Aron Bergen — Revelation
Сразу после Бога идет отец.
Вольфганг Амадей Моцарт
Стоять на месте в ожидании неизведанного невыносимо. Помимо опущенного настроения градус на улице так же находился на низкой отметке, а из-за морозного воздуха даже простая прогулка была бы не по душе самому завзятому любителю природы. Ацуши переминался с ноги на ногу, потирал ладони, чтобы согреть их, но это не сильно помогало. Наверное, стоило надеть шапку или свитер потеплее, но исправить что-либо не было возможности, а мысли о согревающих вещах не спасали и приходилось банально мириться. Он терпит всю свою жизнь, самые тяжкие трудности и полегче, невзгоды, что должны были прогнуть его под себя, сломать на две половины, но не добились цели. Теперь же он вновь старается владеть собой, но томительное ожидание и скорое будущее пугают его больше.
Юноша не хотел этого, заранее пытался несколько раз подряд отговорить себя, а сегодня утром на почве собственного нежелания чуть не поругался с Осаму. Для Накаджимы дьявольское свидание с бывшим палачом схоже на пытку, по телефонному разговору с Дадзаем он лишний раз об этом напомнил, на что брюнет среагировал незамедлительно, остановившись на своем убеждении: «Ты сам знаешь, что тебе это нужно». Потом Осаму предложил составить ему компанию, но тут же осекся и отказался от этой идеи. «Ты должен пройти через это сам», — было его оправданием, но на самом деле корень решения скрывался глубже: если он встретится с этим подонком — разобьет ему лицо, сломает пару ребер и навряд ли не сделает инвалидом, а ему и Ацуши нужно было переговорить, потому подобное развитие событий было недопустимо. Накаджима еще больше расстроился. Ему не нравилось то, как Осаму бросает его на произвол судьбы, мол, ты уже взрослый, должен делать все сам. Он не станет взрослым, пока не прекратит содрогаться при каждой мысли об «отце».
— Ацуши-кун, я буду с нетерпением ждать нашей встречи. Ты ведь придешь?
— Да…
Тогда блондин говорил на автомате, слова согласия директор буквально вытащил из него щипцами, но осознание сказанного пришло гораздо позже. Сейчас не было ясно, от чего он трясется на самом деле: ветер виной тому или все же болезненные воспоминания о мужчине.
Его фигура двигалась медленно, будто и вовсе не спешила ни на какую встречу. С каждым приближающимся шагом смелость Ацуши сжималась в маленький комок и не давала дышать спокойно. Наверное, увидев его таким, Дадзай-сан засмеялся бы…
— Здравствуй,
Ацуши-кун, — только он мог так произносить его имя, словно со скрипом в зубах. — Как же я рад тебя видеть, — мужчина сдержанно улыбнулся, но Накаджима не ответил ему тем же. Вместо этого он опустил голову и кивнул, а его взгляд тем временем зацепился за неизвестный предмет, что директор прятал за спиной. — А, это тебе, — он протянул юноше букет белых лилий, но блондин не принял их. — Ну, как хочешь, могу пока что подержать у себя. Присядем?
Они остановились на лавочке с видом на прекрасный, некогда зеленый парк, что с приходом зимы постепенно терял свои убранства.
— Как ты поживаешь? Не видел тебя всего год, но, кажется, ты даже подрос немного.
Его речь была преувеличительно ласковая и простая, без тени сарказма и лицемерия. Где же те открытые насмешки и издевательства, которых ожидал Ацуши? Здесь скрывалось какое-то таинство. В любом случае, такие вопросы звучали для него как очередные грубые пощечины. Будто они разошлись на хорошей ноте, слишком глупо обращаться с ним теперь подобным образом.
— Хорошо. Все просто отлично, — он холоден, как этот ветер, что бьет по щекам. Отвечает так, словно разговор вообще не касается его жизни. — Как приют?
— Еле сводим концы с концами. В принципе, как и всегда.
Пауза между ними режет Ацуши по открытой ране. Он назойливо постукивает подошвой обуви, дожидаясь, когда же мужчина поведет их диалог далее. Его молчание обрушивалось тяжким камнем на крепкие нервы блондина.
— Я не собираюсь рассказывать в подробностях, как держался все это время, — юноша смотрит в лицо напротив с презрением. — Так же не ждите, что я буду вас благодарить. И плакаться в жилетку тоже не собираюсь.
Хотелось выговориться. Выплеснуть все. Именно в данный момент он чувствовал, что готов. Он больше не ребенок, и в состоянии постоять за себя или дать отпор, но он отдергивал эти желания. Удерживать негативные, разрушительные эмоции в руках помогала воля и воспитание, которое он неоднократно проклинал. Ацуши никогда не позволит себе повысить голос на этого человека. Его слишком хорошо выдрессировали, а правила поведения при отце заложены на подсознательном уровне.
— Значит, самостоятельная жизнь все же изменила тебя? Или, точнее, те люди, которых ты повстречал.
— Те, кто влияют на меня сейчас, лучше всех, с кем я жил на протяжении восемнадцати лет. Не волнуйтесь за мое окружение.
— По правде, я хотел встретиться, чтобы снова взглянуть в твои глаза. Мне не важны детали и то, через что ты прошел без меня или проходишь сейчас. Главное: теперь ты не боишься и не отводишь взгляд. Многое переменилось, — голос никак не выдавал мужчину, но печально опущенные уголки губ заявляли о его горько-радостном положении.
Изначально директор пошел по самому сложному пути. Начиная с детства и до конца жизни его воспитанника — одного из самых обычных, но отличающегося всеми качествами — мужчина хотел, чтобы предмет юношеской ненависти был только один. И он добился своего, выиграв в пари с судьбой, но в тот же миг потерпев фиаско, когда Ацуши, наравне с директором, стал ненавидеть самого себя.
«Таким как он будет тяжело в этом мире, если они будут расти через призму розовых очков», — к такому выводу мужчина пришел, как только Накаджима научился говорить. Все было словно на ладони. Еще будучи совсем крохотным, среди других детей, блондин выбирал помощь нуждающемуся, а не самому себе. Когда воспитатели учили, что нужно в первую очередь заботиться о себе, а он спрашивал: «Неужели это главное?» При прослушивании сказки все радовались счастливому концу, но Ацуши интересовала доля отрицательных героев: с ними же все будет хорошо? Его искренность и открытость были видны насквозь. Мальчик, чей разум не помешался на баллах — своеобразной валюте, за которую полагалась награда. Мальчик, что вечно улыбался, играя с другими, будто солнце над его головой светило даже когда редкие тучи намеревались помешать размеренному стилю жизни.
Его долгом было изменить восприятие этого ребенка, подстроить под циничные стандарты планеты Земля.
Сперва хотелось сломать в нем еще не успевший сформироваться стержень. Хотелось показать, что друзья предают, что каждый второй в этом мире — лжец, покрытый гнилью; что помощи и поддержки дождешься только от себя. Но Накаджима вечно шел наперекор всем наставлениям. Держался, даже за самую тонкую паучью нить, что могла вот-вот порваться. Выставление за двери приюта – последний этап, который он должен был преодолеть. И самый рискованный. Даже он, директор, иногда дождливыми холодными ночами гадал, где же он может быть сейчас. Нашел свое место или страдает от одиночества? Испытывает боль или долгожданную усладу? В любом случае, директор не страшился нести ответственность за то, что вершил в течении долгих лет, и что может случиться. И он определенно готов был извиниться перед Ацуши — единожды и навсегда — если бы его не стало. На его могиле, попросить прощения за то, что это только он, его отец, не справился со своей задачей.
«Терпи», — говорил он блондину, когда наказывал. И тот терпел. Сквозь боль, кровь, агонии, и так по кругу, в смертном, грешном, лишенном всякого разума танце. Так продолжалось и по сей день.
Родители всегда желают для своих детей самого лучшего. У директора приюта детей было больше сотни, и он обязан был дать им хоть что-то, подготовить к ледяному миру, который никогда не раскроет своих объятий просто так. Для всех он хотел одного, но больше всего, конечно же, молился за Ацуши. Второстепенной задачей было разжечь в его сердце ненависть. Он закрывал глаза на хулиганство, в чем нередко обвиняли Накаджиму, он вставал на сторону, лишенную правоты, чтобы в очередной раз убедить его в несправедливости. Пусть он бегает, кричит, льет слезы, умоляет, действует, но не враждует со своей сущностью. Мужчина не хотел делать из мальчика монстра, но, в какой-то момент, из-под его крыла вышло чудовище. Такая личность, что словно имела иммунитет на все неудачи, не позволяла ошибкам переступать через мягкую, но эффективную броню.
Монстр, потому что современный мир именно так окрестил
настоящих людей. Таких как он много, но они прячутся под колпаками неприметности, иначе будут сожжены на психологическом костре другими, брезгующими моралью и человечностью.
Да, директор взрастил монстра, которого не принимает местная утопия. Но его помыслы чисты, а душа не играет реквием по содеянному: юноша, что так отчаянно хватается за жизнь и справедливость и не изменяет своим принципам — лучшая награда.
— Я никогда не сомневался в тебе.
Директор поднялся, поправил свое пальто и собрался уйти по-английски, но ему не дали этого сделать. «И это все?», — метался один вопрос в голове юноши. А как же еще куча расспросов? А как же осуждение его стиля жизни? Очевидно, не для этих пары избитых фраз он так мучился перед встречей. Ему хотелось узнать чуть больше.
Поведение мужчины, его слова и даже мимика более не пугали блондина — они его раздражали, перебирали нервы. В его легких было достаточно воздуха, чтобы громко проговорить:
— Постойте! Когда вы выгнали меня, откуда знали, что я не умру? Что я буду жив? — это звучало как претензия, пропитанная невероятной досадой. Этот человек не Бог, он не мог знать наверняка. Тогда что же? Что, черт побери, двигало им все долгие мучительные годы? Неужели собственный эгоизм или банальное удовольствие от насилия?
— Я знаю тебя с пеленок, я растил тебя. Ты проходил через множество преград и я был уверен, что через эту тоже пройдешь.
Накаджима никогда не поверит, что для него хотели лучшего. Он был на волосок от гибели, он мог потерять рассудок — это не способы заботы или воспитания. Когда дело касается смерти, все иные факторы вмиг становятся бесполезными и обесцениваются. Ведь смерть лишает
абсолютно всего.
— Неужели вы думаете, что я способен перетерпеть любые трудности?
— Время покажет… По крайней мере, ты один из немногих моих детей, который самостоятельно и нормально себя обеспечивает. Мои методы работают. Я сделал тебя сильным.
Ацуши не видел любви в человеческих сердцах, что окружали его. Он видел ее только в птицах, пролетающих над головой, в цветах на клумбах и полях, и в высоких деревьях. В свободе, что находилась за гранью приюта, и он смел только наблюдать, как другие наслаждаются ею. Эти вещи делали из него человека.
— Нет, — уверенно произнес блондин, заставив директора вскинуть бровь. — Я был сильным с самого начала, а вы только убивали во мне силу.
Он оставался невозмутимым, когда говорил эти слова, не старался скрывать эмоции, ведь их попросту не было. Юноша чувствовал себя решительным и спокойным, как никогда. Он чувствовал, что выиграл.
Директор сократил расстояние между ними, и когда Накаджима мысленно успел подготовиться к удару или словесным унижениям, мужчина превысил все его ожидания. Он обвил свои руки вокруг юношеских плеч и слегка приобнял его, так, будто в первый раз, будто сам боялся.
И он действительно делал это впервые.
— Как же я давно ждал услышать от тебя это, — заявил мужчина и, отстранившись, положил руку на блондинистую макушку.
— Я тобой горжусь.
Что предпринять Ацуши не знал, что чувствовать так же. Сложно подобрать реакцию на слова, о которых он никогда не мечтал даже в самых смелых грезах. Они были не нужны ему раньше, но теперь… Накаджима понял, что секундой назад получил искреннее признание своего отца — человека, который
вырастил его. В приюте он не был одинок, он имел семью…и даже такого человека, что думал о его будущем с самого детства. Глаза юноши наполнились слезами, и он наконец мог описать свои ощущение в тот момент — полное бессилие. Будто тяжкий груз, что он носил на плечах девятнадцать лет, в миг улетучился, оставив после себя лишь ноющую боль и отметины, которые никогда не заживут.
Скажи, что бы ты делал, если бы директор умер?
«Дадзай-сан, теперь я знаю точный ответ. Если он умрет, я все равно буду плакать…»
Так же впервые мужчина не журил блондина за слезы, что он поспешно вытирал с покрасневших глаз. За долгое время это не был плач, вызванный горем. Последнюю фразу директор произнес с улыбкой: «Ты всегда можешь прийти обратно». Конечно, он имел ввиду просто навестить их скромный дом, но даже это еще сильнее растрогало Ацуши. Отец наконец разбил свои же оковы, теперь Накаджима
свободен во всех смыслах.
Мужчина ушел с печалью осознания лишь того, что несмотря на все старания, невозможно воспитать постоянно счастливого человека.
Букет цветов он оставил на скамье, и Ацуши не мог забыть про него. Но нести цветы домой не хотелось: теперь его ничто не держало, а лишнее напоминание о былом, хоть и в виде такого незамысловатого презента не нравились ему, поэтому первая мысль была выбросить его в урну, но вскоре он передумал. Решение пришло быстро и само собой. Навстречу ему шла молодая девушка, скромно одетая и видно, что уставшая то ли от проблем, то ли от жизни в целом. Накаджима приветливо привлек ее внимание, а после вручил букет без особых пояснений. Расцветшее лицо незнакомки послужило для парня знаком, что он поступил правильно.
А после встречи, что еще некоторое время назад юноша проклинал про себя, ему хотелось бежать со всех ног только к одному человеку. Рассказать, как можно быстрее, поведать о происшествии, не утаив ни малейшей детали. Будто после успешной сдачи экзамена, он кипел, горел, шел к нему как завороженный, потому что Осаму — тот, кому можно и не стыдно исповедоваться. Он доверяет ему даже больше, чем самому себе, хочет быть уверенным, что он ни разу не подведет. И когда Дадзай видит лучезарное лицо его света, слышит, как приятный голос торопливо проговаривает каждое слово, он радуется вместе с ним. И наконец становится спокойным.
***
Aqualung & Lucy Schwartz — Cold
Это был один особенно неприятный случай, когда Дадзай попросту забылся во времени, во всем, что его окружало. Такой вывод посетил его дурную голову, а вот ощущения — испытываемые и практически несравнимые — словно земля на миг замерла и больше не кружилась. Своих ног он не чувствовал, они сами вели его куда-то, совершенно не обговорив маршрут со своим хозяином. Кварталы, повороты, пешеходные переходы, красный свет, что был для него зеленым — как безобразная палитра холодных оттенков забытья, смешивались и вызывали отвращение. Он уже и забыл, куда первоначально хотел дойти и какую цель преследовал.
Удалось вспомнить лишь в тот момент, когда перед ним возник высокий забор, ограждающий крупное здание. Из всех многочисленных студентов этого университета его волновал только один единственный, которого он и стал караулить. До сих пор толком не осознающий, зачем ему вздумалось прийти именно сюда и стоять тут уже полчаса, подобно маньяку, выжидающему новую жертву, он, закинув руки в карманы, то топтался на месте, то ходил кругами. Но так и не ступил на территорию университета.
Он выглядывал Ацуши, всматривался в лицо каждого мимо проходящего парня, но это занятие, к большому сожалению, только сильнее разочаровывало его. «Он уже ушел», — думал Осаму, с каждой минутой убеждаясь в этом и принимая за факт. Брюнет, конечно же, мог позвонить, но батарея его телефона сыграла в ящик еще несколько часов назад.
Когда в поле его зрения появилась маленькая компания, что шла к выходу по эстетически притягательному парку, среди чужих, крайним с права, он приметил Накаджиму. Его друзья или однокурсники вели оживленную беседу, в которой так же участвовал блондин. Он говорил им что-то со счастливым лицом и улыбался очень скромно и мягко — коронный жест, который он бескорыстно дарил тем людям, что значили чуть больше, чем другие. Две девушки едва хихикали, прикрывая ладонями рты, а один парень не стеснялся смеяться в голос. Слишком гармоничная картина, подобная постановочной сцене из какой-то незамысловатой рекламы. Дадзая тошнило.
Стоило студентам пройти за ограждение, Осаму, на ходу импровизируя и совершенно не размышляя над своими поступками, кинулся блондину на шею, при этом изрядно испугав стоящих чуть поодаль молодых ребят.
— Дадзай-сан? Что вы здесь делаете? — с широко раскрытыми глазами удивился Ацуши, отстраняя от себя брюнета. При близком контакте в нос тут же ударили ядовитые алкогольные пары. Накаджима нахмурился.
— Ацуши-кун…милый, — Осаму не может себя сдержать и вновь прилипает к юношескому телу, будто не видел его годами. Блондин взглядом поясняет знакомым идти без него, на что они понимающе кивают и уходят по своим делам. Подумаешь, похоже, Накаджима встретил старого приятеля. Пусть общаются.
— Ацуши, прости меня пожалуйста! — Дадзай, с полностью обезумевшим лицом дотрагивается до ладоней юноши, как до драгоценных камней. Дрожащими губами целует одну за другой его руки, что вновь поражает блондина. — Я не хотел, я же обещал тебе…прости меня, если сможешь, — приговаривал он. — Черт, как же я ужасен.
— Да что слу…
— Ты же помнишь портрет, что я рисовал с тебя? — перебивает его Осаму и, не дожидаясь ответа, выплескивает на одном дыхании: — Я продал его тому незнакомцу с выставки. Этим утром он забрал портрет и заплатил мне столько денег, что у меня закружилась голова. Я использовал тебя в своих корыстных целях…я не смог справиться с долгами сам, хотя несколько раз клялся работать усерднее!
Руки брюнета, отчаянно цепляющиеся за Ацуши, содрогались. Он не понимал, почему из-за такой мелочи Дадзай сокрушался и терял над собой контроль. И это было естественно, ведь Осаму умолчал о самом главном — ему пришлось продать сборник Ван Гога тоже, чтобы перекрыть все задолженности, в коих он некогда утопал по горло. Дадзай боялся об этом говорить, не хотел расстраивать Ацуши, ведь он лишился подарка, сделанного от чистого сердца. Стыд съедал его изнутри, и даже алкогольное опьянение не могло хоть на каплю скрасить его гнилое самочувствие. И в чистые глаза напротив смотреть совестно, больше всего хочется надеть на себя черную, как сама мгла, маску или спрятаться с головой в песок. Изнурение, позор, собственная никчемность влияют на него хуже всевозможных моральных и телесных ударов, он просто опускается перед юношей на колени со смиренным выражением лица. Ему плевать, что на них могут пялиться прохожие, плевать, что он может подпортить репутацию Накаджиме. Он хотел получить наказание, и лучше всего, чтобы руку на него поднял его любимый.
— Встаньте, не нужно этих сцен. Я простил вас. Тем более, еще в тот день я согласился на продажу. Все хорошо.
— Почему ты такой добрый? — Карие глаза, только бросив взгляд вверх на Ацуши, непроизвольно заслезились. — А почему я
такой?
Обескураженности юноши не было границ. Эти горячие слезы, катящиеся по щекам Осаму не были бутафорией, более того, он верил его пробирающей харизматичной игре полностью.
— У меня не было другого выбора, — шептал он, вновь дотрагиваясь до тыльной стороны ладоней Ацуши. Блондин чувствовал помимо холодных губ на своей коже еще и мокрые следы липких прозрачных капель. Накаджиме пришлось также опуститься на корточки, чтобы оказаться на одном уровне с потерянным брюнетом.
— Я провожу вас домой, пойдемте, — Ацуши старается как можно тише говорить, чтобы лишний раз не выступать в роли раздражителя, но его попытка лишь более выводит на эмоции нестабильного брюнета.
— Нет, только не туда…там плохо. Хочу к тебе, с тобой.
Похоже, сегодня Осаму не собирался оставлять Накаджиму в покое. Его объятия крепчали с каждой секундой — так действовали на него близость и родной запах, что он вдыхал полной грудью, в надежде насладиться подольше. Даже в нетрезвом виде Дадзай понимал, что ему запрещено оставаться наедине с самим собой. Это неблагоприятное рандеву может закончиться очередной попыткой самоубийства. И что тогда будет делать Ацуши? Кто скажет ему о том, что Дадзая Осаму больше нет в живых? Как он перенесет это? Брюнету слишком тяжко размышлять об этом, горько до противного привкуса на языке, и если бы не мягко-умоляющее лицо Накаджимы прекратить лить слезы, он бы неизбежно сыграл в истерическую трагедию. Этот невинный ангел даже не подозревал, что в то мгновение, пока он помогал ему подняться, у Дадзая перед глазами промелькнули несколько сотен способов покончить с собой наверняка, плюс к ним добавились те, которые он не пробовал, но вычитал недавно.
— Ко мне, так ко мне. Только прекратите плакать, — и он улыбнулся, — вы же взрослый, а это дурной пример.
***
В скромной квартире Ацуши как всегда чисто и уютно, но Дадзай, как ни странно, нервничал, только переступив порог. Он не знал, какие планы были у Накаджимы и так же не имел ни малейшего понятия, чем себя занять в присутствии юноши.
— Ацуши, я должен тебя нарисовать, я должен сделать тебе какой-нибудь подарок взамен! — Брюнет не мог усидеть на одном месте и пяти минут. — Но…это будет другая картина. Совершенно иная. Давай, я хочу тебя раздеть.
Юноша с опаской поглядел на Осаму, но пришел к выводу, что бояться его нет смысла.
— Мне кажется, сейчас неподходящее время. Мне скоро на работу, так что…
Проворная рука Дадзая спешно извлекла из кармана юношеских джинсов телефон и, потыкав в него пару раз, набрал номер, подписанный как «Босс».
— Накаджима сегодня не появится на работе. Он занят.
Коротко, но не слишком ясно. Ацуши моментально вырвал у Осаму средство связи, а следом схватил за ворот свитера.
— Вы переходите границы, Дадзай-сан, — по недовольному лицу и жесткому голосу Накаджимы даже слепой бы понял, насколько его поступок неуместен. Но, судя по всему, Осаму обладал еще неким видом отклонений, поскольку возмущение Ацуши его не остановило.
— Теперь ты свободен, как минимум, до завтра. А я хочу загладить свою вину.
Расстояние между ними были сведено до минимума, и руки Осаму шустро опустились на ягодицы юноши, таким образом не давая ему уйти или повернуть назад. Дадзай рассчитывал на покладистый характер блондина, собирался заставить его млеть от каждого жадного касания пальцев и дурмана поцелуев. Ацуши не мог сказать «нет», это бы разрушило и без того шаткое равновесие душевного мира художника. Хотелось, чтобы этот парень забрал у него всю черноту и скорбь, ведь он единственный на сегодняшний день способен раскрасить серую оболочку, в которой похоронен Дадзай.
— Осаму! — оказывается, Ацуши тоже умел кричать. Нужно было как можно скорее найти тормоз у запутавшегося чувствительного клубка под названием «Дадзай Осаму».
— Повтори, — художник тянулся к его шее длинными пальцами и так случайно задевал волосы, что по телу юноши пробегала дрожь. Но и сам брюнет дрожал от предвкушения. — Скажи это еще раз. Скажи несколько раз подряд.
— Осаму… У меня нет опыта в подобного рода отношениях, я знаю. Но так, как ты ведешь себя — неправильно, — Ацуши одернулся, осознав, что случайно перешел на фамильярный тип обращения, но не придал этому значения. Да и Дадзай-сан, вроде, не заметил. — И я думаю тебе самому не нравится…ты будешь жалеть потом.
Теперь слова сработали на сто процентов, но привели к неожидаемому результату. Слепое желание Осаму улетучилось, но другие, нелюдимые чувства взяли вверх.
— Откуда ты знаешь? Да и что вообще понимает такой, как ты? — он подходит к столу с учебниками и берет один в руку. Сверлит глазами с секунду и тут же зарывается пальцами в волосы, чтобы хоть за что-то ухватиться. — Прилежный ученик. Репетитор. Любимый детьми и взрослыми, с кем бы не стал общаться. Ты когда-нибудь доходил до того, что хотелось в ту же минуту прикончить себя на месте? А ты когда-нибудь ревел от того, что у тебя забирали пистолет, чтобы ты не убил себя? Тебя привязывали к кровати, чтобы ты не резал себя? Тебя кормили с ложечки, чтобы ты не отравил себя?
С каждой новой фразой голос Осаму становился все жестче и громче, а юноша, опустив глаза, выслушивал его гневную тираду из риторических вопросов. Он не видел, как Дадзай скинул со стола его книги и тетради, он уловил только пугающий шум.
— Вы знаете, что нет… — Ацуши повел головой и прикусил губу. — Но еще знаете, что я тоже страдал. По-другому.
— Твои страдания наконец окончены. Тебя отпустили. А что насчет меня?
— Теперь у вас есть я, а я не буду сидеть сложа руки.
— Нет. Теперь у тебя есть я. А кто я? Скажи мне, кто я такой?.. Всего лишь человек, Ацуши-кун! — брюнет тряс его за плечи в бешеном смятении. — Но, если говорить о самоубийстве, то даже Боги не могут совершить его! Это самое печальное.
Ноги подкосили выбитое из сил тело, и Дадзай потянул Накаджиму опуститься вместе на пол.
— Так что и быть Богом для меня не вариант…я запутался.
— Осаму, — вновь украдкой зовет его юноша. Гладит по волосам, пока тот склонил голову на его колени.
— Ты когда-нибудь делал больно любимому, только из-за того, что ты — жалкий трус?.. — успевает выдавить из сухого горла художник, продолжая открыто принимать ненавязчивую ласку блондина. Сердце Дадзая, что не могло больше уместить всей той горечи и слез, переполнено до краев. И оно просило упокоения.
Ацуши не злился. Ацуши понимал. Ацуши было больно только от того, что даже несмотря на все его старания и их связь, в голове Осаму все равно господствовал суицид и побеждала трагедия — так душа до сих пор не излечилась от ран.
