Да, я улыбаюсь. Нет, я не счастлив

Bring Me The Horizon — Deathbeds Все любят разгадывать других, но никто не любит быть разгаданным. Франсуа де Ларошфуко Дадзай успел мысленно досчитать до десяти и расстаться с иллюзиями, понять, что его речь была невразумительной и совершенно не доходила до блондина, что пребывал в недоумении который раз за прошедший вечер. На его лице застыл немой вопрос. — Я хотел показать тебе кое-что, пока ты не ушел, — быстро сориентировавшись, нашелся Осаму. — Да, конечно, — Ацуши остановился на полпути, готовый избавить себя от одеяний кимоно. — Но сначала я все же… — Ты же никогда раньше не носил кимоно, разве тебе не хочется побыть в нем подольше? «Скорее это вам хочется», — про себя думает юноша, видя художника насквозь. Не заметить заинтересованность, которую он чересчур проявлял к Накаджиме было невозможно. Казалось, брюнет не собирался отпускать его вовсе, но Ацуши это нисколько не волновало — он сам не торопился уходить. Дадзай достает из ящичка, что находился в письменном столе, потертый и видно, что старый, альбомный лист. Он прижимает его к груди, будто бы страшась показать, что на нем изображено, будто пряча его от всего окружающего мира и посторонних глаз. В таком же неизменном виде садится на пол, там, где некоторое время позировал юноша, и упирается спиной в стену. Кивает на место рядом с собой, оставляя тонкий намек, чтобы блондин составил ему компанию. Накаджима пристраивается подле него, в ожидании увидеть скомканный лист. Но Осаму словно не намеревается этого делать, безмолвно собирается с духом и юноша не желает помешать ему своим надоедливым словоблудием. Когда Дадзай все же идет на риск и показывает блондину то, что он хранил вблизи своего сердца, передает из рук в руки, Ацуши первоначально не очень хорошо понимает, что за диковинный лик перед ним. С первых секунд взирая на рисунок трудно было определить, что за удивительное существо оно из себя представляет. Только после глубокого оценивания юноша понял, что держал в руках один из автопортретов художника. Его душу, то, каким он видит себя каждый день. Блондин находил в изображении сходство с человечком, карикатурой, нарисованной любителем, и от которой бросало в дрожь. Ацуши хотелось убрать эту работу от себя подальше, потому что складывалось ощущение, будто человекоподобное чудовище смотрело своими белыми глазами-бусинками прямо внутрь него. Полностью черное тело и голова были словно обуглены, как будто побывавшие в огненном пламени. Но вот само подобие лица отличалось особо резкими мазками красной, черной и зеленой красок, приглушенных и смешанных настолько противно, что от такого долгого наблюдения ком вставал в горле и могла закружиться голова. Безобразности в общую картину добавлял так называемый рот, застывший в кривой, съехавшей ухмылке и показывающий на всеобщее обозрение зубы, корявые и неправильной формы. Накаджима мог только пребывать в догадках, чем же руководствовался Осаму, что же он испытывал, рисуя подобное нечто. Неужели человек действительно может представлять себя таким? Призрачным, словно инопланетным существом, которое не знает земного языка и не может найти дорогу домой. Он потерялся в неизвестной местности, обстоятельства не позволяют попросить помощи, а из-за того, что он с рождения одинок, никто на родине не будет искать его. И что же предстояло такому «гостю» делать среди чужих? Ждать от людей милостыни или самому себе помочь? «Вы выбрали неправильный способ, Дадзай-сан», — сделал вывод Ацуши, у которого не получалось прекратить проводить параллель между живым художником и его автопортретом. — Ужасно, не правда ли? — вопрошает Осаму с интонацией, будто они обсуждают совершенно не касающийся его рисунок. Он не заинтересован и отстранен, словно пребывает в только ему известных местах своего сознания — так казалось юноше. Он не мог углядеть той боли, что прячет брюнет за равнодушием, но ему безумно хотелось подловить его именно в тот момент, когда его маскировка даст трещину. Это было очень странно — они понимают, что прячут что-то друг от друга, но не могут дать точного ответа, зачем. Они чувствуют притворство, когда один из них пытается казаться иным в своих словах и действиях, но не говорят об этом вслух. Но так же подобное нельзя назвать полнейшим безразличием. Взаимно они влекут один одного настолько сильно, что эта мощь делает из них беспомощных и трусливых, тех, кто утопает в страхе потерять все имеющееся, сделав один неверный шаг навстречу судьбе. — Такое чувство, будто вы рисовали это с закрытыми глазами, — наконец говорит свою точку зрения Накаджима, возвращая портрет владельцу. — Или под чем-то запрещенным. — Вообще-то не так плохо… — как бы мягко и утешительно не звучали его слова, заметно было то, что Ацуши выдавливает их через силу. — Почему вы сперва колебались? — Мне самому противно от этого монстра. Я предполагал, что после этого ты будешь представлять только такого меня, — он кивает на портрет. — Это было бы самое постыдное и печальное, что со мной могло бы произойти. — Этот рисунок ничего не изменит, но я польщен, раз вы решили раскрыться мне. — Все не совсем так, как ты думаешь, — загадочно произносит он. — Я решился показать тебе истинного себя, чтобы ты впредь не удивлялся тому, что я собираюсь делать. Дадзай зря затевает эту игру, он отдает себе отчет, что спешит, крайне спешит, но вот зачем и куда? На эти вопросы так же сложно было дать ответ, как и на существование его смысла жизни. Он пытался найти его в живописи, но что она дала ему? Неживые и траурные картины… Он пытается найти его в смерти, но она ускользает от него. Каждый раз так близко и каждый раз так далеко, что и нет более сил пускаться на новые поиски. Он ищет, но Бог не награждает его за старания, как и закрывает глаза на его мучения. «Не стоит выслеживать смерть. Когда придёт время, она сама тебя найдет», — эти слова не так давно художник услышал от одного мужчины, который умирал у него на глазах. Господи, как его звали? А как же он умер? Ножевое ранение, болезнь или… Осаму не может вспомнить ничего, что происходило в тот роковой день. Память словно стерли, он помнит только хриплый от изнеможения голос. Или все это ему приснилось? Может ли такое быть? Нет, это не являлось значимостью, важно лишь то, что та фраза была наделена полным абсурдом. Время не проходит, оно видимо остановилось на месте, в его мире часы замерли, это в другом, «нормальном», в котором живет его друг и теперь его Ацуши, все продолжает идти своим чередом, минута за минутой и год за годом. Должен ли Дадзай говорить себе «нельзя», должен ли отдергивать свое желание? Почему нельзя, почему он не может заполучить то, что сделает его хоть капельку радостным? Пускай иллюзорно, пускай в пелене мечты, ему сойдет все что угодно, лишь бы удовлетворить ночной кошмар, сотканный из ошибок и неудач. Осаму постоянно пребывал не только в поисках смерти. Счастье стояло на одной с ней ступени, было его причудой. Он прекрасно знал, какой никудышный из него сыщик, но при этом чувствовал, так отдаленно и еле уловимо, что заслуживает лучшего… В голове Дадзай прокручивает слова Накаджимы, которые он говорил ему когда-то, как заезженную пластинку. Почему он повторяет посторонние слова? Где его собственные? Почему его мысли заполнены чужим, неужели он потерял себя как личность? Или теряет… Все действия Осаму были сплошной импровизацией, которая в один момент начала выходить из-под контроля. Он дотрагивается до плеч юноши и надавливает на них с небольшой силой, достаточной для того, чтобы уложить Ацуши на спину. Тот, словно бездушная игрушка, податливо уступает под его напором, и даже не старается предпринять что-либо по части собственного спасения. Блондин просто ошарашено смотрит на то, как Дадзай склоняется над ним все с той же ухмылкой, подобной ужасной сатире. Один его взгляд обездвиживает, поглощает все чувства и заставляет подчиниться. Осаму сжимает его правую ладонь в своей и не видит смысла медлить, скорее, даже не может его увидеть. Ведь им овладевает приступ, который он обязывался всегда сдерживать в присутствии дорогих сердцу людей. Но он не справляется. Брюнет делает это не по своей прихоти, а по отчаянному зову разлагающейся души. Она командует им, ей требуется заполучить, сорвать аппетитный плод, чтобы хоть на миг почувствовать ясность и светлость юноши в своей власти. Ацуши думает, что он хороший человек, который меняется под давлением его влияния. И Осаму хочет показать своими развязными поступками, насколько же далек он был от истинны. Хочет, чтобы блондина словно пронзило зарядом тока, когда он опускает свою ладонь на чужую оголенную грудь, чтобы правда о нем растеклась по юношеским венам и полученная боль прокричала, выжгла в сознании настоящий образ Дадзая. Он взбудоражен при виде молодого желанного тела до такой степени, что даже если вытащить из него заводной ключ, он будет продолжать требовать незамысловатыми прикосновениями и ласками взаимных чувств. Накаджима ерзает под ним, целиком и полностью недовольный таким поворотом событий, он намеревается прекратить это сейчас же; выставляет свободную руку вперед и упирается в стороннюю грудь в знаке протеста, с надеждой отодвинуть от себя брюнета, но его напора и отчаянных стараний не хватает. «Зачем, что вы хотите? Одумайтесь!», — мечется в голове Ацуши, пока художник любуется раскиданными по паркету в хаотичном порядке волосами юноши, взмокшей от напряжения и волнения челкой и встревоженным лицом. Осаму не отличался крупным телосложением, но силы в нем было побольше, чем мог представить себе блондин, поэтому на все непрекращающиеся попытки Ацуши отстраниться, Дадзай только крепче сжимает его ладонь в своей и настойчивей продолжает изучать тонкими пальцами светлую кожу и старые шрамы. Он будто боится, что если хоть на долю секунды посмеет ослабить хватку, то Накаджима поспешно сбежит от него, испарится и больше никогда, даже под страхом смерти не вернется в его квартиру. Поэтому все, что может брюнет — только сильнее изнывать самому и сильнее мучить юношу, который не собирался бездействовать и спокойно дожидаться не пойми какой участи. Каким же он был непослушным и как же Дадзаю нравилась в нем эта непокорность. Как бы ему хотелось приложиться к нежной груди мягкими губами, а не подушечками шершавых пальцев, но блондин, словно читая мысли Осаму, начинает вырываться из его плена с большим усилием. Все, что художник может сделать с ним — это затронуть поцелуем открытую шею, одновременно рукой спускаясь от живота все ниже и ниже; его ладонь утопает под тканью кимоно и на ощупь старается коснуться чужой плоти. Проделанный маневр заставил Ацуши ощутить беспокойную дрожь, от которой тело горело и содрогалось в смятении. Подобная интимность вызывала желание раствориться, убежать, исчезнуть, а блуждающие руки и губы на шее будто обжигали, ударяли в самую больную и еще не успевшую затянуться рану. Блондин дышит сбивчиво и уже прекращает воспринимать происходящее как реальность, словно это все вершится не здесь и не с ним; еле сглатывает собравшуюся во рту слюну, он чувствует, как температура тела слегка поднялась, и теперь ему было невыносимо душно. Если раньше юноша мог назвать Осаму отрешенным человеком, то теперь он полностью воплощал себя в образе хищного охотника с заряженным ружьем. Накаджима ступил на его территорию, попал в капкан и мог только дожидаться контрольного в голову. Но Дадзай не был настоящим охотником, как и Ацуши не его добыча. Последствием непрерывных движений и сопротивления, блондину удается освободить ведущую плененную руку. Он быстро, не глядя, сжимает кулак и заряжает им в сторону Осаму, на миг отстранившегося от его шеи. Специально и со всей силы. Удар, сделанный в порыве эмоций, получается мощным, несколько неаккуратным из-за невыгодного положения, и проходит по лицу художника. Его голова дернулась, отклонившись в сторону, а челка вслед упала на затуманенные глаза. Ни капли не удивленные, принявшие удар как должное. Он выпрямляется, стоя на коленях, и его руки безвольно повисают рядом с туловищем. Дадзай схож на провинившегося ученика, осознававшего свою ошибку и принимающего наказание от преподавателя — так же он склонил голову и потупил взгляд в пол. Ох, как же ему не хватает хорошей встряски, что-нибудь потяжелее, чем разбитая губа. Он бы даже не смел вырываться, мирно вбирал бы в себя каждую атаку маньяка. Жертва из него получилась бы такой же умелой, как и садист. Юноша, воспользовавшись моментом и замешательством Дадзая, отползает немного в сторону, насколько получается. Ацуши путается в подоле кимоно и на скорую руку повязывает пояс, лишь бы прикрыть все тело, получить от одежды оболочку защиты. Сорвавшийся с цепи Осаму, сродни дикому животному, теперь мог умерить свой пыл. Левая половина лица горела, поэтому он невольно притрагивается к нижней губе, а после бросает взгляд на следы багряной крови на пальцах. Во рту чувствуется металлический привкус — ненавистный, от которого выворачивало наизнанку. Не такого финала ожидал Дадзай. Он коротко смотрит на юношу, отвернувшегося, что не решался взглянуть в его сторону, и понимает, что вырвать из своего горла хоть малейшее слово, звук, он уже не сможет. Брюнет так же отворачивается и хочет хоть на минуту забыть о том, что он не один в своей студии, но ему мешает прерывистое дыхание со стороны, что доносится до его ушей. Они находились за прозрачной стеной. Сидели, как два немых, совершенно незнакомых человека, и у каждого мысли были спутаны. Смотрят в разные стороны, почти что спиной друг к другу, и даже мимолетного желания взглянуть в чужое лицо никто не испытывал. Ацуши продолжает шумно переводить дыхание — его, бесспорно, происходящее задело по живому больше, чем Осаму, который с перерывами касался разбитой губы кончиком языка, слизывая выступившую кровь. Неловкость давит на обоих так, будто их насильно заперли в этом помещении вместе, хотелось абстрагироваться, найти убежище в своих мыслях, но и они были полностью поглощены новоиспеченной проблемой. Когда Накаджиме удается утихомириться, а тишина становится просто невыносимой, Дадзай не выдерживает давления первым. Он более не мог терпеть, меньшее, на что он был способен — банально извиниться за доставленные «неудобства» и за то, что он полный мудак, но и это давалось с трудом. — Отличный удар, — звучит его голос, разрезая безмолвие и заставляя юношу встрепенуться. Разговор был просто пыткой, выдавливать из себя силой слова, целые предложения… Хотелось ухватиться руками за голову и взвыть, но он не позволяет себе даже того, чтобы речь дрожала, как лист на ветру. — Ага…жизнь научила, — ноль эмоций на лице юноши, но если бы Осаму мог заглянуть в его душу. «Бедный, — сказал бы он. — Как же мне тебя жалко». — Прости. Не знаю, что на меня нашло, — оправдывается Дадзай и понимает всю безрассудность ситуации в которой он оказался и Ацуши, предположительно, ощущал то же самое. — Нет, это я должен извиняться за удар, Дадзай-сан, — в нем говорит нелепая вежливость, которая просто немыслима в его положении. Он должен обвинять его. — Просто то, что вы делали… Это странно. — Я больше не буду приставать к тебе. Это была минутная слабость. Хорошо, что ты можешь постоять за себя и вовремя меня остановил. Осаму наконец разворачивается с целью посмотреть на юношу. Теперь ничто, даже собственная мнительность не могла заграждать ему обзор, но, в отличии от Дадзая, Ацуши не идет ему навстречу. Так было проще — не видеть собеседника, побитого им же, и не наблюдать реакцию. — Я не переношу, когда ко мне прикасаются так…там. Вам не стоило этого делать, — произносит он твердо заключительную фразу и сжимает ткань кимоно в кулаке, не рассчитывая силы, будто хочет выжать из нее все или цепляется, как за спасательный круг. — Ты слишком нервничаешь. Все в порядке? — осторожно спрашивает Осаму, вновь приближаясь, и пытается заглянуть в лицо, которое блондин прячет, но безуспешно. — Просто отстаньте от меня! — от отчаяния он повышает голос и не держит себя в руках. — Что я вам сделал? Что вам нужно? Почему бы вам не оставить меня в покое, я же не прошу…я же… Осаму молчит и просто выступает в роли наблюдателя за нарастающей истерикой. Не нужно было быть психологом, чтобы понять, что юношу серьезно задело и, возможно, проблемой был не только Дадзай. Ацуши дотрагивается шеи, то место, где недавно Осаму оставлял свой след, и нахмуривается, сам машинально прикусывая нижнюю губу. Он взвешивает все «за» и «против» и понимает, что невероятно мучительное чувство, желание высказаться, реализовать все накопившееся внутри в виде слов, съедает его нутро. Если Накаджима сейчас промолчит, то вряд ли в следующую их встречу сможет смотреть на Дадзая без сожаления. — Дадзай-сан, если я вам расскажу, вы обещаете, что ваше отношение ко мне не изменится? Понятие о том, что он из них самый старший, а значит должен вести себя соответствующе Осаму имел. Он должен был выслушать его и не важно, что именно Ацуши будет рассказывать. Он бесшумно сглатывает и уверенно произносит: — Говори. Блондину требуется еще немного времени, чтобы вдохнуть полной грудью и расслабиться, насколько позволял учащенный пульс. — Это случилось еще в приюте, мне тогда было лет четырнадцать, а им, вроде, по шестнадцать. Они пытались сделать это с новенькой, а я заступился. И тогда они решили, что я тоже подойду… я делал ужасные вещи. Они заставляли меня, но я был против, — будто бы оправдываясь перед Дадзаем, шептал он, уткнувшись в свои колени. — Но до самого главного не дошло, меня спасла воспитательница. И вы знаете, что было потом? — спросил он и сделал паузу, словно действительно ожидая от Осаму предположений. Но он не смел нарушать монолог, который был на грани истерики, и в любой момент мог потерять контроль. — Наказали не только их. Вернее, под самую большую раздачу попал, конечно же, я. Почему? Да потому что у одного из тех парней была хорошая репутация и много очков. И ему поверили. Поверили в то, что я сам просил их изнасиловать меня. И всем было плевать, что я тогда в слезах отбивался, как только мог… Его речь была скомканной, тихий понурый голос то и дело робел, но Дадзаю удалось прекрасно уловить суть. Даже слишком хорошо он представлял издевательства, которые в юном возрасте пришлось пережить Ацуши. «Его домогались, а ты сегодня сделал практически то же самое. Браво» — Все, достаточно, — брюнет хотел приобнять его за плечи, но тот словно колючий ежик, убрал его руки. — Я понял. Ты ни в чем не виноват. Осаму казалось, что его бессмысленная поддержка не представляет для юноши никакой ценности. Действительно, что могло поменять для психологически травмированного парня его сочувствие? Ровно столько же ничего, как не вернуть к первоначальному виду сожжению картину. Дадзай был бессилен, утешать других у него получалось из рук вон плохо, но он не хотел видеть, как у него на глазах разрушается Ацуши. Или он уже был разрушен до того, как они встретились? Тогда что же значило его «не сдавайся» в каждой уверенной фразе, что значил его свет, который он излучал и заставлял поверить в него Осаму? Слишком тяжело было принять это, но и Дадзай не мог заявить, что был удивлен до потери сознания. Мир жесток и то, что в нем делают с добрыми или слабыми людьми было в вышей степени омерзительно. К этому нужно было лишь привыкнуть, и тогда смотреть на насилие и смерти станет в разы проще, а смысл поддавать осуждению садистов и убийц исчерпается сам собой. Ведь то, что они делают «нормально» в мире, полном бесчеловечия. — Ты никому об этом не говорил? — молчание в ответ и Дадзай расценивает это как «да». — Легче? — юноша отрицательно покачивает головой, а после пожимает плечами, будто сам не в состоянии разобраться в своих чувствах. — Как я не поменял своего мнения, касающегося вашего автопортрета, так и я надеюсь на вас по части моего прошлого, — собравшись с мыслями, выдавливает из себя Ацуши, ведь его только это и волновало. Да, он хотел быть оправданным в глазах того единственного, кто верил его истории, и он сам сможет закрыть свои на его «минутную слабость». — Ты думал, что я буду жалеть тебя? — вопрошает Осаму и приходит к выводу, что этим слегка грубым вопросом добьет и без того пострадавшего юношу. Но у него не получалось вести себя иначе. Художник хотел, чтобы Накаджима перестал чувствовать одинокую боль внутри, и ровно настолько же хотел дать ему сил своеобразным «кнутом». — Мне это не нужно. — Если ты сам не сможешь побороть свои страхи, жить дальше будет невозможно. Они будут преследовать тебя и находить в самый неподходящий момент. — И это вы будете преследователем? — блондин наконец-то поднимает голову и смотрит на Дадзая, совершенно необескураженного вопросом. Будто его абсолютно ничем нельзя было удивить, это даже немного разочаровывало. Хотя после всего произошедшего за этот вечер Ацуши мог чувствовать лишь опустошение и апатию. Он убеждал себя, что его более ничего не тревожит, и даже можно наплевать на Осаму, вскрывшего старые раны. — Я уже говорил, что больше никогда к тебе не притронусь. — Трудно представить, что я смог вас заинтересовать в этом плане, — произносит он горько, а на его устах застывает кривая полуулыбка. Ему терять больше нечего и он не будет впредь жалеть о сказанном. — Насколько ничтожным нужно быть, чтобы привлекать других мужчин… Столько скорби, сколько было в его голосе хватило бы, чтобы морально уничтожить каждого человека на всей этой чертовой земле. Он сильный, он держится и ни при каких условиях не будет обвинять Осаму в том, что тот не удержал себя в руках, ведь он — потенциальная жертва и с годами, как ни странно, ничего в нем самом не меняется. Для Ацуши всегда легче было винить себя, чем искать поистине виновного. Ведь для других возможно придумать оправдание, а для себя самого его найти невероятно сложно. «Это мои проблемы, не твои», — хотел заверить блондина Дадзай, но его бесцеремонно опередил громкий хлопок, который издала, по всей видимости, входная дверь. От неожиданности Накаджима вздрогнул, а сам художник был готов отправляться на разведку. Осаму не успевает даже подняться, как в студию врывается нежданный гость в старомодной шляпе, которая каждый раз мусолила глаза брюнету при одном кратковременном взгляде. — Ты так и не научился запирать дверь на замок, безмозглый! Когда к тебе уже придет маньяк и задушит, чтобы вразумить? — оригинальное приветствие крайне недовольного Накахары вмиг взбодрило всех. Чуя не сразу замечает, что в студии Осаму не один, от чего хмурит брови, наблюдая за растерянным лицом Ацуши. — Дадзай, что это? — осведомляется рыжий, кивая в сторону юноши. Осаму хотелось выпустить пар, устроить разбор полетов и размять кулаки, но ругаться при Ацуши было не самым верным решением. А на счет Чуи ему вообще сказать было нечего. Если он когда-либо специально выжидал момент, чтобы обломать Дадзаю все, что только можно было, то этот, безоговорочно, был самым подходящим. Что именно в его квартире забыл Накахара имело очень простое объяснение: не так давно Дадзай приглашал его, чтобы якобы познакомить с милой девушкой-натурщицей, которой и в помине не было. Визит друга как и то, что он собирался над ним подшутить, у художника благополучно вылетело из головы, за что он был не прочь ударить себя по лбу и красноречиво обругать, только мысленно. Очень непривычно для Осаму забывать про назначенные встречи, он ценил как свое, так и чужое время, этому не препятствовали ни ветер в голове, ни его фривольность, но в этот раз он допустил оплошность и даже знал, кто был виной его помешательству. Хозяин квартиры нехотя представляет двух парней друг другу, называя Чую без тени яда в словах «мой друг», а юношу просто по имени, не желая раскрывать его личность и то, в каких не отношениях они состоят. — Очень приятно, — неуверенно, но с уважением к старшему говорит блондин и отводит взгляд, скрещивая руки на груди. Накахара, настроенный не слишком дружелюбно, скептически взирал на Ацуши, вызывая у него неприятное чувство дискомфорта. — Иди переоденься в другую комнату, — шепчет Осаму юноше на ухо, и тот поспешно удаляется, прихватив с собой вещи. Без присутствия Накаджимы брюнет ощущал себя свободно и был готов высказывать все то, что думал. — Предупреждать надо, когда приходишь. Сложно было прозвонить? — Просто твой телефон, похоже, сдох раньше тебя. Мне уже осточертело слушать «абонент недоступен», — съязвил Чуя, оглядывая студию и примечая последствия недавнего творческого процесса. — А что такое, я помешал твоим «играм» с этим мальчишкой? — невинно полюбопытствовал он. — Я его рисовал, ничего более, — излишняя твердость в голосе и пронзающий взгляд заставляют Накахару усомниться в достоверности его информации. — Я даже не буду спрашивать, почему девушка в кимоно вдруг поменяла пол. Или ты пока до постели не дойдешь, не сможешь определить? Дадзай собирался ответить не самым культурным образом, но когда возле дверного проема замаячила блондинистая шевелюра Ацуши, уже полностью собранного, он прикусил язык. Юноша, в свой черед, чувствовал, что в компании лучших друзей будет третьим лишним. — Дадзай-сан, мне пора, — он машинально поклонился и, не дожидаясь ответной реакции, быстро исчез из поля видимости, будто бы переживая за то, что его могут остановить и навсегда запереть здесь, как в клетке. Осаму цыкнул, чувствуя разочарование от того, что отпустил и распрощался с важным для него человеком недолжным образом. Теперь он может только догадываться, сколько усилий стоит приложить, чтобы вновь найти с юношей общий язык.

***

Полупустая бутылка сакэ, дым чужих сигарет, что по-особенному душил Осаму, и разговоры ни о чем — его компания на остаток ночи, которая никогда не приестся. — Ты давно был у Мори-сана? — задает вопрос Чуя, бесцеремонно устроившись на диване в скромно обустроенной гостиной. Рядом с Накахарой Дадзай никогда не ощущал терзающей неловкости, да и сам он не смел жаловаться на этого рыжего вредителя, ведь их отношения всегда были простыми, но существовали такие моменты, на подобии сейчас, когда Чуя спрашивал его о ненавистных вещах, и тогда брюнет мечтал не иначе как выставить друга за дверь, предварительно нанеся пару увечий. Что же, это было взаимно. — А какой сейчас год? — мечтательно отзывается Осаму, покручивая в руках дротик от игры в дартс, постаравшись даже не скривиться при упоминании хорошо знакомого имени. — Шестнадцатый, придурок! — Ого, значит давно, — он попадает в «яблочко», ничуть не сомневавшись в своей точности. — Очень смешно. — Я не хочу видеть его. Не сейчас. То, что со мной происходит… С этим ничего уже не поделаешь, мне не нужны его нравоучения и «забота». Чуя, как никто иной, мог с ним согласиться. Огай научил их, двух оборванцев, таким понятиям как: бильярд, дорогой алкоголь, элитные женщины и самое главное — хладнокровие по отношению к преступлениям и аморальности. Но они не были его детьми, единственное, что он мог им дать — это пристанище, приют для отбросов общества, взамен на символическую плату — всю душу до последней капли, полное повиновение и преданность. Мори маленькая пьеса, знаменуемая их жизнью, над которой он наблюдает с первых рядов забавляет с каждым движением никудышных актеров, которые забывают свой сценарий. Или это он, будучи режиссёром, диктует его? Но больше Мори-сана Накахару гневил Осаму, эдакий клоун с грустными глазами, делающий все, что вздумается, и не имеющий тормозов. Да, как сложно все же живется, когда знаешь, что твой друг может в любой момент тебя оставить навсегда. С нормальными людьми все проще — понимаешь, что смерть может забрать их, но слепо веришь в то, что это случится еще не скоро. С Дадзаем же все перевернуто с ног на голову. — Мне плевать как, но ты должен к нему сходить. — Посмотрим, — лаконично отрезает брюнет, с одного раза осушив сакадзуки*. — Это тебе не кино, чтобы смотреть, — начиная медленно вскипать, заметил Накахара. — Говори: да или нет? — Чуя, если бы ты знал, что завтра тебя ждет смерть, ты бы шел на свидание с ней? — Мори-сан не твоя смерть. — И это меня печалит больше всего. Он слишком жестокий человек, почему бы ему давно не убить меня? Или не усыпить, как животное? Или почему ты этого не сделаешь, дорогой мой друг, самый близкий из всех, Накахара Чуя-кун? Ты же лучше других знаешь, как я страдаю. Дадзай был самым ничтожным клоуном с грустными глазами, каких только видел свет. Чуя был хладнокровным убийцей, но все же не мог избавиться от этого человека, как бы он его не умолял. Дадзай впервые испытал самую большую привязанность к тому, с кем не сможет быть, а Чуя духовно разрушался от того, что с каждым днем теряет друга.