Да, я улыбаюсь. Нет, я не счастлив

Helios — Bless This Morning Year Творить — значит убивать смерть. Роллан Р. Он снова оказывается в студии малоизвестного художника, удел которого был так же трагичен, как и у самого Ацуши. Его не беспокоило, что он вторично заманен в мастерскую темных сил. Не тревожило и то, что его шестое чувство подсказывало свернуть с этого искаженного пути. Настороженность юноши усыпляют люди, нуждающиеся в его бескорыстно протянутой руке помощи. Накаджима не имел понятия, какие цели он преследовал, помогая Дадзаю. Как пару минут назад, он не раздумывал о выгоде или будущих благах, которые бы смог поиметь от сотрудничества с брюнетом, когда давал свое согласие. Он просто чувствовал, что должен. Осаму включает свет легким движением кисти и, не проронив ни слова, начинает поспешно перебирать свои орудия для творчества, в предназначении и названии которых юноша не был просвещен. Накаджима мнется у дверного проема, не в силах найти себе место. Он продолжает со стороны наблюдать за попытками брюнета найти нужную вещь и надеется, что о нем вскоре вспомнят как о госте, а не оставят в роли украшения комнаты. — Дадзай-сан, что мне делать? — обращается к нему Ацуши, уставший быть предметом игнорирования. Художник не сразу реагирует на свое имя, но вскоре немного рассеяно поворачивается в сторону блондина. Оценивая его внешний вид, он быстро пробегается глазами по будничной одежде и примечает наушники. — Знаешь, я был бы рад видеть тебя на своем рисунке в стиле кэжуал, но сегодня у меня запланировано кое-что другое. Его недосказанная речь вызывает у юноши интерес, который он, нисколько не скрывая, выказывает на своем лице. — Для начала тебе нужно переодеться. — То есть? — Ах, прости, я совсем забыл предупредить. Это должно было быть позирование в традиционном японском стиле. Вот в этом, — он показывает кимоно, которое висело на вешалке рядом с дверью и было не замечено Ацуши. — Ты согласен? Мне кажется, оно должно тебе подойти, у вас с тем парнем похожее телосложение. — Конечно, как скажете, — на автомате отвечает Накаджима, удивленный пуще прежнего. Осаму повторно велит ему переодеваться, а сам суетливо покидает студию, приговаривая себя под нос неразборчивые фразы так, что Ацуши удается уловить только обрывки некоторых слов. Оказавшись наедине с самим собой, Накаджима вздохнул и приблизился ближе к вешалке, детальней рассматривая наряд. Бледный, дымчато-голубой цвет кимоно привлекал и успокаивал, а отсутствие единого намека на какой-либо узор или рисунок только придавало ему гармоничности. Оно было полностью «чистым» и самым простым, но юноше, неизбалованному в плане одежды, наряд казался невероятно свежим, аккуратно исполненным и, есть догадки, что дорогим. Возможно, в его мыслях есть доля странности, но он даже не решался представить себя, облаченного в такие одеяния. Ацуши никогда не носил ничего более изысканного, никогда ранее на его теле не красовалось ничего традиционного. Но он неимоверно желал. Ему думались невероятные небылицы о том, что только примерив на себе, ощутив касание мягкой приятной для кожи ткани, можно было почувствовать себя жителем, к примеру, периода Эдо. Кем бы он был в той эпохе? Как мог он жить и как мог измениться, если бы был простым трудящимся? Или членом императорской семьи? Или лишенным полной свободы воли, закованным в кандалы, рабом?.. Блондину хотелось фантазировать и о таком, освобождая свое воображение от рамок жестокой современности. Сперва он снимает с себя теплый свитер из толстой вязки и отмечает, как по спине пробегает холодок. Долго в полураздетом виде находиться было неудобно, поэтому Накаджима спешит стянуть джинсы и бережно сложить вещи на стуле. Оставшись в одном нижнем белье, он потянулся к вешалке и мигом накинул на свои плечи кимоно. Дадзай-сан не прогадал, по размеру все прекрасно подходило, что немного удивляло. Следующим на очереди был темно-синий пояс, что теперь одиноко висел и ждал своего часа. Взяв его в ладони и повертев в разные стороны, Ацуши застопорился. — Дадзай-сан, а как его повязать? — позвал Накаджима, держа в руках неотъемлемый элемент, не имея ни малейшего понятия, как правильно присоединить его к основному наряду. Несколько попыток не увенчались успехом, а результат выглядел совершенно не эстетично и на общем фоне слишком небрежно. — Оби? — заглянув в студию, уточнил Осаму. — Ты никогда не носил кимоно? — он не был изумлен, а его вопрос не был задан с резкостью или настойчивостью. Скорее просто, словно между прочим. — В приюте не представлялось такой возможности. — Подойди ко мне, — спокойно произносит брюнет и дожидается ответной реакции со стороны юноши, который смело идет ему на встречу, делает всего пару шагов и останавливается на коротком расстоянии, при этом не нарушая зоны комфорта. Дадзай забрал из рук парня оби и опустился перед ним на одно колено, вызывая своим действием искру любопытства в юношеских глаз. Он обводит пояс вокруг талии блондина, легко и непринужденно, так, будто это его постоянная и ежедневная работа. Ацуши думал, что Осаму просто скажет ему, как правильно это сделать, а не будет сам завязывать ему пояс, словно отец своему годовалому сыну. Брюнет не сделал ничего дурного, наоборот, оказал жест помощи, и теперь Накаджима был полностью готов к позированию. Но его действия были слишком медленные, а касания все на той же талии, когда он якобы разглаживал складки, задерживались дольше положенного. — Тебе идет, — заключил художник, оглянув юношу с ног до головы быстро, намеренно не останавливаясь на отдельных частях молодого тела. Он ведь знает, что сегодня ему положен персональный показ, он успеет насмотреться вдоволь, за что ему ничего не будет. — Встань на ковер, а то пол холодный, — Дадзай кивает на босые ноги блондина, тем самым проявляя своеобразную отдаленную заботу. Когда он проводит его взглядом карих глаз, то уже прикидывает в своей голове, в какой позе он хочет видеть его на своем рисунке. Осаму запечатлеет этого ангела, при этом совсем немного запятнав его репутацию. — Теперь можешь сесть. Да, вот так. Левую ногу согни в колене и положи на нее руку. Отлично, — Дадзай говорил увлеченно, только и думая о том, насколько идеально смотрится юноша и как ему лучше позировать. Художник сам опускается на паркет, под его рукой уже заготовлены чистые листы и скромный набор из инструментов, предназначенных для рисования углем. Он еще раз прикидывает композицию и ловит себя на мысли, что чего-то не хватает. Осаму сокращает расстояние между ними до минимума и ловко распахивает воротник на груди, чтобы ткань сильно не прилегала и держалась как можно более свободно. За этим движением следует еще одно, настолько быстрое, что Ацуши не успевает уловить момент, когда его левый рукав приспустили, в результате чего полностью обнажив плечо и светлую кожу. Художник не видел ничего пошлого или постыдного, он находил в этом неописуемую красоту, от которой невозможно было оторваться. Но если вырваться из своего мира грез и взглянуть реальности в лицо, которое сейчас выражало лицо юноши, то все казалось не столь прекрасным, коим успел нафантазировать брюнет. Юношу немного смущало происходящее, и он сам себя отдергивал, чтобы не показаться грубым и не запротестовать. Часть его разума подсказывала, что можно побыть немного раскованным. «Все ради искусства, оно требует жертв», — обнадеживал он себя. Теперь Осаму стал лучше понимать, кем он приходился Ацуши. Дадзай был его Мефистофелем, он делал все возможное, чтобы склонить блондина к провинности. Он хотел видеть его робость и то, насколько он в силах будет сдерживать все глубоко в душе, скрывать истинные чувства, в которых он сейчас терялся, но мастерски выдавливал из себя равнодушие. Или это Накаджима являлся соблазнительным бесом, целью которого было искушение Осаму? Неопределенность в их ролях пугала, при этом подогревая его мучительное тяготение. Когда брюнет возвращается на приготовленное место, между его пальцев оказывается зажат черный, как смоль, угольный карандаш. С началом этого он будто сам меняется, становится более сконцентрированным и серьезным. Увлечение работой и увлечение своим натурщиком было несравнимо ни с чем испытываемым за долгие скучные годы существования. Дадзай наносил основной тон будущего наброска, что напоминало хаотичные тени, словно белоснежную бумагу заволокла дымка. — Поверни голову немного вправо, — просит он тихо, в который раз присматриваясь к силуэту и позе юноши. Ацуши во всем слушается его, старается, будто вскоре ему заплатят за проделанную работу. Было видно, что блондин чувствовал дискомфорт. Слишком напряжен и скован даже в малейшем движении, зоркий глаз художника не мог не отметить эти детали в поведении некогда веселого и свободного юноши. Подобное проявление зажатости было естественным, ведь не все люди усидчивые, не каждый мог стерпеть, когда изучают буквально каждый сантиметр тела, словно заглядывая при этом в каждый уголок души. Куда деть свои предательские глаза, тем временем, Накаджима понятия не имел. Смотреть на Дадзая или лучше отвести взгляд? Можно ли повернуть голову чуть-чуть вправо? Еще и держать осанку неимоверно тяжело, кажется, он вот-вот сломается на мириады кусочков. А если из-за этого испортится рисунок? Нет, он будет терпеть и просидит столько, сколько потребуется. Юноша, конечно, представлял, что являться предметом рисования художника трудно, но не думал, что это также может быть столь неприятным. Словно он не был живым человеком, а экспонатом в музее, на который только и делают, что молча смотрят. Осаму хотел его расслабить, поэтому решил завести отдаленную беседу, чтобы атмосфера стала более уютной: — «Я жизнью утомлен, и смерть — моя мечта…» Ты знаешь откуда это? Ацуши, услышав со стороны первое слово на протяжении игры в молчанку, вмиг оживляется и на секунду зависает в раздумьях, вспоминая, где он мог слышать или читать вышеупомянутую цитату. — Шекспир, сонет под номером шестьдесят шесть, — оглашает ему верный ответ Дадзай, довольный, что юноша более не держится, словно он каменная статуя. — Он будто про меня написан. — Но он не может хорошо описывать вас. Последние строчки: «Хотел бы умереть, но друга моего мне в этом мире жаль оставить одного». — Я всегда пропускаю последние строчки. — Жаль, ведь в них таится весь смысл. Хм… Тогда значит ли это, что вы просто закрываете глаза на то, что вам не нравится? — Возможно. Но разве не все так делают? Иногда мне так хочется не выделяться и быть как наше серое стадо «личностей». — Быть как все? На вас это непохоже. — Я ведь устаю от своей нестандартности, ты даже не представляешь, насколько. — И все же, если бы не ваша специфика, меня бы здесь не было, — сделал вывод Ацуши, очевидно, нисколько не жалея о том, что нашел себе такого друга. Как же Дадзая вдохновляла эта простота блондина, его образ, его характер — все так идеально скомпоновано, он словно главный герой какого-то романа, слеплен по определенным оригинальным критериям. Он был особой моделью, и дело даже не во внешности. Большинство тех, кто попадался Осаму — это самовлюбленные и самоуверенные натурщики, мечтавшие если не о славе и деньгах, то о страстной ночи вместе с ним. Но ведь Накаджима не мелочный и не испорченный, его не интересовали плотские утехи и прибыль, которую художник нередко выплачивал особо мерзким людям, чья внешность одурманивала, как дорогое вино, но позднее он осознавал — это был самый дешевый алкоголь из всех, что он когда-либо пробовал. А теперь его дурманом был молодой студент, сирота, бескорыстие и доброта которого не знали границ. Дадзая влекла только одна мысль о чистоте Ацуши, она действовала толчком на решительные действия, возбуждала в нем различные желания, перекручивала разум наизнанку. В какой-то момент ему показалось, что с каждой их встречей он лишается его все больше и больше, словно парень отрывает от него по кусочку, высасывает энергию, подобно вампиру. Его ведущая кисть двигалась быстро, рваными движениями превращая очертания в ясные детали, прорисовывая и окрашивая, она скользила по бумаге уверенно. Невесомыми штрихами он оттенял воздушным, серым цветом светлые волосы юноши, глубокий насыщенный черный служил затемнением на сгибах кимоно. Осаму хотел добавить грациозности и легкости, подчеркнуть его сдержанность, не забыв о мужских качествах. В приоритете Дадзая было проникнуть в душу его Музы, запечатлеть и воспроизвести все качества, присущие блондину. Чтобы любой, кто хоть раз взглянет на законченный рисунок мог безошибочно определить, какое место в жизни художника он занимает. Он пребывал в своей среде обитания, и только занимаясь таким делом он мог быть окрыленным. Нет, не правильно. Его окрылял юноша, усердно позирующий, боясь шелохнуться и сделать малейшее неровное движение. Казалось, он даже боится дышать. — Ацуши-кун, приободрись немного. Ты выглядишь…одиноко. Это не то, что я хотел бы показать, — Осаму не собирался просить юношу делать задумчивый вид, будто он смотрит вдаль и размышляет о смысле жизни, не собирался заставлять его наигранно улыбаться, отдавая лицемерием. Как и не хотел видеть его печальным. — Я не одинок, — говорит юноша, удивляясь тому, что Осаму не пропустил мимо его состояние. — Но вот если посмотреть назад… Человеку тяжело быть одному, всегда нужен кто-то. Я не знаю, что со мной стало бы, если бы не Такэда-сан. И вы, должно быть, еще живы только потому, что рядом с вами есть такой человек, которому вы можете довериться. Лишь от упоминания его имени брюнет случайно надавливает на бумагу углем сильнее, чем это требовалось. Ничего, эту ошибочную мешающую линию можно будет исправить, чего не скажешь об этом…мужчине? Парне? Лучшем друге? А его это должно волновать? Крайне неверным решением пылать скрытой ненавистью к человеку, который представляет для Ацуши-куна какую-либо значимость больше, чем он сам. Правильно, он ничего не сделал, чтобы заслужить его расположение, а те дружеские отношения, которые они имеют сейчас — такие мнимые и, как ни печально, односторонние. — Ты угадал. Есть одна рыжая бестия, — отвечает он задорно, ровно настолько, чтобы юноша не заметил в его голосе предательской фальши. Вспоминая упомянутую «бестию» он мысленно благодарит ее за то, что всегда рядом, не смотря на его заскоки. — Ваша девушка? — быстро нашелся юноша, чуть не вызвав у брюнета приступ смеха. — Не дай Бог. Это мой друг детства. У нас с ним взаимная нелюбовь и неприязнь. О, а еще как-то раз мы чуть не убили друг друга, но мы до сих пор общаемся. Забавно, да? — Это лучше, чем ничего. Я думаю, он многое для вас значит, как и вы для него. — Иногда только пафос и наивность помогают оставаться человеком. Так, Ацуши? — Если вы пытаетесь меня таким образом задеть, то у вас не получится, — держаться хладнокровно до сих пор представляло для блондина трудность, но, хоть и с большими усилиями, он не старался доказывать обратное. И все же у Дадзая получалось затрагивать разнообразные стороны скромной юношеской персоны, как и его самолюбие, что страдало от колких слов в последствии их диалога. Но Ацуши не мог долго дуться, поэтому сразу же любой сарказм превращался в шутку, так что ни один из них не мог воздержаться от улыбки. — Так, а теперь можешь помолчать немного? — звучит из уст брюнета неожиданно. Накаджима в недоумении приоткрывает рот, не уверенный, стоит ли на такое заявление ответить с ядом в словах или правильным решением будет проигнорировать. Осаму, вздохнув, поднимается с пола и подходит к нему, присаживаясь на корточках напротив. Без раздумий, решительно и смело, словно это было запланировано с самого начала, он дотрагивается подушечкой большого пальца до чужих губ.  — Дай мне рассмотреть получше, — шепот нарушает безмолвие и некогда спокойствие внутри юноши. Он разглядывал только их, он хотел уловить каждую мелкую линию и контур, каждый изгиб, чтобы через время скопировать тонким карандашом на бумаге. Нет, брюнет постарается сделать даже лучше, насколько хватит ему мастерства. До его носа доходили особые нотки, но совершенно несхожие с запахом порошка от свежевыстиранного кимоно или парфюма, которым Ацуши не пользовался. Это только его, неповторимый аромат, несравнимый ни с чем знакомым, нельзя выделить какой-либо элемент из общего ассорти. Возможно ли было смаковать каждым кусочком юного тела, при этом имея тактильный контакт только с одной частью? Дадзаю удавалось, и он мог без угрызения совести сказать, что ему приходилось по вкусу происходящее и этого было достаточно для морального удовлетворения. Он словно получал маленькую дозу любимого блюда, но она незаметно улетучивалась, и его голод, вперемешку с звериным желанием, выходили из-под контроля. Затруднительно признать даже самому себе, что художнику нещадно мало близости, мало этих гипнотизирующих глаз и теплого голоса, что каждый раз подобно каватине ласкал слух. Ему было мало губ, которых он касается дерзко и без разрешения. Он встречается с блондином взглядом и их зрительный контакт длится приблизительно с полминуты, но этого довольно, чтобы посеять внутри юношеского разума едва уловимую долю сомнения. Ацуши чувствовал, как из-за нарастающей взволнованности внутри каждый его вздох становился все тяжелее. До этих событий он мог ощущать, как перехватывает дыхание только от страха перед наказанием в приюте, только паника могла заставить его замолчать, лишь она душила его. Но мог ли Накаджима сам с уверенностью заверить, что его пугает непривычная тесность в отношениях? Осаму попросту приблизился к нему из-за вынуждающих обстоятельств — это требовалось для творческого процесса, но его манипуляции чем-то отличались от естественных. Если взять в пример мимолетную близость на крыше, кажется, неделю назад, которую блондин благополучно выбросил из памяти, сегодня все складывалось иным образом. Даже сама атмосфера была не схожа с прошлым. Дадзай улыбался. Смотря на его рот, а после взирая на перетекающие от одного цвета к другому радужки, его улыбка становилась недоброй, скверной, словно в мыслях брюнета была тень злых умыслов, словно Ацуши был его загнанной в угол добычей, уже раненой, и теперь пришло время долгожданной трапезы. Блондин мог прочесть настойчивое желание в одном прикосновении к собственным губам и всепоглощающих зеницах. Это внушало безумное недоверие и параллельно безумный интерес внедриться в его сознание и разобрать, что ему нужно на самом деле. Накаджима не был дураком, он видел такие же горящие выражения лиц несколько раз прежде, и ни одному из этих раз не суждено было завершиться благополучным финалом. Терпеть гипнотизирующие карие глаза было сродни психологической пытке. Блондин немного опускает взгляд вниз, на испачканные в сумрачном угле кисти. Молочно-бледные, как первый снег или чистый письменный лист, на который пролили чернила. — Хорошо, — вдруг произносит художник, оставив парня в покое. Он все еще одаривает его ухмылкой, неизвестно где и от кого научившейся. Хотя, по нему и не скажешь, что он остался недоволен своими рискованными деяниями. Вернувшись обратно, Осаму принялся лихорадочно зарисовывать детали лица, поспешно и совершенно без единого должного взора в сторону изумленного натурщика. Когда они вновь оказались на приличном «безопасном», по мнению Ацуши, расстоянии, он осознал пустоту внутри, словно потерял что-то или упустил сквозь пальцы. Или именно с таким чувством следовало сравнить разочарование? Не он ли сам требовал прекращения ломаной комедии? Юноша ходил вокруг да около и перебирал разнообразные версии, нарочно пропуская мимо правильные: ему нравилось то непривычное сердцу и душе влечение, которое вселял Осаму. Что раньше дарили ему окружающие люди? Боль, страх, неуверенность и только пара человек тепло, радость и защищенность. Но Дадзай словно преподносил ему третий, иррациональный вариант, совершенно непонятный и неизученный. — Вы рисуете это для себя? — спонтанно задает вопрос Ацуши. Ему хотелось бы узнать, спрячет ли художник его в папку к тем эскизам, которые ему довелось увидеть, забудет ли он про него сразу же, как только закончит работу? — Нет, вообще-то, на конкурс. На следующей неделе в Музее искусств проходит выставка. Наверное, мне стоило спросить раньше, но ты же не против, что на тебя будут смотреть критики и обычные любители живописи? — Не против… — конечно, Дадзаю следовало об этом поведать раньше. Накаджима нервничает, сам не осознавая, что оценивать-то будут всего лишь рисунок. Неживое изображение, выполненное одним-единственным черным углем. Он может быть вообще не похож на самого себя, вдруг, все исполнено в том же знакомом сюрреализме? — Ого, как быстро пролетело время, — заметил Осаму, посмотрев на настенные часы. — Почти готово, фон и мелкие штрихи буду прорабатывать уже без тебя. Можешь переодеваться. Ацуши усмехнулся, обрадовавшись, что его миссия на сегодня подошла к концу. Он оголяет второе плечо, к чему не может остаться равнодушным Дадзай. Теперь, после того как юноша больше не позирует, в открытую пялиться на его полуобнаженное тело было неприлично, брюнет понимал это и полностью принимал такую точку зрения. Но точно не соблюдал. Пока Накаджима самостоятельно развязывает оби, не замечая на себе пристального лицезрения, Осаму успевает прожечь каждый сантиметр молодой кожи. Стоп, но что это? Почему на таком белоснежном «полотне» появляются приглушенно-розоватые полосы? Он не может удержать себя на одном месте и подступает вплотную, уже нагло осматривая шрамы. — Что-то не так? — неуверенно интересуется Ацуши. Когда Дадзай увидел их воочию, в голове будто всплыл рассказ блондина о своем прошлом. Смотреть на юношу, который всегда в приподнятом настроении, всегда добр и отзывчив и осознавать, что под этим находится, что выжжено на его груди на всю оставшуюся жизнь было неприятно. Это не краска, ее не смоешь. Даже татуировки можно вывести, а вот от шрамов не избавишься, сколько не три, не раздирай до крови снова и снова кожу. Художник не понаслышке располагал подобной информацией, и уже мог писать инструкцию для чайников о том «как не стоит делать, когда тебе противно от собственного тела». Он не хотел до них дотрагиваться, будто боясь ощутить всю ту боль, что пришлось пережить юноше. Осаму был бы не против спрятать их, а еще лучше затянуть своими мягкими бинтами. Обмотать их вместе, сплести, соединить в одно единое целое и тогда разделить боль на двоих, чтобы хоть немного облегчить ношу. Господи, как же ты прекрасен… — Постой, Ацуши-кун, не торопись, — звучит его бархатный голос и отдается тревожным звоночком в сознании блондина.