Да, я улыбаюсь. Нет, я не счастлив

RHODES — Somebody Ты можешь убежать от обстоятельств и людей, но ты никогда не убежишь от своих мыслей и чувств. © Легкое предвкушение трепало Дадзая по дороге к дому юноши. Он не знал, что ему еще может предложить Ацуши на закате дня, а на все соответствующие вопросы блондин отнекивался, выдерживая интригу. Пока они добирались пешком, попутно разговаривая на отстраненные темы, начиная от мировых новостей и заканчивая их политическими взглядами, город незаметно накрыло вечерней мглой. Они остановились у непримечательной пятиэтажки, затерявшейся средь идентичных старых домов спального района. На первый взгляд ветхое сооружение, от него веяло затхлостью и не самым приятным впечатлением. Не смотря на состоятельное прошлое, Осаму не брезговал, находясь в подобных местах, а излишество помпезности и пафоса, особенно в житейском плане, на дух не переносил. Он мастерски делал вид, что смотрит на это здание впервые. Не мог же он на полном серьезе раскрыть все карты перед блондином и поведать ему о своем маленьком детективном «хобби», которым он занимается во времена тоски и безделья. Юноша повел его через задний дворик, украшенный небольшими аккуратными клумбами петуний, чей цвет трудно было распознать из-за темноты. «Кто-то даже в таком убогом местечке пытается создать прекрасное, ухаживает за этими цветами, не думая, что однажды их не станет. Почему я не могу так же?». Дадзай был уверен, что на его размышления Ацуши ответил бы ему что-то на подобии: «Но вы же тоже создаете прекрасное — вы рисуете». «Если бы мои картины можно было назвать прекрасными, я бы был нормальным человеком, а не поехавшим нытиком». Поднявшись по лестнице на последний этаж, Осаму удивило то, что они прошли мимо всех квартир, и направились к одной железной дверце в самом конце коридора. Все к тому же удивлению брюнета, она не была заперта на замок, поэтому Накаджима легко открыл ее, надавив своими бледными пальцами на ручку. Там их ожидала еще одна небольшая лестница, ведущая на крышу. — Хотите закрыть глаза? — спрашивает юноша, загородив собой проход наверх. Художник отрицательно покачал головой, на что юноша надулся, а секундой спустя взял ладонь брюнета в свою, чтобы не оставлять его позади, целенаправленно и быстро взлетел по ступенькам. Казалось бы, всего лишь обычная крыша старенького здания, что в ней может быть такого необычного? Действительно, кроме пыли и грязи не за что было зацепиться, но вот если взглянуть немного дальше, душу наполнял восторг. Отличительной чертой являлась панорама, с первых минут будто бы увлекающая в фильм, настолько пейзаж походил на нереальную картинку, в то время как они с Ацуши зрители, очарованные кинолентой. Каково же было изумление увидеть Космические часы, мерцающие вдали, незабываемые и яркие, их неоновый, разноцветный свет был лучше любого маяка в густом тумане. Под покровом ночи они воистину достойны внимания каждого жителя Йокогамы, буквально парализующие и заставляющие только созерцать. Небоскребы, выделяющиеся на общем фоне мучили невероятным соблазном перенестись на самый край, а после сорваться без раздумий. Дадзая всегда привлекали возвышенности, ведь представлялась возможность лишь наблюдать за всеми с вершины многоэтажного здания, не быть замешанным в интригах, не быть свидетелем скандалов, а всего-то отрешенно пребывать во вселенной своей депрессии. Но этот вид заставлял вспоминать о самых фривольных мечтах. Когда смотришь на огни мегаполиса, от которых голова идет кругом, кажется, что в мыслях нет более места рамкам, и кем бы ты ни был — богатым или бедным— для тебя открыты все двери, лишь приди и окунись в водоворот заводного удовольствия под ночным небом. То, что днем под запретом, вступало в свои права после захода солнца, а утреннее оживление, спешка на работу или учебу не сравнимо с тем, что возникало в сумерках. Будь то ужин в изысканном ресторане, тусовка в клубе или посиделки в дешевом баре — эти люди наслаждались своей жизнью и сегодня их не волновало мнение окружающих или проблемы. Да, брюнет хотел бы сейчас затеряться в той среде, где бы на короткое время не чувствовал себя чужим, но пока юноша был рядом, он налагал вето думать о желанном грехе. Так иронично: Ацуши во второй раз за день приводит его в такое место, где он либо пытался, либо планирует покончить с собой. Крыша многоэтажки или пуля в голову — это были те методы, которые Осаму упорно игнорировал, но продолжал думать о них в те моменты, когда его в очередной раз откачивали в больнице или когда он сам приходил в себя и прискорбно осознавал, что все еще дышит. — Я же обещал показать вам другое небо. Смотрите внимательно и ничего не упустите. Блондин говорил как преподаватель, увлеченный своей лекцией и показывающий новый материал. Но его «обучение» было совсем ненавязчивым, до дрожи захватывающим и лишенным намека на скуку. Они оба стояли, задрав голову: Накаджима в созерцании прекрасного, а Дадзай в ожидании того самого чуда. Миллионы маленьких светящихся точек, словно драгоценные камни, были раскиданы по темной небесной скатерти. Яркие, как ночные светлячки и такие загадочные — казалось, каждая звезда скрывает за собой свою неповторимую историю. Когда Осаму был моложе, когда он страдал от бессонницы, еще не просвещенный в запретных методах, только они успокаивали и убаюкивали его, хотя всегда молчали, если он спрашивал, что же с ним не так. А когда он по ночам творил невообразимые аморальные вещи, только они были свидетелями, до сих пор хранившими столько его тайн. — Если днем облака — это люди, то в кого же они превращаются ночью? — спрашивает Дадзай, сам не веря в то, что он говорит. Каким же сумасшедшим нужно быть, чтобы задаваться такими вопросами? — В звезды. Они, как мы, тоже могут падать и загораются только тогда, когда придет время, а рядом с ними находится их вечный охранник — луна — это Господь. Сколько бы он ни взывал к небу, сколько бы ни разговаривал со звездами, в нещадных попытках побороть одиночество и вернуть себе надежду на лучшее будущее, он очень редко задумывался о таких мелочах, которые он каждый раз обсуждает с Ацуши. Нет, это не делает их сумасшедшими. Они просто стараются прожить момент с пользой для страдающей души, а что может быть лучшем помощником в этом деле, как не разговоры, наполненные тонким смыслом? — Ты правильно сделал, что привел меня сюда. Ведь кто знает, может, я умру завтра, так хоть увижу в последний раз мир с другой стороны, — он подходит ближе к самому парапету крыши, и в то же мгновение юноша подрывается с места, следуя за ним. «Боишься, что я перешагну препятствие и отправлюсь в полет на самое дно Ада?» — Ты знаешь, если долго смотреть на звезды, то они начинают загораться у тебя внутри, — нарушил тишину брюнет, не отводя взгляда от такого манящего «полотна», которое сотворил самый гениальный художник всех времен. О, вот, кажется, созвездие Стрельца, указывающего путь заблудшим странникам. — Тогда в моей душе уже целое ночное небо, — ответил ему Ацуши и улыбнулся. Так наивно и по-детски, что брюнет в очередной раз задавался вопросом, как такой юноша мог стать тем, кем он есть сейчас. Дадзай помнил, как с каждым разом он со скорбью рассказывал о своем прошлом — так возможно ли после издевательств и унижений остаться человеком? Да и не просто человеком, а бескорыстным, понимающим мир вокруг, желающим помочь всему и вся. Наверное, это такой редкий случай, который не поддавался здравому рассуждению и науке. — А у вас? — Прогнивший я, прогнившая моя душа и наконец прогнившее общество вокруг. Я с самого рождения не понял этот мир, а мир в свою очередь не старался понять меня. Так что, я виноват? Мои грехи это мои грехи, они останутся со мной, но люди, втянувшие меня в порок, тоже получат по заслугам, — разглагольствовать о себе — что еще может быть ничтожней? Осаму не любил это, и он не нуждался в словесной исповеди. Он не хотел вызвать жалость, он просто хотел донести до Ацуши ясную истину того, насколько безнадежным может быть человечество. Не жестоким, не ужасным, а действительно убогим: сдавшимся, опустившим руки, без конца рыдающим о своих проблемах, которые лишь капля в море, по сравнению с другими. Вот бы Накаджима осознал это и первый отстранился — тогда никому не будет больно. — Я уже понял, что вас ежедневно преследуют кошмары, надежда умерла, вечно тучи над головой и так далее. — Бинго, — «Нет, ты все же не понимаешь…» — Тогда скажу кое-что, вы, как художник, должны оценить: «В вашей палитре жизни есть не только серые краски. Попробуйте добавить иной цвет, и вы увидите, как картина изменится». Он смеется. Грустно и совсем невесело. Так, будто юноша рассказал ему шутку, в основе которой лежит черный юмор — вся его жизнь. — Откуда эта цитатка? — Это слова очень дорогого для меня человека, — казалось, поникший юноша потерял желание вести диалог. — Тогда передай ему, что если к серому добавить еще какой-то цвет, получится ужасная мазня, от которой потом только одни проблемы. — Слишком пессимистичные и циничные мысли. — Говорю так, как есть. Уж прости, что мои взгляды не схожи с твоими или твоего «дорогого человека». — Его зовут Такэда-сан, — немного обидевшись, но не подавая виду, отвечает юноша. — Я снимаю у него квартиру. — О, вот как, — говорит брюнет сухо, вовсе не заинтересованно. «Кто он, что он и зачем он?» Почему Дадзай уже думает об этом человеке плохо? Почему воображает непристойности, связывающие этих двоих? Нет, это не может быть из-за того, что он более приближен к Ацуши. Осаму пробивает любопытство, но спрашивать он, конечно же, не осмелится — лучше в очередной раз поиграет в сыщика, как выдастся свободный день. По себе художник знает, что блондин плохо разбирается в людях — наивного юнца с мягким сердцем легко одурачить, если постараться, достать из своего гардероба маску «хорошего человека» и вжиться в роль. Современное общество поголовно состоит из отменных актеров и актрис. Ввести зрителя в заблуждение дело пары минут, продержать его в таком состоянии еще проще, смотря на сколько актов рассчитан спектакль. «Лишь бы он не причинил Ацуши вред — он не заслуживает». — Интересно, а на Небесах можно наблюдать за звездами? — спрашивает Накаджима, переминаясь с ноги на ногу, при этом держа руки в карманах куртки. Стоять на одном месте было некомфортно из-за пробирающего ветра и низкой температуры, заметно опустившейся. — Ты точно сможешь, а вот суицидники попадают в Ад. Небеса не созданы для меня по определению. — Вы верите в существование Богов? — Сейчас модно быть атеистом, но к счастью или к сожалению, я не всегда следую моде… — А жаль. Вам бы не мешало сменить этот старомодный плащ. Но вот парфюм у вас классный. Мне нравится, когда от других приятно пахнет. Он говорит слишком непосредственно, похоже даже не боясь расстроить или задеть брюнета. Вот она — простота Ацуши во всей красе. Она вдохновляет на необдуманные, странные, даже по мнению Осаму, поступки. — Хочешь, я расскажу тебе историю из жизни? Находясь здесь, я вспомнил ее. Юноша, оживившись, кивает. Услышать от Дадзай-сана историю — это что-то новенькое. Остается надеяться, что он ее не выдумал, как однажды свое прошлое. — Когда мне было примерно пятнадцать-шестнадцать лет, мы с моим другом сбежали из дома, чтобы заночевать на крыше многоэтажки. Это было начало мая, мы принесли подушки и одеяла, гитару, вино, что-то из еды — устроили прямо-таки пикник. Когда легли спать, меня мучила бессонница, поэтому рассвет я не пропустил и не хотел, чтобы пропустил друг — разбудил его и мы вместе кайфовали…И только спустя время поняли, что все было влажное из-за тумана, но это стоило того. — Чуя, проснись! Да проснись же ты, иначе я выброшу твою гитару за борт. — Только посмей, ублюдок! Чего ты хочешь от меня? — Смотри какой рассвет. Боже, это лучше любого наркотика. Рассвет, свобода, жизнь… Ты чувствуешь? Мы живы, и это так круто! Как я раньше этого не замечал? — Черт, ты же сейчас свалишься, придурок, стой! — Как думаешь, почему я тогда не спрыгнул с крыши? И почему не прыгаю сейчас, хотя очень сильно этого желаю? — Вы боитесь? — скорее, это он страшился говорить эти слова. Слишком неуверенно они звучали, хотя и были частично правдивы. — Я просто питаю мнимую надежду на изменения, но уже который год все стабильно отвратно. Хотя, признаюсь, я задумывался над тем, что будет после меня. Когда люди умирают, это всегда печально. По ним всегда будет кто-то грустить, но не по мне…  — Если бы вы умерли, я бы грустил. — Поэтому тебе и не нужно общаться со мной. Привязываться к самоубийце — это значит быть готовым в любой момент столкнуться со смертью. Тебе это надо? — Меня это не пугает. — А я страшен. — Духовная бедность, вот что страшно. Вы этим не страдаете, так что все в порядке. — Почему ты во мне видишь хорошее? Пытаешься научить такого бестолкового смертника, как нужно жить… — Просто я в вас верю. Если вы сами не в состоянии, то пусть хоть я буду надеяться, что у нас получится.  — Эй, Ацуши-кун, ты что ангел? — в глазах Осаму можно было прочесть удивление, будто ему только что открылась истина. — Нет, конечно. — Но я вижу твои крылья, — говорить необдуманную бессмыслицу было не в стиле Дадзая, но именно сейчас хотелось озвучить мысли, не размышляя о последствиях. Подобные слова, хоть и были сказаны без особого подтекста не могли не озадачить юношу, поэтому он тактично промолчал, не в силах придумать достойный ответ. — Ты ведь считаешь, что ключ к спасению — это восприятие? — Это логично, ведь если бы вы ничего не чувствовали, вам бы не хотелось совершить самоубийство. — А может все наоборот? Я хочу совершить самоубийство, потому что ничего не чувствую? — В таком случае, вы просто обязаны научиться ощущать. — Что ты можешь мне предложить? Накаджима честно не знает, поэтому растеряно пожимает плечами. На крыше было прохладно и эта морозь заметно давала о себе знать. Вдыхать воздух становится все тяжелее, словно в нем летают ядовитые испарины. Осаму овладевало неизвестно откуда взявшееся чувство: хотелось согреться, а лучше всего прижать чужое тело к себе и не отпускать. Но почему он не с девушкой? Так было бы гораздо проще и уютней, ведь не известно, как может отреагировать впечатлительный юноша на проявление слишком тесных отношений, совсем не свойственных двум парням. Но разве Дадзая когда-то останавливал пол человека? Сейчас вся проблема в том, кто является этим самым человеком. Брюнет понимал, что он толкает юношу в пропасть. Прямо к самому краю, и вот сейчас может решиться все — упадет ли это невинное дитя или останется жить на бедственной Земле, пытаясь внести в нее хоть каплю света. Он придвигается к нему ближе, чем это требовалось для обычного разговора даже с самым лучшим другом. Нарушает допустимую зону, но именно в этот момент ему хочется переступить через табу, вкусить запретный плод, а после, скорее всего, поплатиться за свое легкомыслие и распущенность. Ох, этот блондин всего лишь хлопает глазами, очевидно не понимая, почему Осаму приблизился настолько тесно, почему слегка наклонил голову вправо. Ацуши сглатывает, ожидая каких-либо действий со стороны, неспособный их предугадать. Становится не по себе, но он продолжает молча вглядываться в темные карие глаза напротив. Его рот слегка приоткрыт, и из него выходит едва заметный пар. «Господи, почему он просто не может меня остановить? Оттолкни меня, быстрее! Скинь меня в пропасть первый…», — Дадзай просто молит об этом, пытается докричаться своим измученным внешним видом до Ацуши, показать, что прямо сейчас ему следует сделать выбор. Но юноша продолжает бездействовать. Накаджима ощущает чужое дыхание на своих красных от мороза щеках, но его будто парализовало, слишком завораживающим было лицо напротив. Даже в темном мраке он мог рассмотреть некоторые детали: опрятный, аккуратный и гладко выбритый, совершенно не соответствовал его стереотипу, касающегося людей искусства. Будто не веря, он хочет дотронуться до него, но не решается поднять руку — слишком откровенный и неприличный жест. Дадзай не в силах контролировать этот мнимый порыв симпатии. Иногда даже подобное эфемерное чувство может разжечь в душе огонь. И этот огонь буквально сжигает все мысли, крутящиеся в голове и не дающие сделать шаг вперед. Он же уже совершал это раньше, разве правильно сейчас колебаться, как школьник? Собственные губы уже так близко к чужим, осталось просто коснутся их, но он все еще боится спугнуть блондина, как маленького зверька. Осаму хочет сделать этот первый поцелуй невероятно невесомым и запоминающимся, будто они оба подростки, а их трепет превращается в адреналин, заставляет медленно, но незаметно сходить с ума. Ради этого он даже прикрывает глаза, напоследок взглянув в юношеские, и в голове отпечатывается увиденные там удивление и…страх? Уже плевать Он почти дотрагивается своими губами его, но в последний момент кровь импульсом ударяет в голову. Осаму отстраняется, делая два шага назад. Сорвался, все же сорвался… Все что он может теперь — это просто созерцать блондина со стороны, даже не думая проронить ни слова. А зачем? Что это изменит? Как бы ему хотелось, чтобы Ацуши взбунтовался и отрезвил его, обозвал странным маньяком, извращенцем, да кем угодно. Брюнет прекрасно понимал, что сейчас могло произойти и что с ним самим происходит. Этот юноша кажется ему привлекательным, черт возьми. И он захотел его. «Осаму, ты — идиот, быстро умри», — твердил ему внутренний голос, который был очень разумным, в отличии от самого Дадзая, и всегда говорил толковые вещи. «Как приду домой, так сразу», — будто отвечая самому себе, думал художник. Он ненавидел те моменты, когда возникает влечение к человеку. Близкие отношения…они будто привязывают к горлу веревку, которая не душит, но ты осознаешь, что уже на поводу. Ты не свободен более. Пока Осаму терзал себя самобичеванием, умело скрывая это за маской на своем лице, Ацуши будто на мгновение выпал в параллельную вселенную, находился не с ним и не здесь. Юноша обычно не был робким в общении с другими, но, почему-то именно от такой неожиданной близости ему стало не по себе. Он не злится и не испытывает желания устроить скандал — он просто рад, что брюнет остановился сам. Только Накаджима хочет поинтересоваться, что послужило такому внезапному поведению, как Дадзаем овладевает приступ нездорового кашля. — У меня всегда были слабые легкие, не бери в голову, — прочистив горло, уверяет его парень, смотря в обеспокоенное лицо. — Тогда лучше закругляться. Может, мне следует предложить вам чего-нибудь горячего? — Я не маленький, ничего со мной не случится. И…я должен поблагодарить тебя. Извини, что ничего не могу дать взамен за твою доброту. — Вы меня обижаете, — тихо смеется. — Разве я что-то просил? Тем более, это равноценная помощь. — Неужели? — Мне никогда не доводилось проводить так время. Я имею ввиду, почти что со своим ровесником…То есть, мы с вами говорим обо всем и ни о чем одновременно…Словно друзья. Друзья — Да, мы действительно подружились. Говоря это хотелось прикусить себе язык, а лучше вообще вырвать. И он только что почти поцеловал друга. Такого, которого он бы точно не хотел потерять, так что движет его действиями и чувствами? Где та грань, где логика и здравый смысл? Почему он раз и навсегда не может сказать себе «нет»? «Нет, Осаму, не наступай на те же грабли дважды». «Ацуши, в кого ты такой доверчиво-глупый? Или ты слишком хорошо притворяешься?» Он хочет сказать ему об этом, задать вопрос, но прерывистый кашель снова вырывается из груди и он прячет его в кулаке. — Ладно, спокойной ночи. Загляну по дороге в аптеку за сиропом от кашля, — сказал он хрипло, будто отчитываясь о своих действиях перед юношей, чтобы тот не волновался и был в курсе. — Выздоравливайте, — в голосе блондина слышно разочарование. Не то чтобы он сильно беспокоится, просто лицо Осаму при белом свете луны выглядело слишком болезненно. День умирал, как угольки в камине; Лишь в небесах, в зеленоватой сини, Дрожала утомленная луна. Напоследок брюнет цитирует Уильяма Йейтса, будто специально выжидавший именно этого момента, и Накаджима не может остаться равнодушным к ирландскому поэту и тематическим строкам. Они расстаются на приятной, с едва уловимым осадком грусти, ноте. Ацуши возвращается в квартиру, а путь Дадзая не знает даже он сам. Юноша, переступив порог своего дома, примет душ и уже лежа на футоне, в теплоте и уюте, будет разбирать события минувшего дня, а его сердце будет тревожить нехорошее предчувствие. Художник же продолжит быть потерянным странником в несчетных попытках побороть одиночество. Первую аптеку на своей дороге он намеренно пропустит, как и вторую, и несколько следующих. Дома завалится на диване в обнимку с бутылкой, словит себя на мысли, что нужно меньше пить, и станет перебирать в мобильном телефоне контакты, в надежде найти хотя бы одну из знакомых, которая согласится скоротать с ним эту ночь. Но все девушки, как на зло, окажутся заняты и тогда придется набрать номер Чуи, который к этому времени уже будет спать. Друг покроет его благим матом, сбросит вызов, но через минуту-другую сам позвонит. Выслушает пьяное нытье Осаму, после его пошлые шутки, от которых вовсе не было смешно. Но Дадзай будет смеяться. Ненормальным, сумасшедшим смехом, от которого Накахару на том конце провода передернет. И когда брюнет начнет лить горячие слезы в трубку, Чуя произнесет, стараясь спрятать дрожь в голосе: — Только не говори, что ты снова влюбился. Осаму оборвет звонок, выключит телефон и будет продолжать истерику, давясь горькими слезами, сам того не понимая, чем они вызваны. Он уже ничего не будет понимать, все смешается. Где начало его страданий, а где долгожданный конец? Не скажу…