Да, я улыбаюсь. Нет, я не счастлив

XO — Numb Сначала в силах мы сопротивляться страсти, Пока она своей не показала власти. Пьер Корнель Ацуши показалось, что Дадзай так и заснул на его коленях. Он не подавал признаков жизни довольно долго, предпочитая болтовне скромную продолжительную тишину, но и Накаджима не смел его тревожить. Юноша лишь смиренно выжидал, когда же истерика Осаму отойдет на второй план, и брюнет будет расположен к спокойному и рассудительному диалогу, насколько позволяло непредсказуемое состояние опьянения. — Что бы вы хотели сейчас? — интересуется Ацуши, стоит только художнику заерзать. Как бы между прочим, совершенно ненавязчиво, юноша старался отвлечь Дадзая от его маниакальных идей. Блондин понимал, что только он один сейчас может протянуть спасательный круг человеку, что захлебывался в густом дегте. — Я боюсь просить, ведь ты не дашь мне этого. — Привставая, брюнет прячет глаза, чтобы случайно не соприкоснуться взглядом с юношескими. — Я расстроюсь, если вы не скажете. Медлить с ответом Осаму не позволяет хмель, но, в отличии от его реального предназначения — веселить потухшие чувства, в данный момент он делал все в точности да наоборот. — Дай мне себя полностью. Грезы наравне с желаниями имели начало и обрывались в ту же секунду, как Осаму произнес эти слова. Хотели этого его нервы, мечтали они вкушать молодое невинное тело до конца жизни, до последнего вздоха, пока все чувства не иссякнут. Осознанно и неосознанно душа и плоть испытывали нужду в ощущениях, граничащих с потребностями в воздухе и пище. Простых поцелуев было уже мало. Алкоголь в теле гулял, шалил и требовал от него невозможного. И ровно в этот миг доселе неутолимая жажда терзала в разы сильнее, а его азартный мандраж запрашивал выход во всех проявлениях. Как в бреду, он смотрел на юношу, а в его мутных глазах господствовали непроглядные пары тумана. Осаму мог глядеть так, словно умолял взглядом, играл, гипнотизировал не только разум, но и парализовал каждую конечность. Ацуши было не по себе от голодной полуулыбки, что порочила его губы; казалось, прямо сейчас брюнет зарычит, как необузданный зверь, придушит его толстыми массивными лапами, не давая юноше шевелить и пальцем, а вскоре будет полностью овладевать его телом. Дадзаю не приходилось повторять дважды. Ацуши, насупившись, потянулся дрожащими руками к краю своего пуловера и одним движением снял с себя верхнюю одежду. Молча, без ярко выраженных эмоций на лице. Сидя напротив художника, которому не терпелось притронуться к источнику его возвышенных чувств, Накаджима неловко заглянул ему в глаза, но тут же отдернул себя — Осаму хотел от него поступков, затруднительных для непорочного юношеского яства. Когда Дадзай придвинулся поближе к нему и провел шершавыми подушечками пальцев по оголенной спине — первая волна дрожи взяла вверх над его бренной оболочкой. Эти касания не вызывали страха или отвращения, и блондин действительно желал отдаться им, стараясь не думать более ни о чем окружающем. Ацуши негласно просил Осаму не спешить, и до брюнета будто доходил смысл растерянного выражения тонких губ и беспокойных смутных глаз. Он медленно опустил юношу на футон, специально служивший мягкой опорой. Накаджима позволял Дадзаю целовать его грудь, даже когда чужие действия и прикосновения переходили за линию дозволенного, а психологический барьер в мозгу юноши пытался выразить отказ. Он не хотел видеть тех вещей, что делал с ним Осаму, не хотел представлять боль вперемешку с наслаждением — он никогда не вкушал запретного плода, так неужели именно сегодня Осаму откроет перед ним новые двери? Блондин старался верить, что будучи нетрезвым Дадзай понимал и полностью отдавал отчет своим деяниям, дабы не ранить его — такого уязвимого и безгранично доверчивого. Сняв с себя одежду, последний предмет защиты, Ацуши собственноручно подписал приговор быть жертвой в умелых руках кукловода, что искусно манипулировал им. Откуда Дадзай знал, что именно при касании губ ключицы он содрогнется, словно в агонии? Как он находил все те точки, будто чувствуя их на ощупь на открытой шее и торсе, от контакта с которыми кружилась голова? Ацуши не разбирался, путался в своих мыслях, что было свойственно в его положении. Как буря все сметала на своем пути, Осаму не давал размышлять здраво. И так же лишал даже крошечного понятия, чего стоит ожидать — сегодня он другой и за его планами невозможно угнаться. Словно та иллюзорная фата-моргана: пока ты вдали от него, то видишь четко сформировавшийся образ, но стоит сблизиться, подойти вплотную, как все исчезает. Стираются все маски. Проводя мокрую дорожку, давая почувствовать не только касания рук, но и знойное дыхание на своей коже, Дадзай не собирался останавливаться на этом. В ином случае прелюдии показались бы ему детским садом, он бы не стал так ласкать другого мальчишку, что ненароком попал в его постель, но плоть и разум блондина требовали этого, пусть даже не говорили вслух. Когда выходки Осаму становятся более смелыми и развязными, набирая обороты, подобно крутящемуся колесу машины, Ацуши ловил себя на мысли о нелогичности, с которой он безоговорочно отдавался в сети этого темного искусителя. Будто его насильно заставляли быть безвольной игрушкой и млеть под властными соприкосновениями, он не смел отказать Дадзаю — слишком обворожительному, слишком желанному и слишком нуждающемуся именно в теле Накаджимы. Таком толком не понимающем, что чувствовать, теле, когда огрубевших уродливых шрамов на животе касаются мягкие, как снежно-молочное крыло падшего ангела, губы. Они останавливались на каждом выделяющимся следе бывалых унижений. Нежность, с которой Осаму притрагивался к его бледной коже и клеймил его таким безболезненным, до ощущения слабости в каждой клеточке, способом, выводило Ацуши на новый уровень его собственных чувств. Он заводился, когда его согревало горячее дыхание на шее, когда Дадзай сжимал его руки, неспособные найти места, над головой. Запястья, непривыкшие к такому положению, затекали уже через несколько минут, но не обращать на них внимание помогали многочисленные поцелуи с горьковатым привкусом, что перенимался от Осаму. Брюнета, между тем, можно было только так и описать: пряный до дури, до неприятной тяжести на языке, и при этом так незаменимо оттеняющий другие тревожные ощущения. Горечь, наравне со сладостью способны так же ворковать и обниматься, поэтому вкушать их вместе доставляло некую экзотичности; откажись Накаджима от одного компонента, вся картина потеряет смысл. Пытался Дадзай донести до юноши тандем блаженства и упоения в собственных чувствах разными средствами, одним из которых было затрагивание выступающих возбужденных сосков. Он разрешал нежить их языком, искушать медленно-тягостными посасываниями сперва одного, а после второго, но даже их все еще было недостаточно для исполнения прихоти Осаму: Ацуши продолжал еле слышно скулить сквозь прикушенную губу, будто страшась своего голоса, будто страшась того, что их могут услышать и поймать на горячем. Брюнет позволил себе вновь за сегодня переступить через границу дозволенного, но проблема была в том, что никто из них точно не знал, где именно она начиналась и заканчивалась; прохладными зубами он прикусил нежнейшую блекло-розовую кожу, совсем легко, едва заметно надавливая, чтобы предмет его желаний не почувствовал дискомфорта. Томный вздох. Протяжный и звучный, пикантный и сладкий. Тело не способно лгать, как и молчать, в отличии от разума. Осаму ликовал достижением цели: робкое лицо его любимого, краснеющее от постыдных посторонних звуков стоило приложенных усилий. Прекрасная юношеская спина преобразилась в изгибе, от которого у Дадзая сносило и без того нестабильную крышу. Температура в маленькой спальне значительно поднималась, и уже каждый глоток теплого воздуха опалял сухое горло, нуждающееся в спасительной влаге. Взирая на взмокшего Ацуши и чувствуя собственную испарину на лбу, Осаму вспомнил, что его и ныне обрамляла ткань свитера, и незамедлительно избавился от него, отбросив в сторону. Блондин ожидал увидеть идентичного ему, по пояс обнаженного любовника, но его грудь скрывали белоснежные бинты — кое-где ослабленные и слегка развязанные, но даже так не дающие любоваться нагой красотой. — Постой… — выдавил из себя Накаджима, — …те. Дадзай-сан, это неправильно. Такая близость…неправильная. Я — парень, — похоже, он старался оправдать его поступки, придумать хоть малейший аргумент, но все получалось из рук вон плохо. Ведь Ацуши не представлял, что он делает, зачем и во что это выльется. Он был не готов. — Да я вижу… — усмехаясь, проговорил брюнет. — У тебя широкие плечи, не такие мягкие волосы, как у девушек и здесь, — он дотронулся до груди, — ничего нет. Зато вот здесь, — прикосновение ниже пояса и Ацуши, вспыхнув, поспешил накрыть его руку своей, — кое-что имеется. И меня это совершенно не смущает. Но, — художник отстранился и поднял руки вверх, — если это противно — просто скажи, и я не буду тебя трогать. Я все понимаю. Или тебе просто любопытно, что я сделаю дальше? Дадзай старался понять. И не давал полную свободу своей дрянной фантазии только потому, что не хотел спугнуть блондина. Ему все не ясен был один момент: если юноша его любит, почему отталкивает? Волнуется? Не хочет? Почему его отталкивают…это неприятно резало по самолюбию. — Ты в курсе, чем занимаются двое влюбленных парней? — Задал вопрос он, когда уже собственное дыхание сбивалось и подрагивало, а оценивающий взгляд блуждал по туловищу и недвусмысленно останавливался на чужих джинсах. Он не беспокоился сказать лишнего. — Они доставляют друг другу удовольствие. И только. Не бойся, — поцелуй в лоб, — я знаю, что делаю. Ацуши для него не новая потеха и не сиюминутный каприз, способный потакать всем его потребностям. Блондин мог заполнить пустоту, длительный белый пробел в жизни Дадзая — только такому светлому человеку это под силу. Пальцы Осаму немного не слушались его, когда он расстегивал ремень юноши, но быстро справились со своей задачей — достаточно умело, чтобы Накаджима не успел остановить его. Ацуши послушно молчал, лишь концентрируя глаза то наверху, то в стороне. Его щеки пылали алым румянцем, сравнимым с цветом драгоценного рубина, и художник сразу разгадал, что служило причиной. Заметив выпирающее половое возбуждение блондина Дадзай возрадовался: его тело реагировало, оно хотело его ласк, в то время как полностью решиться на это мешала духовная преграда, которую Осаму обязан был уничтожить. Он не забыл: Ацуши уже когда-то раздевали подобным образом. С ним уже когда-то играли во взрослые игры, но не для его собственного удовлетворения. Мерзкие твари… Осаму не знал, что именно с ним вытворяли, как опорочили, и насколько травма былых времен сказывалась на его сегодняшнем восприятии. Но что до самого Дадзая — он хочет совсем иного, он может дать ему новые впечатления. «Только со мной он почувствует себя любимым. Только меня он ощущает сейчас, и только я готов делать ему приятно. Вот чего он заслуживает. Вот чего я заслуживаю». — Не останавливай меня, иначе я обижусь. Ацуши не успел даже вопросить, что именно имел ввиду Осаму. Эрекция чертовски теснила, а руки брюнета, словно по чьей-то благосклонности, услышав скромную просьбу, освободили его от раздражающей ткани нижнего белья. На этом им следовало закончить — вторил себе юноша раз за разом, стоило тонким пальцам касаться нежной кожи его плоти, жгуче дразнить пунцовую головку и напряженный ствол. Препятствовать истомной силе было напрасно, сдавленные звуки, при этом срывающиеся с его уст, выходили за пределы комнаты, а между тем слышалось тяжелое дыхание Осаму, что заглушалось при контрасте. Ацуши стеснялся быть громким. Он готов отдать все сбережения, чтобы не слышать собственного голоса; до чего противоречивое чувство создавал дуэт из прикосновений и внешних раздражителей. Избыток эмоциональности, стоны и закатанные в упоении глаза подогревали аппетит в душе Дадзая, на уме которого было кое-что поинтересней. Он не обращал внимание на то, как Накаджима спонтанно прикрывал полыхающее лицо, и не собирался этого запрещать — наслаждение от представленного зрелища было непередаваемо эротическим. Только одними своими смущениями Ацуши мог соблазнить страдающего по незабываемым ощущениям Осаму. И брюнет с сомнительно одурманенным чувством внутри, точно завороженный немыслимой красотой безупречного произведения искусства, мечтал доставить юноше еще больше отрады. Устроившись поудобней, Дадзай, подмигнув, направил свои губы прямо к чужой плоти: всего одно касание, временный поцелуй, как блондин преобразился в патетической реакции. С неукротимой страстью Осаму продолжал изводить его повторными прикосновениями, специально оставленными на десерт. Рот Дадзая влажный и максимально расслабленный, чересчур умело ублажал юношу, до кружения головы и потери воздуха в легких; Ацуши казалось, что если сладкая пытка продлится больше пары минут — от его души и тела больше ничего не останется. Осаму в прямом смысле слова забирал его всего, и Накаджима впервые не был против. Отдаваться полностью, без сожалений и раздумий, оказалось слишком приятным занятием. Когда он не мог сдержать рваных вскриков, томительно вырывавшихся из груди, Осаму ускорял свои движения, краем глаза стараясь поймать момент пика гедонии его блондина. Голос брал высокие ноты, насколько хватало сил. Долго терпеть и сдерживать в себе нахлынувшие порывы на завершении сего помрачающего ум и ошеломляющего банкета юноша был неспособен. Стоило только рту Дадзая наполниться горячим семенем, как он отстранился, приняв горизонтальное положение. С секунду он медлил, словно размышляя над последующими действиями, но в конце концов проглотил растекающуюся по горлу вязкую сперму. Дыхание блондина было нарушено, он до сих пор не отпускал из рук спасательный клочок одеяла, что также взмок от его ладоней. Только передохнув, Ацуши понял, что кое-что еще не закончилось: Осаму не переставал мучиться от собственного желания. У Накаджимы не получалось смотреть на это без сочувствия, но и прокомментировать тоже не знал как. Стоило ли ему повторить?.. Нет, подобная безнравственность выше его собственных сил, он не сможет прямо сейчас подражать распутным утехам Дадзая. Юноша в этом деле полный профан, но никто не отменял банальные инстинкты. — Я сам, — заявил брюнет, уже надумывая отлучиться в другую комнату, но его остановил Ацуши. Под удивленный взгляд расширенных глаз, он уложил партнера рядом без слов, и сам стал избавляться от ремня его брюк. Он уткнулся в плечо любимого, лишь мимолетно наблюдая за процессом, к которому Накаджима пришел вполне осознанно. Просто помощь, что он сам желал дарить брюнету бескорыстно; если сейчас она обязана была проявиться в подобном рукоблудии, он не видел в этом ничего зазорного. Теперь пришла очередь Осаму плавиться от неловких прикосновений чужой ладони. Он не сбивал и не направлял юношу, непристойные стоны сами срывались с его губ, которые он прикрыл рукой. Они словно служили для Ацуши сигналом — он водил по длине его плоти быстрее, самому ощущая жар твердого члена. Для ошарашенного и истощенного долгим воздержанием Дадзая хватило нескольких резких движений, чтобы излиться на покрытый бинтами живот, сжимая до боли плечо Ацуши, служившее некой опорой. На груди Осаму, после спонтанной близости, Накаджима находил защиту, успокаивать пульс рядом с ним было спасением. Небольшая передышка немного взбодрила юношу, настолько, что он сам потянулся к устам Дадзая и поцеловал их, растягивая контакт так долго, насколько позволял запас кислорода. Осаму охотно отвечал, оставляя инициативу за юношей, а в его мыслях крутилось по кругу только одно: он не брезговал. Как можно быть таким…особенным. — Никогда не думал, что это так смущает. От тихих слов блондина, сказанных украдкой, Осаму смеется, приобняв его за бок и прижимая поближе к сердцу. Он не хотел грешить вместе с Ацуши, но так уж получилось, что любое влечение заканчивается любовью — взаимной или невзаимной, — а любая любовь приводит к грехопадению. Первому и самому истомному. Футон казался мягким, словно перо, а еле уловимое дыхание, что в кромешной тишине являлось единственным нарушителем покоя, имело успокоительное воздействие. Дадзай не переставал обнимать молчаливого юношу, что более не краснел и вернул себе естественный цвет лица. В отличии от разморенного брюнета, что под воздействием нечестивых услад практически отдавался сну, Ацуши был уставший, но не настолько, чтобы сомкнуть на несколько часов веки — его мысли путались, а осознание собственных поступков, как навязчивая идея, продолжало загрязнять его разум. Этой интимностью Осаму будто стер предыдущую нетактичною ситуацию, а полученная эйфория перекрыла сам болезненный факт не косвенного принуждения. Не хотелось больше грустить. Только желание взглядом тонуть в брюнете, как в океане. — Дадзай-сан, — осторожно позвал он, приподняв голову, стараясь заглянуть в лицо партнера, но тут же переместился обратно на грудь, что даровала чувство защищенности монотонным сердцебиением. До чего неловко было смотреть в пленительные карие глаза! — Вам нравится…такое? — Конечно, я ведь был с тобой. А тебе? — Да. Даже слишком, — он сглотнул, в надежде сохранить невозмутимый вид. — Но это чересчур…странно. Эти чувства тяжело принять. — Обычно удовольствие люди принимают с охотой, они стремятся к нему вновь и вновь. Что касается нас: почему ты считаешь такое проявление любви странным? — Возможно, Осаму был бы рад провалиться в объятия сна, но и разговор с Ацуши не обременял его. Вспоминая свой первый раз и первую прелюдию… после них в голове тоже металась целая куча вопросов. Но тогда разговор с глупой партнершей был лишь в тягость. — Любовь вообще странная штука. Сегодня вам нравятся одни, завтра другие. Совершенно разные люди, — загадочно произнес Накаджима, только бы поддержать диалог. — Я не совсем понимаю, к чему ты клонишь. — Я уже влюблялся однажды, — сказав это, юноша был уверен, что Осаму кардинально переменился в лице. — В одну девочку из приюта. Хотя, не знаю, можно ли это чувство назвать таковым. Тогда у меня был пубертатный период и, наверное, это все объясняет. Но она действительно была прекрасна… у нее были блестящие волосы, а еще она играла на пианино. В основном в одиночестве. Я подсматривал за ее игрой, не решаясь выйти из тени. Мне казалось, что своим появлением я оскверню ее, прерву ее музыку и больше она никогда не заиграет. В тот момент Осаму на миг представил, как круто повернулась бы судьба, встреть он его тогда. Будь он самым первым. — И чем все закончилось? — спрашивает Дадзай, и ему стыдно, что не испытывает сильной заинтересованности. Его всегда мало волнует прошлое, ведь его нельзя изменить. Какой прок от подобной бесполезной вещи? — Ничем. Она не хотела иметь отношение с изгоем, которого все презирают. — И ты не возненавидел ее за это? — А разве можно возненавидеть того, кого якобы любишь? И я ее понимаю. Я бы тоже не хотел иметь с собой дело. — И тут трагедия, — вздохнул Осаму, про себя считая вмятины на старом потолке. — Неужели счастливых историй любви просто не бывает? — У вас так же случались неудачи? — Неудача — мое второе имя. Послевкусие от сказанной фразы горчило и раздражало одновременно. Вместо того, чтобы упрекнуть Осаму в тривиально-критичных суждениях, Ацуши сильнее прижимается к нему. — Если говорить о вторых именах, то вам бы больше подошла фамилия Сакаи*. Это «алкоголь», который вы так любите и «колодец», в котором вы могли бы утопиться. Дадзай с секунду переваривал полученное предположение, после чего прыснул, уткнувшись носом в светлые волосы, щекочущие кожу лица. — Хах, я никогда не думал об этом! Ведь правда, тогда бы никто не удивлялся моим причудам. «Я уже не удивляюсь», — думал Накаджима, едва улыбаясь. От Осаму все еще несло спиртным, бинты, на которых он лежал, были словно преградой между ними, но Ацуши продолжал надеяться, что однажды он сорвет их — это послужит доказательством их нерушимой близости. — Расскажи мне больше про ту девчонку, — попросил Дадзай. Голос блондина умиротворял. — Я продолжал слушать ее даже после того, как меня отвергли, — вернулся к своему прошлому юноша, предаваясь неприятной ностальгии. — И однажды я сам сел за пианино. Кажется, я тогда хотел привлечь ее внимание. «Ты не можешь сыграть даже Лунную сонату Бетховена. Ты бездарность», — сказала она, когда услышала, как я мучился за этим музыкальным инструментом. Бетховена я все же научился играть, но уже для себя, а не для той девчонки, — Ацуши даже не подозревал, как растет он в глазах Дадзая с каждым сказанным словом. — Но ведь она была права. Я действительно бездарность, не имеющая никаких талантов. Я только и умел, что читать книги в библиотеке и доставлять другим неприятности своим существованием. — Мне кажется, у тебя слишком заниженная самооценка. Ты умеешь делать людей счастливыми. У тебя прекрасно получается поднимать настроение и вдохновлять. И я считаю это талантом. Ацуши уже заметил, что с Дадзаем он смущался гораздо чаще. — Вот я умею рисовать, совершать спонтанные самоубийства, выводить людей из себя…а, еще на скрипке бренчал когда-то. До сих пор ненавижу скрипку. Как-то раз, когда я вредничал, мой учитель сломал смычок, склеил его заново и заставил меня играть, пока не получится чисто. Это было нереально, мелодия звучала просто ужасно, а скрипка плакала в прямом смысле. И вместе с ней плакал я. Это был такой забавный дуэт, что учитель позвал всех сестер и братьев на это посмотреть, — его рука все еще была в волосах Накаджимы, он ерзал в ней немного нервно, хотя эти движения немного усмиряли. — Нет, Ацуши-кун, мне больше нравится, когда ты рассказываешь истории, а не я. С печальными людьми случаются только печальные истории.  — Тогда почему счастливые люди так же несчастны? — Задал насущный вопрос Ацуши. — А почему мотыльки летят на свет? — Что? А…я не знаю. Я же не мотылек. — Вот и ответ на твой вопрос. Я не знаю, я же не счастливый человек, — пояснил брюнет, как сам собой разумеющийся факт. — Даже со мной? — Грустно интересуется юноша, при этом ластится к нему. — Хорошо, поправка: я несчастен только тогда, когда рядом нет Накаджимы Ацуши. Говорил ли Осаму это осознанно или за него выступали бурлящие хмельные потоки искр в крови? Нужно было отдать ему должное: его голос звучал настолько честно и беспомощно, что не поверить в его сладкие речи непосильная задача. Дадзай буквально заставлял его восхищаться каждой секундой, проведенной с ним, не смотря на жизненные препятствия. — Возвращаясь к прошлой теме, — начал брюнет, вырывая млеющего юношу из плена забытья. — Если ты хочешь, я мог бы научить тебя чему-нибудь. — Вы правда можете научить меня рисовать? — Воскликнул блондин, выказывая даже большую заинтересованность, чем мог ожидать Осаму. — Думаю, да, — поразмыслив, ответил он. — С этим проблем не должно быть, главное твое желание. — Я хочу. Я очень-очень хочу. — Ладно, договорились. Дадзай и не заметил, как легко и быстро он дал обещание, которое совершенно не вписывалось в его планы. Но Ацуши после его слов, словно ребенок, радуется в преддверии будущих уроков. Конечно, Накаджима не мог поведать Осаму о том, что он просто рад очередному предлогу побыть вместе — для блондина подобное признание слишком смелый шаг. Да, его тянет большим магнитом к Дадзаю. Да, он уже это понял. Но в голове до сих пор неразбериха, мешающая здраво размышлять над ситуацией. Могли алкогольные пары, что исходили от Осаму, передаться юноше? Его голова кружилась в дикой пляске, а тело и душа нуждались в перерыве. — Мне можно остаться сегодня у тебя? Эффект дежавю проскользнул совсем рядом, но ощутимо оставил свой след на подсознании Ацуши. — Вам не стоит спрашивать, ведь я не смогу отказать, — сказав эти слова, юноша выпутался из цепких объятий Осаму и перешел в сидячее положение. — Но я все еще злюсь на вас из-за работы. — Ммм, поругаешь меня завтра, пожалуйста, — лениво произносит Дадзай, вновь нависая над молодой фигурой со спины. — Вообще-то, сейчас только шесть часов. Если я не работаю, значит, учусь, а вы, следовательно, мне не мешаете. Начнете приставать — спите отдельно в гостиной, — развернувшись, лукаво прищуренные глазки внимательно наблюдали за реакцией Осаму, намереваясь не пропустить ни единой эмоции. — Зануда, — капризно протянул брюнет, надувшись. — Вызов принят.