Повелитель снов

… - Ты убийца! – такие слова с ненавистью бросает в лицо моему Эйму высокий мужик в доспехах с рисунком из змей. – Ты – предатель! – с презрением добавляет он. – Какое право ТЫ имеешь решать, как поступать с этой тварью?! - Эйрхельм… - а это второй, стоящий на коленях, в круге, обведённом вокруг его ног. За круг ни выползти, ни шагнуть, его навёл серьёзный мастер, один из самых первых магов, тех, кого натаскивали Высшие Учителя. Вы не думайте, что Эйм и вправду был первым, просто никого из тех, кто учился у Них раньше, не осталось. Да и с курса моего Эхейма теперь в живых только двое. Он и этот, что глядя на с’Рууда снизу вверх вкрадчиво и очень убедительно говорит: - Послушай, Эйрхельм… кроме тебя и меня здесь никого, кто бы помнил. Ты ведь совсем один останешься, понимаешь? Это вселенское одиночество, ты понимаешь? Ты же не повторишь прежней фатальной ошибки? Как ты: жалеешь, мучаешься, что развеял его, – кивок в сторону доспехов со змеями, - родителей? Они же были твоими друзьями, как ты мог? - Они и сейчас мои друзья. И не пытайся увести разговор в сторону. - Какое «сейчас»? Им не возродиться как тебе, нигде и нико… - высокий аж задыхается от гнева. - А ты будешь молчать, пока Старшие разбираются, – Эхейм присаживается на корточки и тихо, внимательно вглядываясь в худое лицо коленопреклоненного, говорит: - В Бога поиграть захотел? Закинуть сюда кукол, а потом мужественно с ними бороться? Кто-то из небольшой группы людей в доспехах, незаметно окруживших нас, невнятно вскрикивает, понимая, что пытался сделать с беззащитным миром колдун. - Я тебя, урода, не спрашиваю, сколько их здесь. Эту информацию я из твоей памяти и так вытяну. Я не спрашиваю также, кого и сколько ты закинул сюда. Это я тоже узнать могу без твоей помощи и согласия. Я хочу, чтобы ты запомнил, на тот короткий миг, что ты ещё живёшь и надеешься возродиться, что я тебе такой возможности не дам. Ты будешь развеян в этом мире. Навсегда. Ты ощутил всю глубину и безнадёжность этого слова? - Силушки моей захотелось? - Имел я твою силу во все щели, ясно? У меня своей девать некуда. Гений, отвернись. Я дрожу. Я знаю, что сейчас случится. Не тело сейчас умрёт. Что тело! Они, Высшие, могут в любом мире найти, отнять или даже создать любую оболочку для своей души. А некоторые могут даже оставить телу ту, первую душу и мирно сосуществовать вдвоём в одном теле. В это самое мгновение мой любимый, мой доброжелательный, мой улыбчивый Эхейм делает страшную в своей жестокости вещь: из тела изымается душа, на краткий миг вырывается, впитывается и растворяется в небытие память, с души снимается слой за слоем тёмная и светлая сущность множества тел, в которых она жила, отделяется дух и бездна самостоятельных сознаний, и всё, кроме чистой жизненной силы в её незапятнанном виде, распыляется в меньше чем в ничто, чтобы никогда не воссоединиться вновь. Никогда. И только сила - оставшаяся, неумирающая мощь, вливается в душу моего Эйма. Сила, которую он обречён носить в себе и которой никогда не суждено поделиться ни с кем и ни с чем. И это мой любимый уже делал раньше. Кто те люди? Что сделали они? И почему он называл их друзьями… Если он мог так поступить с друзьями, значит, и со мной может произойти такое? Я отвернулся, Эйм. Я смог закрыть уши и глаза. Но я не смогу закрыть разум… … а я смотрю, ребят, он уже на пол боком съехал и мокрый весь! – перед глазами перепуганные лица девчонок, Юрка со стаканом воды, и Мишка, потерянно хлопающий ресницами. Не понял? - Ты в обморок упал… - Миха приседает рядом. – Жек, тебе плохо? - Ты откуда здесь? - Заехал, хотел потянуться хоть после зачёта, прикинь, сдал. Захожу, а тут ты в обмороках лежишь. Ты как? – дружбан обеспокоено тянет меня вверх. – Встать можешь? Домой пошли, провожу? Проводи. Голова моя голова, что ж ты со мной делаешь… В тралике друг порывается рассказать, как сдавал зачёт с тремя такими же как он бедолагами, но, видя мою невменяемость, замолкает. Но это же Миха! Он просто не может сидеть рядом и никаких звуков не издавать. Либо напевать что-то надо, либо делиться любой свежести новостями, да хоть в города поиграть. И Мишка задаёт вопрос. - Гений, а кто такой Эхейм? Приплыли. - Не знаю… ты откуда это имя взял? - Ты сказал «Эхейм, я не могу» чего-то. Я ток не понял чего. Закрыть, вроде… - Не знаю, Мих, честно. - Ты того… - друг мнётся и, наконец, глубоко вдыхая, спрашивает быстро и неожиданно. – Тычтопринимаешь? - Мих, ты о чём? - О чём слышал. Не расчёсывай мне мозги. Я тебя сто лет знаю, колись давай. Он смотрит испытующе и настроен серьёзно. - Ты галюны ловишь. Спишь в аудиториях. Теперь на занятия не ходишь… - Да я траванулся чем-то вчера! - Рассказывай про «вчера». Ты уже чуть не третью неделю такой. Ирка то же самое говорит, и у меня глаза не на заднице. Что я мог сказать своему лучшему другу? Что я видел Эхейма на коне во главе армии под знамёнами его королевства в одном мире и в драных сапогах за плату в пару монет лениво перебирающим струны у лютни в другом? Что я поднимался за ним по невидимым упругим ступеням, которые он создавал из воздуха к воздушному кораблю, из иллюминаторов которого на нас таращились потрясённые лица, и спускался в полную темноты бездну, где единственным светом был он сам и единственной опорой под ногами были рассеянные тут и там камни, висящие над невозможной глубины пропастью? Что меня сожгли вместе с ним на погибшей Владимирии, что он оперировал мне пробитую стрелой почку на Дикте? Что он первый раз взял меня по любви здесь, а в другой первый раз хитро соблазнил где-то в другом месте? Что он везде носит изображение Оробороса: кулон на шее, браслет или вот пряжка на ремне? Что у него всё время разные лица, но это всё тот же человек – парень из кафе, вечно сидящий в углу? Всё смешалось. Всё это происходило на самом деле и даже одновременно, где-то во снах нарушалась логика и были противоречия… Что происходит? - Мих, по ходу я спятил… … наручи тоже со змеями. Грихфайе поправляет их и брезгливо отодвигается, когда Эйм, тяжело встав, стоит какое-то время, упершись ладонями в колени, а потом разгибается и идёт, пошатываясь, к стене, чтобы прислониться, сползти по ней и сесть. Косы лежат на земле, в пыли. Я сажусь рядом и не решаюсь прикоснуться, не знаю, что сказать… чем мне его поддержать? Он сам резко, слегка меня пугая, облапил, крепко прижал к себе. - Всё из него высосал? – Гриф презирающе дёргает уголком губ и собирается отойти, кивнув своим бойцам, которые пытаются уложить в головах новую картину мира: самого с’Рууда опустил их командир. Взрыв. Или мне это кажется? Эхейм на ногах, белоснежные пряди расплелись и вихрем кружат над его головой, сливаясь в смерч, они разъярённо взметаются вверх и опадают вниз, словно неведомая сила перестала их держать, и вновь подлетают, а вместе со взбешённой шевелюрой гневается её обладатель. Он говорит громко, задыхаясь, зло и беспощадно: - Это я презрение в твоих глазах вижу? Очи долу опусти. И отвечай почтительно. Ты помнишь, кто работал над куклами? Грихфайе бледнеет и, не поднимая глаз, упрямо возражает: - Они не могли знать, чем это закончится. И ты не мог! Но ты их развеял! - Ты помнишь, хотя сейчас это каждый знает, что твои родители вложили в них? - Они работали над этим. Они, возможно, ещё остановили бы их. Нашли бы способ… доработали… ты не дал! - А теперь вспомни, что они успели включить в их сознание. И подумай прежде, чем ответить! ЧТО они дали бы им ПОСЛЕДНИМ даром? Молчание. Тишина повисла… у меня внутри стала разворачиваться свёрнутая в тугой круг пружина, и похолодело в затылке, резко затянуло виски. Я знал. Я знал, ЧТО дали бы кукловоды человечкам в треть роста людей, каннибалам и людоедам, массой давящих живущее, опустошающие, отравляющие земли, по которым прошлись тьмы и тьмы их крошечных ножек, большеглазым созданиям, похожим на детей, но ведущими совсем недетские побоища... Родители Грихфайе дали бы… - Магию, – помертвев, отвечает Гриф. - У меня не было времени объяснять им. Действовать надо было решительно, быстро и чётко. Твои отец и мать не просто мои однокурсники и не только последние из Первоначального мира. Я любил их обоих, потому что у меня не было друзей ближе. Но они ошибались. Фатальная ошибка, роковая, посмотри на этот мир. Он уже мёртв. Коконы кукол ещё не раскрылись, но этот мир уже обречён. Ты знаешь. Твои родители были по-настоящему хорошими людьми и мне больно, слышишь? – Эйм бьёт себя в грудь. - Мне больно!!! Но ты, ты, конечно, остался чистеньким, да? Так удобно: презирай, стой с надменным лицом – у тебя отняли родителей! А у этих людей, животных, каждого дерева, даже у камней отняли целый мир! А у меня, что осталось у меня? Одиночество – вечное, непреходящее, настоящее! Здесь нет равных мне и уже не будет. Даже тот, кого, как ты говоришь, я высосал, был тем, кто ещё помнил меня молодым, кто шёл испорченным, кривым путём, но тоже мог быть кем-то, нужным мне! Испуганные люди, не шевелясь, внимали с’Рууду, а я только и решился подойти к нему сзади и обнять за талию, уткнувшись лбом ему в шею. Откуда мне знать, как он отреагирует… Эйм замолчал. Положил ладони мне на руки, тихонько погладил их. - Я говорил тебе, солнышко, не надо… Пойдём, перекусим, я голодный. - Не хочу. Хэйм встревожено поворачивается ко мне: - Тебе настолько плохо? - Нет, просто выпечки наелся… - Какой… откуда выпечка? - Дарина готовила. Мой парень недоумённо смотрит на меня и задумывается. - Ты можешь есть здешнюю еду? - А что? Эйм только головой покачал и снова задумчиво на меня уставился… … лежу в своей кровати. Миха рядом сидит на пуфике, гладит мне ладонь, успокаивает. Это у него хорошо получается. Гладить, я имею в виду. Вот успокаивать не очень. - Ты подумай, может, с кем где чего принял и не понял? - Миш, кончай пургу гнать. Ну где я чего с кем мог принять? В универе? На ирландии? Или в кафе? - Во! В кафе! Чо за кафе-то? - Сдурел? Наше кафе, около универа! - «Серебрина»? - Да, в которое на перемене ходим! Мих, въезжай уже, я ведь тебе объясняю, я во снах потерялся совсем, не высыпаюсь к чёрту, я в этих снах боттом, прикинь? - Чо, правда? Так мокрые сны-то? - Иди ты нах, при чём тут это? Эти сны мной распоряжаются, не догоняешь? Я на всё реагирую, как будто ещё не проснулся, и сны анреал какой-то… Я как будто не управляю ничем, меня как тащит куда, и мысли как не мои… Миха делает мудрую харю и тут же выдаёт мудрую мыслю: - Честно, не знаю, чего тут париться: кто б из нас сновидениями правил… По ходу дела я вообще таких людей не знаю… Слышь, я читал приём такой есть психологический, чтоб ребятишек от кошмаров избавлять… - Да нет у меня кошмаров… - Рассказывай! Смотри, ты ж у нас актив – куда деваться, может, это у тебя стресс, оттого что снизу попробовать захотелось, подсознание хочет, сознание не пускает… - Ты ещё себя предложи в качестве лекарства, психиатр хренов… Хорош прикалываться. Чего там за приём-то? - Ну, во-первых, чем это я тебя не устраиваю… - Тем, что я не пасс, ясно?! - Понял, не дурак. А во-вторых, стой там и слушай сюда. Вот когда мелким снятся кошмарики, типа, знаешь, монстры за ними гоняются и хватают, нужно перед тем как лечь положить под подушку что-нибудь вроде оружия: меч там или кинжал и, как только монстр нападает, – ррраз! – есть чем защититься, и монстру кирдык! Как тебе? - Хреново как-то… Меч-то тут. А монстр-то там? И чего? Мишка бесцеремонно отодвинул меня от края кровати, залез в постель и укрылся нехилым куском моего пледа. - Меч проецируется в сон, - профессор психнаук Миха поёрзал, устраиваясь поудобнее, - и там выручает владельца. Не тупи, Жек. Моделируй сон сам. - Мечом? - Не доводи до абсурда. Я о чём тебе говорю? Создай вещь, ну, амулет что ли, и пусть он тебя выручает… В этом что-то есть. Вот руны Райдо, Ингус и Туризас к ним, и будет… Будет дорога, ведущая к новому, к разрешению проблем через крайние меры… можно, конечно, иначе растолковать, но я вложу в рунескрипт именно этот смысл. Или лучше так: нечто новое, что придёт ко мне после конфликта… или даже – я на пути к решительным переменам, к неведомому. Или… может… И я уснул. … из сна меня выбросило. Буквально. Прямо на пол. Сижу мокрый, тру ушибленный копчик и ошарашено оглядываюсь. Ничего себе – снится же всякая хренотень! Тихонько поднимаюсь, стараясь не издавать лишних звуков, четвёрка соседей по спальне меня потом уроет. И чёртов ТеремДар первым. Залажу на постель, получше задёргиваю балдахин. Полог у моей кровати плотный, но мягкий, мне нравится текстура этой ткани, такая приятная на ощупь. И рисунок на ней удивительный, чарующий – удивительные фракталы, сине-сиреневые разводы, на которые приятно смотреть, уносясь мыслями в те места, где в тесном мирке закрытого элитного математического колледжа меня не поджидает в лучшем случае равнодушие взглядов, а в худшем – травля сокурсниками. Туда, где не имеют значения титулы и есть друзья. Туда, где умение танцевать нужно, чтобы человек был счастлив, а не для того, чтоб повеселить знать. Какая простая и ясная жизнь у придуманного мной Жека! И как легко и нежно его называют Гений! Если я слышу это обращение наяву, то сразу ясно, что дело плохо. Не убежишь, не спрячешься, не попросишь помощи… Я уже давно привык плакать неслышно, без всхлипов, без прерывистых вздохов, тут отлично дрессируют. Даже там, у моего насильника, всё проще. Невыносимо больно, страшно, безнадёжно, но можно было выплеснуть все эмоции, всю жуть физических мук в крике, в слезах, в проклятиях… попробовал бы я сделать такое на выходки ТеремДара! Да, мне легче вообразить себя кем-то из придуманного мира - Женей, ЕвГением, кем угодно, но не тем, кто я на самом деле: жалкий идиот, решивший, что Высшая математическая Школа, в проспекте которой ясно написано «никто здесь не назовет Вам своего титула и фамилии», что колледж для детей тех, кто в состоянии оплатить учёбу у самых серьёзных математиков современности, вполне подходящее заведение для такого, как я. И, честное слово, я не знал, не знал, что кто-то из детей Высоких лордов может посмотреть на меня свысока! Клянусь, если бы я только мог сбежать обратно в свою школу без углублённого преподавания точных наук с привычными и немногочисленными детьми дворян – если они и отличались чем, так это изысканными манерами, неизменной вежливостью и невыпячиваемой закрытостью семей - я бы сбежал! Я умолял отца забрать меня отсюда, уверял, что вышивкой и танцами заработаю себе на жизнь, но не надо его осуждать. Нас у него семеро, и я – старший. А колледж обеспечивает одеждой, едой, всем для учёбы. Я понимаю, понимаю всё: и то, что деньги на моё содержание идут на младших в семье (их-то никто не возьмёт на казённый кошт), и что просить Его Светлость о большем количестве перечисляемых денег – высшая наглость (Кто как не Корона обеспечила оплату моего пребывания здесь, дала мне титул и земли к нему, вырвала меня из жестоких рук моего мучителя и как могла излечила моё искалеченное тело?)… Я не имею права просить что-то ещё – не так уж велики мои заслуги. Слежу за дыханием. Вытираю слёзы. Сколько там уже? Шесть десять. Через двадцать минут пить таблетки, ещё через пять начнётся бодрая возня соседей – им надо на утреннюю зарядку, от которой я освобождён. Белобрысая сволочь как-то ухитрилась влезть в мою медкарту и выяснила подноготную моей семьи (анамнез, называется, собрали), а заодно и главную тайну, что мне удавалось хранить здесь на протяжении всего прошлого года. Да уж – это была бомба. Полгода жил насильственной половой жизнью. Хорошо, что узнали только в этом году, случись раньше, мне бы только в петлю: как пить дать насиловали бы толпой. А теперь обходятся сальными намёками, да блондинистая дрянь начала слишком часто оказываться в моём личном пространстве. Но я всё равно не хожу есть в столовую – идти туда через небольшую и красивую тропинку, всю в зарослях высоких тияновых кустов, очень старых, а потому густых. Тропку не видно из здания школы, окна над плотной листвой тияна, и под ней наши студенты втихую курят, назначают свидания и играют в запрещённые игры то с крупными ставками, то с порноуклоном. Папе всё же можно сказать спасибо за наличные, что он присылает на карманные расходы. Откуда ему знать, что я на них еду покупаю. Ни у кого из моих братцев карманных денег нет: все доходы идут в «особый фонд». Это просто идея-фикс отца, он мечтает о доме. О личном доме, а не съёмном жилье. О доме, где у каждого сына будет своя комната, и будет как раньше, при жизни мамы. Будильник. Успеваю нажать кнопку раньше, чем вибрация разбудит кого-нибудь. Звук уже давно не включаю: сначала, чтоб мелких не будить, потом, чтобы не проснулся белокосый гад. По графику сегодня четыре препарата, и это здорово, голова болеть не будет. В последнее время таблетки не помогают, за уколом не находишься: врач вцепится как репей в собачий хвост, а лишнее рассказывать - это только добавлять компромат в медицинские записи. Светлоголовая скотина легко прочитает, и что ей за это будет? Он мне сразу понравился. Я мгновенно выцепил из толпы русую голову, словно из снов о Том Парне, Что Станет Моей Судьбой. У него искристые серые глаза и искренняя улыбка. Я тоже улыбался ему и всему классу, когда учитель, лекции которого я скачивал из сети и учил наизусть, представлял меня не моим именем. Так принято в этом учебном заведении. Чтобы не мерялись титулами, чтобы не было хвастовства, чтобы не знали фамилий… что за бред, в самом деле, они же учились в младших классах вместе, бывали в гостях друг у друга… считалось высшим шиком и проявлением особого отношения называть сокурсников настоящими именами. Но не в классе, конечно, не при учителях. Это же не аристократично. А ТеремДар - голубая кровь, несомненно. И остальные тоже «из благородных». И Школа лучшая. И учителя. Попал сюда! Вот радость-то. Я лыбился и цвёл. Дурак. Ну, ясное дело – дурак. Таблетки с вечера насыпал в стаканчик, чтобы утром не шуршать блистерами, а воду запить? Забыл. Осторожно спускаю ступни на пол: без шлёпанья, без звука, мягко, как кошка на лапках. Прислушиваюсь. Тихо? Приподнимаю занавесь у постели. За балдахином начинается вражеская территория. Там раздёрнутые пологи кроватей и три пары глаз, подмечающих каждый мой шаг. До моей тумбочки их всего три, или два с половиной, если сделать шаги побольше, а потом нужно присесть на корточки и, самое страшное, повернуться спиной к одногруппникам. Никогда не знаешь, что может вытворить ТеремДар. И не надо думать, что у меня паранойя. Совсем не обязательно, чтобы тебе угрожали или лапали по углам, опасность реальна, она витает в воздухе, и я ясно вижу, как ничтожны мои силы против этих троих. Я был счастлив учиться в этом колледже целых пять часов. Пять часов осознания привалившей удачи. Пять часов надежд и грандиозных планов. Конечно, я осознавал, что в тесный круг «белой кости» меня вряд ли примут: я не потомственный аристократ, титул мне дали самый низший, но я и не собирался навязываться. По натуре я дружелюбный и самодостаточный. Мне хватило бы спокойного и необязательного общения. Друзей я себе придумываю сам. Вот как т’ЭйрХельма с’Рууда. Ладно, ладно, не я его придумал, это мифологический персонаж, но какой он – кто знает? Даже прижизненных изображений нет… Я же наделил мага из детской сказки чертами Парня, Что Станет моей Судьбой. И кто виноват, что ТеремДар будет вылитый он? Достаю бутылку с водой, торопливо жую свои лекарства и успеваю сделать глоток, прежде чем один из тройки, проходя, но с немалой силой, пинает столбик у моей кровати. Будь я внутри, в постели, напугался бы до обморока, но я у тумбочки и даже не вздрагиваю – вот последствия вечного панциря сдержанности. Спокойное выражение лица, второй глоток, мимолётный взгляд в сторону накачанного полудурка. Я и сейчас ничего не скажу. Во-первых, бесполезно, а во-вторых, чем меньше реагируешь, тем слабее нападки. Хотя бы в теории… Качка зовут КинКаар. Он, конечно, из Лордов, как и моё личное проклятие, но в нём нет того воспитания, которое отличает высшее общество, той подчёркнуто-изящной манеры говорить и двигаться, того внутреннего благородства и достоинства, даже мысли его просты и понятны: иди к удовольствиям по чужим ногам. А кто ноги не отдёрнул – сам дурак. Вот я был дурааак… Радовался новому мощному ноутбуку, без которого нечего делать в колледже с математическим уклоном, новым учителям-учёным с мировыми именами, красивой форменной одежде, удобной обуви, даже новой прическе… и далась им моя коса! Такой глубокий рыжий цвет редкость, я знаю, но в моей прежней школе никому в голову не приходило, что над этим можно издеваться. Я и не подозревал, что короткая, чуть ниже плеч, но толстая косица обретёт такую популярность. Дёргали за неё знатно. Я болеутоляющее пачками глотал, благо по моим травмам мне их в студенческой аптеке выдавали безрецептурно и бесплатно. Вот ещё бы кто антидепрессанты прописал. Может тогда бы я не отреагировал на ТеремДара так остро, словно меня предали. Я же сам выдумал себе Того Парня. Сам наделил его любовью ко мне и чувствовал его заботу, переживал его ревность и ощущал его защиту. А две белоснежные косы по пояс привели меня в состояние какой-то эйфории, а вдруг Он? Нет, ну я же должен был сообразить, что реальные люди отличаются от наших фантазий! Но я так сроднился с придуманным мной блондином, который в меня отчаянно влюблён, что не отреагировал на все признаки приближающейся катастрофы. В душевой очень красиво и очень холодно. Здание Высшей Школы старое, оно строилось когда-то как казённое жильё для военных. Тогда считалось здоровым обкладывать всё керамической плиткой. Она легко моется и выглядит опрятно. Только вот тепло никак не держит. Такие зелёно-синие шестиугольники можно увидеть не только в моечных, но и вообще где попало, даже в кое-каких спальнях. После первых занятий, а они строились здесь по принципу сдвоенных уроков (тяжело с непривычки), сокурсники подались на тренировки (кто куда, но бОльшая часть на благородное фехтование), мне же подобное строго запрещено и, сверившись с планом помещений, я решил искупаться. Кабинки интересные - стоит на ножках коробочка, закрывает тебя от колен до плеч, внутри на её стенках висят бутылки с мыльными желе (разные и для тела, и для волос). Я уже из проспекта знал, что средства гигиены тоже за казённый счёт, потому спокойно намылил шевелюру. Она у меня густая и вьющаяся, смотрится хорошо, но промыть – чистое мучение. Желе было отменного качества, кудри прополаскивались без труда, я наслаждался. Пять часов блаженства подходили к концу. … я дёрнулся и заехал Мишке коленом по заду. Миха ошалело вскочил, утягивая за собой плед, и ошарашено, спросонок ничего не понимая, вытаращил глаза на дверь, хотя моя нога, вообще-то, была у него за спиной, и коварных ударов следовало ждать именно с тыла. - Ты чего?! - Прости, приснилось тут… - Фигасе у тебя сны, футболист недоделанный! Джамп что ли отрабатывал? Подвинься. И того… спиной повернись. - Зачем? - Успокойся, не нужна мне твоя задница сто лет. Чтоб ты меня ещё куда не лягнул, придурок. Ты чего трясёшься? Жек? Чего трясусь? Не знаю. Что-то я на нерве весь. - Говорил тебе – ничего я не принимаю! Видишь, что со снов делается! - Ёпт… Жек, вся подушка мокрая и ты сам, даже волосы… А то я не знаю… - Это с сердцем что-то, точно. Или с сосудами, – у Михи мать медсестрой работает, и на этом основании Михей выдаёт диагнозы как заправский доктор Хаус. Только ошибается чаще. - Ты давай ополоснись, я постель перестелю. Другое бельё где, в комоде или у тёть Наташи? Мы столько лет знакомы, что Мишка запросто хозяйничает у нас дома, впрочем, как и я в его. Только ночевать он давно не оставался, с того дня, как случилось между нами… ну… Это. ... Славка решил оторваться перед армией. Святое дело, но мог бы и не за четыре дня предупредить! Мы с неимоверной скоростью шили килты, добывали по знакомым спорраны, разыскивали игровое оружие. Давненько мы всей компанией не выезжали на Игру, а потому забот было хоть отбавляй. Така, я, Ирка, её тогдашний бойфренд Серый и его брат Димыч, примазавшийся к нам Костет со своим бультерьером Полонием и Миха, без которого ни одна заварушка не обходится. Мы затарились тремя палатками (как потом обнаружилось – одна протекала), едой на полтора суток (Серёга втихую от девок протащил кой-какую контрабанду), двумя мечами (хотя никто не умел ими пользоваться). Костет волок тяжеленный казан и личный резиновый топор (и под этим предлогом наотрез отказался брать что-либо ещё), а мы с Мишкой пёрли все костюмы и Полония, который обнюхивал по дороге каждый куст, вспугивал откуда-то белок, не желал идти куда надо и вообще веселился напропалую. Линда бодро собрала взносы за Игру, повертелась пару часов на Поляне и свалила в направлении города, а мы расставили палатки, перезнакомились с другими кланами и влились в общее веселье. Спорраны – своеобразные плоские сумки, которые надевают на килт, древним нужны были не для того, чтоб таскать в них смело снятые трусы (как это сделал Мишка «аутентичности для»), а с целью защиты причинного места от попаданий вражеских стрел. Но когда бежишь от захватчиков из клана О’Брайан, эта чёртова торба нехило бьет по самому дорогому. Я перекинул свою назад, и давать дёру стало не в пример легче, хотя теперь страдали ягодицы. Меч был у меня в руке, но толку от этого мало, самое большое, что я умел им делать, это грозно потрясать, а на противников умеющих фехтовать это, почему-то, впечатления не производит. Зато Костет с топором и суровым выражением лица остался прикрывать наш отход на заранее не выбранные позиции. Полоний, сообразив, что веселуха будет рядом с Мишкой, счастливо взвизгнул и, подпрыгивая, метался под ногами у Михи, вызывая у того обилие слов, которые, как говорят, мы переняли у татаро-монгольского прошлого. Дабы избежать весьма вероятного падения через охреневшую от обилия впечатлений псину, Михей на бегу отцепил свой спорран и пихнул паразиту в пасть, на что тот полузадушенно рыкнул, потрепал сумку и ломанулся с ней, обслюнявленной, куда-то к чёртовой матери. Так мы и летели, не разбирая дороги: впереди бультерьер, мощно взрывающий землю когтистыми лапами, за ним я со спорраном на заду и бесполезным мечом наперевес, а Мишка, избавившийся одним чохом и от детали шотландского костюма, и от современных труселей, замыкал колонну. И, ясен день, наш Сусанин собачьего мира, не проведя рекогносцировку, привёл нас прямо к клану Детей Хмеля. Может, конечно, этот пёсий крокодил и заблудился, но у меня закралось серьёзное подозрение, что эта собачья морда загнала нас в западню просто из жажды новых развлечений. Дети Хмеля заключали военный союз с Эльфами и не ожидали, что на подписание договора заявятся три взъерошенные личности, причём одна голожопая. Надо отдать должное Эльфам - растерявшихся не было: все мужественно попрятались за многочисленных Хмельных, а те схватились за оружие. Мы, не теряя скорости, прочесали сквозь обалдевшую от нашей наглости толпу, Полоний обрадовано успел пометить вражескую палатку и снова нас обогнал. Мгновенно ратифицированный договор вступил в силу, и разом увеличившаяся вдесятеро колонна продолжила путь, возглавляемая неизменным вожаком в ошейнике и шерсти. Полоний, отдавая себе отчёт в том, что сместить его с поста предводителя – это раз плюнуть, провёл дополнительную диверсию и вывел армию к клану О’Флайерти, который, ориентируясь на дикие нецензурные вопли (переводимые приблизительно как «остановитесь, и вам ничего за это не будет»), давно был готов к нападению. Часть О’Флайерти удалось разоружить Михе: задравшаяся в беге юбка произвела неизгладимое впечатление, деревянные мечи и резиновые алебарды полетели в траву, а вокруг засверкали вспышки от фотоаппаратов. Но вот кто-то из лучников страдая то ли криворукостью, то ли близорукостью (а то и тем и другим) выпустил стрелу. Стрела с пробковым наконечником по изящной параболе пролетела мимо пытавшегося её поймать Полония и ударила меня туда, где несколькими минутами ранее находился спорран. Первые две секунды я даже не почувствовал боли. Совсем. И только на третьей я закричал и свернулся улиткой. … в палатке я слабым голосом посылал на три буквы всех сочувствующих, той рукой, которой не зажимал подстреленное, отпихивал чёртову псину, сующую нос мне в ухо и вылизывающую слёзы, а совет шести кланов, разом растерявших воинственный пыл, пытался разобраться, что со мной делать. Катер ждали к нашему берегу только в одиннадцать утра, а как до этого времени разбираться с моим хозяйством, которое я, само собой, никому не давал рассмотреть, никто не знал. Невесть куда исчезнувший Мишка получал свою долю неприязненных выражений, косорукий О’Флайерти дрожащим голосом всё интересовавшийся «как я там» - тоже, сочувственно сопевший Серёга, безуспешно пытавшийся подсунуть мне звякающую контрабанду, в конце концов выпил её сам. Взмыленный Мишка, так и не надевший трусы (по причине Полония, потерявшего спорран невесть где), появился у моей палатки через сорок минут. Разогнал толпу, занял девок, шепотком обсуждавших случившееся, готовкой, привязал Полония к колышку палатки и просунулся ко мне с большим пакетом: - На, приложи. И засеки время, не дольше десяти минут, а то внутренности застудишь. - Что это? Оказалось, пока все охали и волоком тащили меня на импровизированных носилках до нашей палатки, стоявшей на отшибе, Миха сделал марш-бросок до близлежащих дач. Как он там убалтывал местных мичуриных, невзлюбивших (за дело, надо сказать) ролевиков, уж не знаю, но он нашёл нескольких человек, у кого были настоящие холодильники, и выбрал оттуда весь наросший лёд и даже замороженную куриную грудку в целлофановом пакете. Я кое-как повернулся на спину и приложил холодное к пострадавшему. - Всё обойдётся, Жек, не дрейфь. Вовремя он это сказал, а то я уже забывать стал свой ужас по поводу произошедшего… Первое, что в голову лезет, это паника и слова «ампутация» и «импотенция». - Не дури. Какая тебе импотенция в восемнадцать-то лет? Пройдёт. В городе к врачу сходим, посмотрят. Серёга тебе хоть граммульку отжалел? - Да совал тут, втихую… - Не стал? - Не хочу… - я опять зашмыгал носом. - Брось. Сейчас больно? - Нет, вроде… - Дай посмотрю. - Да ничего там… я смотрел… - Совсем ничего? Отвалилось? - Кончай ржать, – я оттянул резинку трусов и вперился в искомое. Мишка бесцеремонно сдёрнул боксеры ниже: - Не дёргайся. Вроде ничё так. Вот это пятно? – он осторожно прикоснулся к волосам в паху. - Ну… - Не пырься. Не по яйцам и не по члену. Жить будешь и трахаться тоже… - резинка вернулась на место. Трахаться… Я тайком потрогал. Больно… А если не встанет после удара..? Я закинул в рот сразу две таблетки Пенталгина. После заката, когда народ устал переживать, все расселись у костра – Костет с чьей-то гитарой, Полоний с найденным и истерзанным спорраном, девчонки попеть. Миха втянулся ко мне в палатку и лёг на соседний каремат. - Ты чего опять себя накручиваешь? Я вытер слёзы и прерывисто вздохнул. Миха понимающе кивнул и взял мою ладонь в свою. Слушать Михей умеет как никто. - Миш… я думаю… не будет поздно? Завтра? А если… Мишка молча придвинулся и обнял меня за шею. Хорошо, когда есть настоящий друг. А друг лёгким и естественным движением мягко притянул моё лицо к себе, приблизил своё и поцеловал. Я как-то сразу понял, что сейчас будет. Про Михея уже давно было всё ясно, класса с пятого. Он вроде как всегда шутил про себя и те, кто его не знал, видели только стёб и толерантность, но никак не воспринимали его геем. Я тоже не думал о нём так. Не красится? Манерным голосом не говорит? Не тискает пацанов по углам? Ну какой он к чёрту пидор? А то, что парни ему нравятся, так это пройдёт. Точно. Ну или не пройдёт. Со мной так он вообще эти дела не обсуждал, хотя, помню, сказал как-то, что если б он встретил того, кто играл Арагорна, дал бы без разговоров. Вот сейчас он спокойно собирался дать мне. Чёрт, он был такой… такой… свой. С ним не страшно, как я бы трусил и боялся опозориться перед девчонкой. Я не то чтобы его хотел… я вообще хотел. Проверить, не урод ли я теперь. Можно было ещё остановиться. Совсем не так, как с Алёной. Алёнка вся такая мягонькая, округлая и почти всё сделала сама. Я только и думал тогда, что если бы у неё до меня никого не было, если бы она остановилась, перестала целоваться и смело трогать меня за стояк, то я просто не знал бы что делать дальше. С чего это считается, что «природа подскажет»? Нихрена она мне не подсказала. Одной рукой я её обнимал, а другой пытался вставить и всё никак не мог попасть, куда надо, чёрт, на фотках в журналах даже непонятно, что нужное место совсем снизу и девчонку надо чуток приподнять… и презик ещё… у него ж кончик зажать надо было, затем только раскатывать, а потом что делать? Спасибо, Аленка сама направила в себя, и я задохнулся на мгновение – так там было тесно и горячо и так плотно обхватило со всех сторон, и хотелось толкаться и скорей-скорей кончить, потому что невозможно удержаться. А вот кончила ли она, я так и не понял… я успел только пробормотать, что я сейчас… сейчас… и в замке повернулся ключ – мама пришла с работы. Алена вывернулась из-под меня, молниеносно натянула юбку. Кофточку поправила, волосы за уши заправила и стала вся такая расприлежная ученица, я рядом с ней смотрелся то ли как дурак, то ли как насильник – голый, обкончавшийся, и рожа, небось, перекошенная… стою, не знаю, куда презерватив деть… в конце-концов в джинсы влез и в карман пихнул, а мама на кухне уже посудой гремела и есть позвала. Не просекла вроде, когда мы вышли из моей комнаты... Алена со мной мутить не стала больше. Чёрт разберёт почему… Пошёл дождь. Он стучал по палатке и по траве. Бил по столу, наспех сколоченному из досок, стащенных у дачников. Шуршал в листве деревьев. Мишка тихонько стонал, зажмурив глаза и зажав подмышками мои руки, сомкнувшиеся у него на груди. Он ритмично содрогался в такт моим движениям и двигал, двигал рукой у себя в паху. Я не видел, ощущал только локоть, размеренное шевеление которого совпадало с сокращением у Михи там, внутри. Так сильно он бился о мой пах, так сильно меня сжимал, что я заскулил, немного от боли, но больше от того, как было хорошо, и кто-то заскулил даже громче меня… Миха дёрнулся раз, другой и обмяк, а через краткое мгновение, когда я тоже с последним стоном выдохнул в его затылок, до меня дошло, что скулёж ещё длится и кто-то шумно и влажно дунул мне под колено. - Думала, не дождусь, когда вы закончите. Пустите, у нас там палатка дырявая! Ирка. Капец. Слышала. Или даже смотрела. Убиться веником. - Смотрю, на вас, озабоченных, никакие стрелы не действуют. Натяните трусы и раздвиньтесь, я спать хочу. Шумный выдох мне под коленку, очередное поскуливание, и вслед за нахальной Иркой к нам вполз Полоний. - Этого-то сюда на кой? – нимало не смущаясь, сонно спросил Михей, отодвигаясь от меня и уступая место наглой подруге. Я торопливо пытался надеть бельё под покрывалом, которое сползало, путался в боксерах, чёрт знает как замотавшихся вокруг правой ноги и не знал, что сейчас сказать, чтоб наша давняя знакомая не разнесла новость… - А куда его? – резонно отозвалась Ирка. – На улице оставить? Там ливень, между прочим! Долго ты ещё возиться будешь? - Ты чего к нам припёрлась, других палаток нет? - с перепугу грубо спросил я. - Да Серёжка пристаёт. - И чем ты недовольна? – я говорил торопливо, надеясь отвлечь её, что ли… - Так он напился! Ещё с пьянью я бы не целовалась! И всё, отвали, я сплю! Полоний бодро вскочил на лапы и шумно отряхнулся, обдав нас брызгами, но Миха даже не пошевелился, Ирка выдернула из-под меня одеялко, повыше его натянула, а мне только и оставалось взмахнуть и накрыться покрывалом, под которое бессовестная мокрая морда тут же пристроила свою тушу. Чёрт с тобой. Не заснуть никак. Вот что сейчас случилось? С Иркой завтра разберёмся, а вот с Михой как теперь? Мы же не парочка, я же его с третьего класса знаю! Этот трах сейчас, конечно, классный. Он узкий, уже, чем Алена, и не навязывался, как она, просто предложил: бери! Я и взял… А теперь-то что? Я приподнялся на локтях, посмотрел. Миха дрых, шумно вдыхая, в спальнике и ничего его не волновало. Ирка прихрапывала себе и тоже ни о чём не беспокоилась. … после оглушающего успеха выступления «ирландцев» на Студенческой весне Алка не тревожилась ни о чём: ни о том, что в гримёрке теснота и пыльно, и стол шатается, ни о том, что у меня могло не быть резинки, ни о том, что мог впереться в неподходящий момент кто угодно, и впёрся-таки, хотя я кабздец как феерично кончил и даже Алку ублажил… Я потом ходил такой… ну как сказать? Ну вроде Чака Норриса. Типа «я –мужик, я всё могу!» Полоний, гад мордатый, тоже умел храпеть! Ещё, собака такая, навалился на меня своей тушей! … первая сессия завершилась грандиозной пьянкой в общаге у девчонки с нашего потока. Трезвыми были только её кот и пара кактусов на системнике. Те две незнакомые девки навалились на меня своими фигурами, и у меня даже встал, вот только (хоть они и друг с дружкой лизались, и об меня тёрлись) ничего не вышло… опарафинился, лох. Дрочил потом в туалете, как идиот. Позорище… хорошо хоть потом я их уже не встречал. Вот и все мои половые, мать их, контакты. Я повернулся на бок, спихнул морду бультерьера со своей груди и вперился взглядом в Миху. Спит. Гладенький такой, тоненький, гибкий… держать его за узкие бёдра чертовски приятно. Чисто физически – прям здоровски, чесслово. Горячий он, Миха-то. Вон как подо мной выгибался. И такое вытворял языком во рту! И ему же в кайф было, без дураков! Вот только чёт я сильно по поводу того, что хочу пацанов драть, сомневаюсь. Не, не хочу. Чё я – гей что ли? Той ночью я для себя и решил, что даже если Миха предложит встречаться… Он не предложил и я, честно говоря, обрадовался. Трахалки с кем угодно могут быть, а такой друг только один. Единственно, что изменилось, так это то, что теперь он у нас не ночевал. Но аккуратно так, без напряга всё сложилось. … А сегодня остался. Не для того чтоб за член меня хватать, а просто, как раньше, уснуть рядом, потому что друзья. Потому что мне реально хреново. Потому что кто-то должен же быть рядом.