Pale

Через открытую форточку влетает холодный ветер. Он несет с собой шорохи ночного города: шум машин и гул заливистых голосов. Хочется поднять руку и потрогать свое лицо, убедиться, что мир вокруг не подделка. После сна стучит в висках тупая боль, Йен медленно моргает и тянется за телефоном на тумбочке, краем глаза отмечая, что четыре утра, вообще-то. В сообщении было написано название аэропорта к которому требуется подъехать. Чтобы попрощаться. И глупый улыбающийся смайлик в конце: конечно, это же Эйб. К концу сборов, когда Йен надевал тяжелые ботинки, у него задрожали руки и собственные мысли. Эйб все делает верно. Именно так думает Йен, когда сидит в машине, а водитель спрашивает: «Куда направляемся?» Самым правильным ответом будет «В Ад». — В аэропорт. — В какой из? — не унимается водитель. — В центральный, — говорит Йен. — Ну, который в центре города, — поясняет. Потому что он даже не помнит название с этой суматохой. Мужчина сразу же жмет на газ и они едут очень быстро. Гораздо быстрее, чем Йен хотел бы, гораздо быстрее, чем успевает успокоиться его сознание, ведь они уже на месте. Йен расплачивается с водителем, краем глаза заметил Эйба, который стоял у входа и ждал. Мужчина что-то сказал, мотнул рулем и выехал с парковки. Йену хотелось закричать, насколько это было невыносимо, глупо и смешно. Он стоял рядом, в руке Эйб сжимал лямку рюкзака, который небрежно висел на его плече. Чуть позади него стояла большая сумка с его вещами. Йен все еще не смирился, что Эйб улетает. Вот так просто. Навсегда. Они больше не увидятся, Эйб изменится в новом окружении, станет другим, новым. А Йен скиснет в одиночестве. Это катастрофа. — А помнишь, — какую же глупость творил Йен. Он одергивает себя, прежде чем даст себе закончить, но Эйб уже повернулся к нему, мягко улыбнувшись, всем видом показывая, что ему интересно. — Помнишь, — продолжил он, — как ты в детстве учил меня кататься на велосипеде, а я потом упал и разодрал коленки. — Конечно, — Эйб по-доброму усмехнулся, вспоминая, — я тогда еще дул тебе на ранки, пока ты не перестал плакать. — Да-а, помню, — протянул Йен. — А знаешь, я ведь так и не научился кататься на велике. — Пф, да ты и плавать-то не научился! — рассмеялся Эйб, закинув руку на плечи Йена. — Ой, вот не надо мне тут, по-собачьи могу, — возразил Йен. От стеснения и неловкости ничего не осталось. Она словно растворилась в шутках и воспоминаниях из детства, и Йен был рад, что их последняя встреча не будет грустной или нудной. Это не должно стать воспоминанием, которое забудется. — О, а еще я помню, как мы с тобой ловили бабочек, а потом закрывали их в банке. А утром они были мертвыми и ты плакал, когда я говорил, что они задохнулись. Я не хотел тебе врать, — да, Эйб почти никогда не обманывал Йена. Почти. Просто иногда Йен давал себя обманывать. — Мне было грустно. — Да, знаю. Еще помню как я попытался сделать солнышко на наших качелях, а это все кончилось разбитым носом и ушибом на руке. Ты тогда так испугался, и плакал, просил, чтобы я не умер, — улыбка сошла с лица Эйба и все вышло не так, как он хотел, это не было веселым. Он хотел сказать, какой же он придурок и извиниться, что несет фигню, портит их момент в конце концов, но Йен выдохнул и сказал: — Ты был ёбнутым ребенком, — Йен ударил его в плечо кулаком. Несильно, но Эйб пошатнулся. Йен не собирался киснуть перед Эйбом и хныкать. — А я был плаксой. «Я и сейчас», — но вслух он мысль не сказал. — Да и сейчас ёбнутый. Еду в какую-то ёбанный Лондон, оставляю тебя тут, вместо того, чтобы быть рядом. Я мудак, прости ме… — Йен приложил ладонь к его рту. — Тебя понесло, однако. Все нормально, ясно? Поступай в университет и учись. Со мной все окей. — Извини. — Проехали, — пожал плечами Йен. Скоро самолет Эйба. — Не умри. Йен дернулся, смаргивая влагу, выступившую, когда он представил свою смерть. — Куда я денусь, — весело откликнулся Йен, а потом дошло, что «да куда я денусь, от этой смерти» — именно так это прозвучало. — Блять. Извини! Я имел ввиду, что хрен что со мной будет! Куда я денусь? Какое умру? — начал оправдываться. — Спасибо, — объявили, что до взлета осталось пять минут. Эйб взял Йена за ладонь. Его рука медленно выскользнула и Эйб пошел вперед, катя за собой сумку. Без оглядки, чтобы не было больнее. Йен возненавидел все самолеты в мире. Просто так. Потому что он хочет их ненавидеть. Чертовы красивые глаза, (не) смотрящие вслед. Гребаный Йен, черт бы его побрал. Эйб теряет его из виду, хотя буквально только что он мельтешил перед глазами. И он хочет знать, что же в голове у этого друга-почти-по-сексу. Йен смотрит в сторону и совсем не смотрит на Эйба. У Эйба потеря собственной души. У него потеря Йена из крови и жизни (но он, блять, никогда этого не признает, ясно? Ни-ког-да. У него тут шанс на новую жизнь, вообще-то. Он не проебет его, ни за что. Больше всего он хочет почувствовать себя наконец-то свободным человеком, не зависящим от одобрения Йена). И что-то внутри шепчет: «Твое лицо просто…» и ты кричишь громко-громко «Заткнись! Просто. Закрой. Свой. Рот», — чеканишь каждое слово, как выстрел звучащее, но. Кому? Ты кричишь в себя, а тебя никто и не слышал словно: «Твое лицо просто… Оно все говорит». И сил, чтобы кричать нет. У них у каждого что-то живет в голове, под коркой головного мозга. Разъедает. И шепчет очень больную правду, играет тобой и на тебе как на музыкальном инструменте: на выходе получаются ноты твоих эмоций, правда иногда фальшивит. Йен отправляет простое слово «Прощай» на телефонный номер, которым уже вряд ли воспользуются снова. Не в Великобритании, по крайней мере. Йен возвращается домой и валится на кровать прямо в одежде, разве что скинув обувь и куртку. Как-то все равно стало на окружающие вещи: ботинки в тающем снеге, которым не место в спальне или же куртка, откинутая в другой угол комнаты. Почему-то Йену кажется, что лишний здесь как раз-таки он, а не верхняя одежда. Так и проспал до глубокой ночи, проснулся лишь из-за слабости в теле: он ничего сегодня так и не съел. Одиннадцать пропущенных от Дункана. Когда телефон зазвонил, Йен уставился в потолок, пытаясь рассмотреть на нем что-то, но свет фонарей, проникающий через окна был слишком слаб, чтобы было видно хоть что-нибудь. Двенадцать пропущенных от Дункана. Йен вяло встал и пошел в ванну умыться, затем, подумав, помыл голову. Вода неприятно стекала по спине, забираясь под широкую домашнюю футболку. Йен не поморщился, вздохнул. Резко появилось желание заняться чем-нибудь. Отвлечься, в народе говорят: «Башню рвет». На кухне нашлись яйца, мука, сахар, замороженные ягоды и еще некоторые продукты. Йену нужно отвлечься. Особенных способов занять себя у Грина и не имелось. Разве что пройтись по улице, когда в голове гудело или валяться в кровати овощем, но это если мысли не доставляли физического дискомфорта, как прямо сейчас, например. Эти прогулки посреди дня (вместо пар и тренировок) хотя бы три раза в неделю стали привычкой. Настолько естественными и важными, чтобы задышать другими мыслями. И Йену страшно, что однажды они перестанут помогать. И придется искать помощи и умиротворения в чем-то отличном от лиц незнакомцев, которые спешат по своим делам. Почти никогда Йен не гуляет по уединенным местам: слишком тоскливо становится. И кислый привкус во рту от одиночества только тому подтверждение. И пусть днем не горят фонари и огни ночного города, вывески с рекламой и названиями магазинов — тоже неплохо и по-своему романтично. Время не поддавалось счету. Небо стало серым, у его краев, где оно на стыке с горизонтом, оно розовое. Мир будто черно-бело-розовый фильм. И то, что Йена ноги привели к крыльцу психотерапевтической клиники — наверняка знак. Или нет. Или Йену все равно, потому что он идет туда. — И почему я всегда сталкиваюсь с тобой? Так часто и… именно в таких обстоятельствах? — Йен сощурил глаза и остановился. — Я часто гуляю в парке около твоего дома ночью, — Дункан выглядит не как помятый, скорее побитый, но и оживленный тоже: точь-в-точь, как один из этих сумасшедших, про которых пишут книги после которых болит голова. — Сегодня пищи для размышлений мне достаточно. Думать о «судьбоносных поворотах» я не буду и не хочу, прости, — Грин был непреклонен и холоднее, чем обычно и Дункан повернув голову вбок, прикусил язык: — Хм, ясно. Йен проходит мимо и направляется по заснеженной дороге вперед, не обращает внимание на колючие снежинки и на морозный воздух. — Но я… — Йен застыл, когда Дункан начал говорить ему в спину. — Не хочу заканчивать, понимаешь? Безумно: дрожь и страх, нечто, от чего Йена коробило, нечто, за что Грину жаль, — Дункан рухнул на покрытую снегом лавку: — Я, черт возьми, люблю тебя. Не вытравлю, понимаешь? Не могу жить, понимаешь?! Без тебя, Йен! Грин медленными маленькими шагами приближается к скамье и молча присаживается рядом, стукаясь своим плечом о плечо Дункана. — Хэппи Энда не будет, — усмехается. — Знаю. И смирился. Дункан неуверенно цепляет пальцами холодную ладонь и сжимает, а потом подносит к губам и робко целует, прижимает ее внешней стороной к своей щеке (и надеется, что не выглядит, как ополоумевший). Сейчас это жизненно необходимо, чтобы не взвыть зверем, который кричит о том, что он был сильным, перед тем, как умереть: достойно приняв свою погибель. — Я сегодня около универа наебнулся, — переводит тему Дункан. «Не вспоминай как дышать, Йенни, а то ты можешь начать за-ды-ха-ться». От себя не убежишь и перекричать тоже невозможно. Принять и смириться сложнее, чем вылечиться от анорексии. — Хорошо, что не ушибся сильно, — пытается поддержать беседу Грин. — Ага, — Йен отмечает, что Дункан все еще держит его руку, но не сказал вслух ничего. Пропащие из пепла более не восстают. А Йен — горстка пепла. Он бледный. Бледнее, чем обычно. — Ты любишь меня? — как ножом по сердцу. Вопрос не то, что бы глупый. Неуместный. Любил ли Йен хоть раз? Нет. Такие искренние и добрые люди, как Дункан — их мало в мире, чертовы единицы среди сотен миллионов человек. Дай Бог наскрести хотя бы сотню таких и это уже само по себе подарок: такие люди есть, и их больше, чем пара-тройка индивидов. Дункан такой добрый и настоящий, что не завидовать просто невозможно. Такие люди — живые. У Йена букет проблем. Некоторые из них это: он платит деньги за психологов, психотерапевтов, врачей-специалистов просто так, а еще Дункан, а еще сам Йен. — Я не знаю, люблю ли я тебя. Но если бы мог выбирать с кем прожить жизнь, то сказал бы тебе идти из моей вон, потому что не хочу тебе отравить существование, — говорит цельным текстом, с выражением апатии и тоски. Зато честно. — Скоро же Рождество. — Верь в чудо, Дункан. — Не говори так. — Как скажешь. — Если я скажу: «Йен, борись с анорексией», ты попытаешься? — Да, — не колеблясь отвечает Йен. В этот раз он уверен. — Какие у тебя любимые цветы? Только прям честно и точно-преточно. Ой, блин, я все еще держу твою руку, — и он смеется. По-новому, как Йен не слышал. Йен смеется тоже: глубокий, хранящий в себе живое, смех. — Держи ее столько, сколько придется. До тех пор, пока я тебя не полюблю. Дункан опустил свою голову на плечо Йена и заслушался — Грин впервые рассказывал о звездах: ярких и тусклых, близких и далеких. Йен Грин сам как звезда — яркий, но далекий. До него ужасно далеко, хотя вроде протяни руку и ты касаешься его губ кончиками пальцев и он вздрагивает. Сам Йен думает о Ван Гоге почему-то. Говорит ему на задворках своих мыслей: «Дорогой Винсент Ван Гог, я знаю, что ты мертв, и с тех пор прошло много времени, но мое сердце по-прежнему разбивается и я хочу его вырвать». Грин все-таки рад. Йен целует Дункана в волосы и зарывается в них носом. Они — жертвы войны, которую Грин устроил против себя же. Они — должны победить хотя бы потому, что Грин решился поднять белый флаг. И Йен сожжет все книги ради этого, если понабится. — Холодно, — Дункан сжал зубы, чтобы отвлечься от неприятных ощущений. — Пошли домой, — Йен не отряхиваясь встает и ведет Дункана за собой.