Да, я улыбаюсь. Нет, я не счастлив

Houses — Peasants Несчастье художника в том, что он живет и не совсем в монастыре, и не совсем в миру — причем его мучают соблазны и той и другой жизни. Альбер Камю Стоя на пороге чужой квартиры, юноша ощущал легкое волнение, смешанное с предвкушением перед неизведанным. На его приход дожидался один нетривиальный человек, вероятность встречи в повседневности с которым была крайне мала, хоть люди и продолжают уверять себя, что сплошь и рядом их окружают неординарные личности. Они вели переписку в течение нескольких дней. Просто перекидывались парами фраз на подобии «как дела?» и «что новенького?» Но новенького ничего ни у кого не было. Казалось, облако рутины заволокло как Накаджиму, с его тяжкой ношей студента, так и Дадзая, который каждый раз был занят то работой, то просто отнекивался и умалчивал о реальных делах, ссылаясь на занятость. Заинтересованность друг в друге плавно ускользала на второй план, но в голове блондина не переставали крутиться навязчивые мысли о помощи, которую он обещал и которую воплотить в жизнь было труднее, чем разбрасываться смелыми речами. Но вот, в конце одного из таких диалогов ни о чем, юноша хотел договорится о встрече, на что брюнет, опередив его мысли, сам предложил прийти в гости. И незамедлительно скинул адрес. Ацуши просто не мог не воспользоваться удобным случаем — узнать человека через обстановку, в которой он живет было проще, да и посиделки в домашних условиях должны располагать к беседе. За дверью его ждет обитель Дадзая, которую он успел обрисовать у себя в голове разными сценариями, и теперь готов был узнать, какой же из них оказался правильным. Не смотря на последнее смс сообщение, полученное минутой назад с номера Осаму: «…кстати, не стесняйся — заходи без стука. У меня открыто», Накаджима считал неприемлемым войти без предупреждения. Постучав, он дернул за ручку и дверь легко поддалась. — Я здесь! — послышалось из дальней комнаты. Интересно было узнать: у Дадзая привычка такая — гостей не встречать или это дело случая? Просторное помещение, в котором очутился юноша, оказалось студией Осаму и не отличалось никакими броскими деталями или странным интерьером. Ведь логичней всего было предположить, что если Дадзай-сан по натуре своей выделяется из толпы, то и его жилище должно было соответствовать типажу. Да, скорее всего, блондин ожидал увидеть разбросанные вокруг петли да таблетки снотворного, вместо обычного творческого беспорядка. Стены поклеены однотонными, кремового оттенка обоями, а на полу самый простой темно-коричневый паркет. С левой стороны располагался большой открытый шкаф с несчетным количеством полок для хранения атрибутов художника, а параллельно ему — письменный стол. Хозяин квартиры выделил себе место чуть ближе к окну, за мольбертом. Он рисовал. С улицы на него падали лучи солнца, освещали фигуру и всю студию, придавая домашней атмосферы тепла. Прямая осанка, бледные тонкие пальцы, немного запачканные в краске, держащие кисточку в одной руке и палитру в другой — Осаму был сосредоточен на своей работе, при этом не напрягаясь. Накаджима должен был признать, что со стороны он смотрелся очень утонченно. «Так же легко он водит лезвием по венам, как кистью по холсту? Или его руки все же подвергаются дрожи?» — Ацуши даже не смущали несвойственные ему догадки. Почему-то он был уверен, что брюнет резал себя прежде или даже продолжает практиковать этот способ. Бинты на его теле, которые не первый раз выглядывают из-под одежды, были весомым аргументом. Но спрашивать о них было неприлично и опасно — Накаджима знал, что реакция на его вопрос будет нестабильной. — Ты глаз от меня отвести не можешь. Соскучился? — неожиданно подает голос Дадзай, не отрываясь от работы, но отвлекая юношу от созерцания. — Вы слишком высокого о себе мнения, — замечает Ацуши, а потом немного тише добавляет, устремив взгляд в пол, который неожиданно стал очень интересным. — Немного. Осаму усмехается и подзывает юношу к себе, а следом кивает на холст, чтобы Накаджима мог поближе рассмотреть проделанную работу. Поставив на кофейный столик пакет со сладостями, которые блондин купил по дороге из университета в качестве гостинца, он подошел поближе. На полотне изображен портрет молодой девушки незаурядной внешности: прямые иссиня-черные волосы, карие глаза и улыбка, не скрывающая зубы. Вверху была прикреплена фотография, с которой Дадзай и рисовал портрет. — «Подарок от любящего мужа». До завтра закончу, наверное. Ох, точно, мне же еще дорисовывать иллюстрации к одному журнальчику. Когда там дедлайн? — брюнет подбирает с пола записную книжку с маленьким календарем внутри. — Через два дня. Господиии, — застонал он, и стал вращаться на своем стуле. — Какой черт меня дернул податься в искусство? — А я считаю, что это чудесно — быть художником. Вы можете перенести на бумагу все, что пожелаете. — В идеале это так, но есть одна вещь, которую я не могу нарисовать. — И что это? — Я. Сколько бы не пробовал создать автопортрет, в итоге получалось внушающее ужас чудовище. Монстр. После нескольких тщетных попыток я даже стал видеть себя в зеркале таким же — страшным и угнетающим. Кстати, хочешь посмотреть? Вроде бы, у меня остались работы, от которых я еще не успел избавиться. — В смысле? — У меня есть привычка сжигать, разрывать, всячески уничтожать любую неудавшуюся картину. Никак не могу отделаться от нее, — Дадзай стал искать на полках, которые доверху были забиты разнообразными альбомами, папками, тетрадями и прочими вещами для творчества. — Вот, где-то здесь. Поройся, — брюнет вывалил на столик перед Ацуши несколько стопок с листами и одну толстую папку. — Если увидишь жуткое и мало похожее на человека нечто — это я. Произнеся эти слова, он прошел к выходу из комнаты, остановившись в дверном проеме. — Чай? Кофе? Сакэ? — Вы забыли, сколько мне лет? Я не пью. — Какой правильный. — На самом деле я только и ищу удобного случая, чтобы выпить за чужой счет, а дома у меня, по секрету, целый склад алкоголя, — взболтнул юноша, намереваясь пошутить, что у него, обычно, плохо выходило. — Кто бы мог подумать, сколько у нас общего, — засмеялся Осаму, на сто процентов уверенный, что блондин даже капли спиртного в рот не брал. — Так что, чай? — С одной ложкой сахара, пожалуйста. Когда Дадзай оставил Ацуши одного, юноша принялся за поиски чужого автопортрета, при этом попутно рассматривая попадавшиеся под руку рисунки. Накаджима надеялся, что творчество брюнета может рассказать о нем лучше, чем он сам, поэтому с интересом всматривался в каждый эскиз. В основном это были наброски пейзажей, вперемешку с химерическими рисунками, на мотив Ван Гога, смысл которых трудно было понять с первого взгляда. Большинство зарисовок были изображены серым или черным карандашом, но также можно было увидеть этюды, представленные акварелью или пастелью. Цветовая гамма различалась: теплые тона сменяли холодные, на пару мрачных композиций приходилась такая же пара ярких. Так и не найдя в первой стопке ничего, похожего на «чудовище», Ацуши решился открыть папку. Содержимое его, мягко говоря, немного поразило: на каждом листе бумаги красовались прекрасно обрисованные человеческие тела обнаженных натурщиков. Были там как женские фигуры в разных позах, совсем не скрывающие и не стыдящиеся своих форм, так и мужские, с достоинствами представителей сильного пола. «Возможно ли, что все эти люди позировали для него?», — думал юноша и почему-то ловил себя на мысли, что он не должен был смотреть на эти рисунки — слишком много откровения они в себе несли. На удивление, там оказались несколько эскизов, выделяющихся из массы голых людей. С разных ракурсов, но одинаковый человек. На вид молодой парень с черными короткими волосами, двумя светлыми прядями на концах, и такими же темными, как сама ночь, глазами. В профиль, сидя за столом или на уличном фоне — почти на каждом рисунке его лицо не выражало буквально никаких эмоций. Один портрет был подписан на обороте коротко «Рю». Ацуши не заметил, как быстро в студию вернулся Осаму. Он поставил две чашки с горячими напитками на столик и сел визави. — Кто это? Ваш знакомый? — поинтересовался юноша, протянув Дадзаю изображение таинственного брюнета. Одного взгляда на рисунок хватило, чтобы глаза Осаму расширились от удивления. Он не мог понять, как эти этюды попали в руки Ацуши. Разве он не избавился от них? — Нет, — сказал художник и отпил из своей чашки, отвернувшись в сторону. — Просто какой-то парень, я сейчас даже не вспомню его имени. — Некрасиво вы врете, — юноша покачал головой и притронулся к своей кружке. — Неважно. Я вычеркнул этого человека из своей жизни, — твердо произносит брюнет и берет портрет. Вглядывается в некогда знакомые черты, лицо, которое смотрит на него безразлично. От этих набросков веяло ностальгией. — Но рисунки-то оставили, — поучительным тоном заключает Накаджима и аккуратно собирает листы обратно в папку, — а это уже говорит о вашем неравнодушии. — Я сожгу их сегодня же… — Не стоит, они же ничего плохого вам не сделали. И я не нашел автопортрет. — Ну ладно, скоро новый нарисую, полюбуешься. Кстати, я все хотел поинтересоваться: тебе нравится живопись? — Да, но я больше предпочитаю литературу. — Забавно, я рисую красками, а ты словами. Значит, мы оба художники. Смотря на мягкую улыбку блондина, Осаму хотел излить душу прямо здесь и сейчас. Казалось, юноша единственный, кто не будет судить его по всей строгости. — Знаешь, это ведь ты меня вдохновил вернуться к работе спустя долгий перерыв. Глядя на то, как ты трудишься, мне кажется неправильным бездельничать. Но, все же, это очень кропотливая работа, требующая много времени и терпения. Тем более для меня, ведь рисую я медленно. Раньше мне нравился сам процесс, а теперь все зависит только от настроения. — Понимаю… — Нет, Ацуши-кун, ты не «понимаешь», а «представляешь». Я сам себя не понимаю, а ты и подавно. — Это неприятно слышать, ведь я пытаюсь проникнуться к вам, а вы только прячетесь и отталкиваете. — Мой тебе совет: не лезь в омут к моим чертям — они тебя испортят. — Я не боюсь быть испорченным, ведь сам неидеален. — Твои родители вообще знают, что ты водишься с суицидальным маньяком? — невпопад бросил Осаму, недовольный мнением юноши. Удар ниже пояса Слова про родителей заставили Ацуши растеряно отвести взгляд. Уголки его губ слегка приподнялись, но теперь это была наполненная горечью и болью улыбка. Дадзай лишь приподнял одну бровь в недоумении. — Я сирота. Никому нет дела до того, с кем я общаюсь и что делаю. — Я тоже, — отстраненно вторил ему художник. Блондин, для которого признание Осаму было неожиданностью, изумленно хлопал глазами. — Только мой отец до сих пор жив. И, вроде бы, братья и сестры не плохо себя чувствуют… Точно не могу сказать, они отказались от меня очень давно. — Может ли это быть причиной? — Накаджима не хотел говорить этого вслух, но слова непроизвольно сорвались с его уст. Он быстро, спохватившись, перевел взор на Дадзая, лицо которого было полностью равнодушным. — Травма детства? Хм. Родители наркоманы, когда мне было тринадцать — они продали меня, в качестве раба, в дорогую семью, ведь я был слаб здоровьем и не смог бы нормально зарабатывать для них. Потом начались унижения, наказания, подвал, в котором меня запирали… И моя первая попытка покончить с собой, — он говорил об этом, как о погоде. Он был словно пустым, без малейшего проявления эмоций или грусти о прошлом. Ацуши слушал его с придыханием и слегка приоткрытым ртом от удивления. Он боялся упустить каждое сказанное брюнетом слово, боялся понять его неправильно. Казалось, прямо сейчас блондин мог пустить слезу — слишком знакомые вещи он рассказывал. Юноша был уверен, что сейчас в голове Дадзая всплывали болезненные воспоминая, которые хотелось бы незамедлительно похоронить вместе с самим собой. Неужели, он был похож на Осаму? Нормально ли то, что их теперь будет связывать общее горе? Такая информация заставила посмотреть на брюнета под другим углом. Дадзай, закончив свою исповедь, взглянул на блондина настолько жалостно, что от этого взгляда в душе обрывалось что-то важное, придвинулся поближе и склонил голову над его ухом. — А теперь угадай, что из вышесказанного было правдой? — прошептал он. — Что? — не понял Ацуши, отодвинувшись от художника. — Я пошутил, — задорно проговорил Осаму. — Прости, но так весело тебя разводить. Ты все воспринимаешь всерьез. Накаджима сначала покраснел от стыда, а чуть погодя — от злости. — А я успел посочувствовать вам! Да ну…да как так можно? — Только не обижайся, ладно? Ох, это история всегда прокатывает, когда хочешь добиться от человека сострадания или милосердия. А для тебя это будет уроком: не верь тому, что тебе говорят с самым убедительным лицом. — Я знаю, что нельзя всему верить, но от вас я ожидал правды. — Ладно, тебе серьезно сказать? Моя семья была богатой и интеллигентной, имела статус в обществе, а я с детства был будто не в своей тарелке. И вот однажды я совершил поступок, из-за которого от меня отреклись. Дальше я стал художником. — Тогда, все началось из-за того поступка? Ваши… — Если я сирота только косвенно, то что на счет тебя? — перебил его Осаму, ловко ускользнув от темы. Ацуши, набрав в легкие побольше воздуха, решил поведать брюнету все, как есть: — Я с рождения. Почти сразу же попал в приют и прожил там вплоть до восемнадцати лет. Это были худшие годы. — Жизнь в приюте настолько ужасна? — спрашивает Осаму, хотя примерно представляет ответ юноши. — О, это еще мягко сказано. Начиная от детей и заканчивая воспитателями и директором. Там я столкнулся с предательством, меня подставляли, ненавидели за характер, а доброту воспринимали как слабость. Гвозди, вбиваемые в пальцы, прикосновения раскаленной кочергой по телу… Да, они очень любили насильственные методы воспитания. И беспрерывные напоминания о том, что я не заслужил право на жизнь.  — Посмотрите на Ацуши-куна, детки, — женщина держала его цепкой хваткой за волосы, не давая вырваться. — Посмотрите, как он себя плохо повел. Если кто-то еще из вас додумается своровать из торговой лавки, то вот какое наказание вас будет ожидать. — Я ничего не делал! — Заткнись! — Ацуши-кун… — Я этого не делал, — шепчет он тихо и отрешенно, так, что Дадзай едва может уловить его слова. — Повтори. — Я никогда не воровал, Дадзай-сан, — уже громче и четче говорит блондин, будто оправдываясь. — Никогда первый не лез в драку, не хулиганил… — Я верю тебе, — убеждает его брюнет. Накаджима впервые слышит слова, которые он так ждал от кого-угодно, лишь бы они были подлинными. — Ты же не все сказал, да? Продолжай, мы никуда не торопимся, — деликатно подталкивает его Осаму, ведь понимает, как важно выговориться до конца, когда уже начал. — Когда мне исполнилось восемнадцать, буквально на следующий день, меня выгнали. Просто выставили за дверь ни с чем, при мне были только документы, удостоверяющие мою личность. Директор сказал: «Иди, куда хочешь, но сюда больше не возвращайся». Вот сейчас. Сейчас он либо начнет проявлять к нему жалость, либо проигнорирует. Ацуши надеется на последнее. — Тяжело тебе пришлось. Ты большой молодец, что вырос таким искренним и добродушным. — Спасибо, — все, что может выдавить из себя блондин. — Это просто правда, за нее не стоит благодарить. — Я благодарю за то, что вы смогли понять меня, — и, секундой погодя, решает добавить: — Если вы можете понимать других, то вы априори хороший человек. — Не согласен. Можно уметь понимать, но использовать это в корыстных целях. — Тогда такие люди просто думают, что понимают. Невозможно разбираться в чужих душах, когда своя полностью прогнила. Если бы ты мог представить, насколько она прогнила, Ацуши-кун — Что же, теперь пора продолжать работу, — Дадзай встает из-за столика и проходит к своему мольберту, никак не отреагировав на юношу, но блондин заметил, что он задел Осаму. — Прости, что не могу больше времени уделить тебе, хоть сам пригласил. Накаджима проводил его взглядом и вздохнул. Он ожидал иной реакции. Теперь он почувствовал странную, до сих пор небывалую неловкость по отношению к Дадзаю. От нечего делать, юноша подходит к полкам с всякой всячиной, в надежде найти там интересную вещицу или посмотреть на другие работы Осаму. — А ведь вы не такой плохой, как думаете, Дадзай-сан, — говорит он между прочим, дотрагиваясь одним пальцем до разноцветной статуэтки гейши. — Вы заслуживаете освободиться от бытия несчастного самоубийцы. Ацуши не привык врать самому себе. Если он хочет это сделать — он сделает. — У меня такое чувство, что в твоей светлой головушке родилась безумная идея моего спасения. — И вовсе не безумная. Вам должно понравиться. — Я уже могу начинать волноваться? Осаму даже удосужился оторваться от картины и одарить Ацуши скептическим взглядом. Осознание того, что брюнет говорит полностью серьезно только больше раззадорило юношу. Находясь в предвкушении и мысленно строя планы на будущее, Накаджима был уверен в своей победе и проигрыша он не потерпит. Только тогда Ацуши не задумывался, что нацелился играть не только с Дадзаем, но и с самой Смертью.