ребенком. К похоронам уже все было ясно, — он налил себе еще бренди, но пить не стал, только понюхал и сильно нахмурился, проведя рукой по усам. — Мужа на обряде не было, зато его лучший друг плакал у гроба так, как не плакал на похоронах родной матери. Надеюсь, мне удалось отвлечь вас от тяжелой дороги, э? Все это было не слишком печально? — он нервно засмеялся, заметив тот эффект, который произвели на девушку его слова. — А даже если и печально, то очень давно. Василиса сидела с прямой спиной и тупо смотрела куда-то в бренди. Когда на улице мимо окна кто-то прошел, она резко вскинула голову, выуживая взгляд откуда-то со дна стакана, и поняла, что уже стемнело, все лошади пробрались через опасный участок дороги, а Дейла рвет и мечет. — Кажется, нам пора, — проговорила Василиса и поднялась со своего места, поправив складки на платье. — Мои спутники уже заждались, я с излишком воспользовалась вашим гостеприимством. — Вы можете воспользоваться им, когда захотите и сколько захотите, — несмотря на вежливые добродушные слова, Рознев-старший смотрел на нее неотрывно, словно пытался добраться до самой сути, проникнуть под кожу и кости. — Ведь вы, невеста кого-то из королевской фамилии, и мой внук, вы не…? — Мы можем зваться хорошими друзьями, — Василиса обернулась напоследок, полыхнув в полумраке синими глазами. — Вы же знаете, граф, женщины любят капитанов, — в эту секунду ее прежде холодный ровный голос стал таким грустным, что мужчина невольно опустил голову, словно придавленный этой горькой тоской женского мира. Несколько карет одновременно тронулись в путь. По стеклу пробежали легкие невесомые тени. Она расправила плечи перед тем, как снова отправиться в дорогу, вот только внутри ее, казалось, дерут огромные дикие кошки. Итак, Василиса Огнева, ты бежала всю жизнь.