Да, я улыбаюсь. Нет, я не счастлив

Едва ли есть высшее наслаждение, как наслаждение творить. Гоголь Н.В. Приятное утро выходного дня — то, что Ацуши мог назвать одним из немногих жизненных моментов, которыми стоит наслаждаться вдоволь. Впереди столько запланированных идей, но именно утром сердце желает проводить если не в сопровождении умиротворяющего ненавязчивого молчания, то с увлекательной беседой и близким человеком. Таким незаменимым дружеским компаньоном для Накаджимы был Такэда-сан, и значительная разница в возрасте никого из них не смущала и никогда не препятствовала общению. Обычно они встречались по вечерам в конце недели и обсуждали новости, но в этот раз совместно решили разделить вместе завтрак. Была между ними в тот момент такая непринужденная интимность, дорожить и восхищаться которой Ацуши не переставал. Вкушал он эти быстротечные минуты, мысленно моля о том, чтобы они повторялись еще не единожды. — Скоро конец месяца, я постараюсь принести вам квартплату на днях. Просто у меня на работе возникли некоторые трудности с начальством… Возможно, даже останусь без зарплаты, — юноша стоял спиной к своему собеседнику и мыл посуду. — Не волнуйся за это. Отдашь, когда на работе все уляжется. Тем более, я знаю, что ты копишь на будущее, и не имею права тебя торопить, — своим привычно тихим голосом проговорил Минору. Тогда блондин был безгранично рад чуткости, благодаря которой Такэда-сан тактично не спрашивал подробностей, если того сам не желал Накаджима. Ведь рассказывать о том, что ему устроили выговор из-за нелепой выходки нетрезвого Осаму не очень-то и хотелось. — Кстати, я слышал какие-то шумы у тебя в квартире вчера. Вроде бы, что-то разбилось или упало. Ты не пострадал? — Вдруг интересуется мужчина, тем самым неосознанно заставив юношу перенестись в события того рокового дня. Ацуши ведь знал, что стены невероятно тонкие. А у Такэды-сана, несмотря на преклонный возраст, сохранилась острота слуха. И как много он успел услышать? — Ах это, — Накаджима запнулся, во время этой паузы стараясь найти достойный ответ. — У меня были проблемы с одним предметом, наверное, вы слышали, как я психовал и нервничал из-за учебы. Но мой друг тогда был со мной и помог. Он художник, кажется, я не говорил. — О, вот как, — похоже, мужчина ничего не заподозрил. — Он хороший друг? — Ну, у него есть свои недостатки, — усмехнувшись, сказал Ацуши, представляя образ Дадзая. — Идеальных людей не существует. Главное, чтобы тебе с ним было комфортно. К слову, скоро же Рождество, а там и Новый год. Ты будешь с ним отмечать? Осознание того, что этот год действительно скоро подойдет к концу, громовым ударом вторглось в сознание блондина. Со всеми сложными недавними событиями и эмоциональными потрясениями уследить за календарем проблематично. И вот так незаметно к нему подкрался такой дивный праздник, который он, если вспоминать прошлую зиму, отмечал в компании Минору. Тогда у Накаджимы не было никого ближе, и он сам не хотел кого-либо подпускать. Но что насчет этого года, в котором все так круто поменялось не пойми в какую из двух сторон? Конечно, от одной мысли о том, что он сможет отпраздновать с Осаму душа согревалась, как от огненного костра, но другая часть юноши не забывала о человеке, что не побоялся поднять его, такого неблагополучного, с колен, и которому он был обязан многим. — Не знаю, если у него получится. Но я бы хотел встретить этот праздник и с вами. — Я буду рад, если ты проведешь его с этим художником или еще кем-то. Твоя молодая жизнь не должна ограничиваться только мной. А я могу собраться со своими друзьями. Знаешь, старикам и давним друзьям есть о чем поговорить, — замолкнув, он мягко улыбнулся. От таких деликатно сказанных слов Ацуши готов был расчувствоваться, но вовремя смог удержать себя в руках. За те полтора года, что он проводил каждый день, проживая бок о бок с этим человеком, стали для него лучшими, воистину лучшими. И даже не потому, что он избавился от надзирательной опеки приюта — дело было в том, что он вынес и чему научился за этот промежуток времени. И теперь он по праву мог назвать Такэду-сана своей семьей, о расставании или ссоре с которой он боялся даже размышлять. — Я что-нибудь придумаю, — мечтательно произнес Накаджима, и в его светлой голове уже зарождались разные сценарии.

***

Kanno Youko–is (feat. POP ETC) Дадзай невероятно был рад телефонному звонку от Ацуши. Более того, его самолюбие тешилось каждый раз, стоило юноше первым вспомнить о нем и позвонить. Осаму любил слушать его голос, пускай слегка искаженный связью и без видимости лица — это всегда приятно, и порой не важно, по какому поводу звонок и что говорит его блондин. Но в этот раз он не мог пропустить мимо ушей его такую интересную и сперва непонятную фразу: — Я свободен сегодня. Как насчет пары уроков рисования? О чем шла речь до художника доходило с трудом. Вернее, не доходило вовсе. Он аккуратно полюбопытствовал и получил довольно простой ответ, смысл которого заключался в обещании научить его милого и совсем ничего не смыслящего в искусстве Накаджиму рисовать. Свою дырявую голову хотелось проткнуть чем-нибудь острым или ударить чем-то тяжелым. Сколько раз он вторил себе не давать обещаний после алкоголя? Неоднократно повторяется все та же история. Стоило попросить Ацуши об одной маленькой услуге: каким-то образом отучить его пить. Не то чтобы Осаму не хотелось помочь своему любимому. Очень даже хотелось. Просто в данный момент он никак не мог выгнать из своей квартиры мистера Творческий кризис, из-за которого даже смотреть на бумагу и карандаши вызывало тошноту. Но, кто мог знать, возможно, именно у юноши получится избавить его от нежелания творить и зарабатывать деньги? Это было бы невероятным подарком с небес. Они договорились: выбрали день, как всегда подходящий обоим. В основном, конечно, ориентировались на Ацуши, так как именно у него график плотный настолько, что порой они с трудом находят в нем пробелы свободного времени. Юноша прибыл в его злополучную обитель переполненный позитивного настроения, и тот час словно внес его в квартиру брюнета. Он улыбчив, осторожен и учтив, даже более прежнего. Должно быть, пытается своим покладистым поведением отблагодарить Осаму за щедрость и за то, что он тратит на него свое драгоценное время, которое мог бы потратить на создание очередной картины на продажу. Оказавшись в уютной студии — основной локации на сегодняшний день — Дадзай предложил юноше уместиться за столом, но Ацуши запротестовал, сказав, что лучше им расположиться прямо на полу. Вопрос в голове Осаму назревал сам собой: откуда ему знать, как лучше? Хочет почувствовать себя средневековым художником, у которого в руках только обрывок бумаги и кусок угля, а рисует он на неровной, неудобной поверхности? Даже непринципиальный Дадзай не хотел бы так учиться рисовать, но противиться умоляющему лицу любимого человека не стал. Ацуши весь светился, даже ярче, чем обычно, а тепло, исходящее от его улыбки, было подобно огоньку маленькой настольной свечки, что, казалось бы, не могла опалить, если к ней прикоснешься. Они сидели друг напротив друга: Осаму, уже подготовивший все необходимые принадлежности, и Накаджима, что, склонив голову набок, только отвлекал брюнета своей невинностью, той детской наивностью и радостью, с которой блестели его глаза. — Начнем с самого простого. Попробуем нарисовать яблоко. Смотри внимательно, потом будешь повторять, — оповестил Осаму, вертя в руках карандаш. Его голос звучал словно у настоящего учителя, возможно, он даже старался повторить интонации, с которой преподавали его сенсеи. Но у Ацуши не было чувства, будто он за школьной или студенческой скамьей — тембр Дадзая для него самый успокаивающий из всех представленных в мире. — Штрихи легкие, на карандаш не давишь сильно, — продолжал обучать его брюнет, но, к своему собственному стыду, Накаджима совсем не слушал его — вернее, не вдавался в смысл его слов. Юноша следил за чужими движениями внимательно: как скользила его рука, словно по морской глади, настолько умело и изящно, он давно не видел этих рук, занятых работой. Этих любимых рук. Из-за грифеля его белоснежные бинты пачкались и приобретали серый цвет, но это, по-видимому, вовсе не заботило художника. Он изредка поглядывал на Ацуши, чтобы убедиться, слушает ли он его, но натыкался только на приподнятые в улыбке уголки губ и искрящийся взгляд. Смотреть за увлеченным делом брюнетом было до безрассудства приятным занятием. — Теперь ты. Помнишь, с чего начинаем? Примечаешь будущий рисунок… Карандаш в руках Ацуши немного подрагивал, когда он касался чистой бумаги, блондин пытался точь-в-точь повторить фрукт, что вышел из-под руки мастера, но, к сожалению, его жалкие попытки нельзя было назвать точной копией. Это вызывало нервное подергивание уст и неловкое касание волос на затылке. Накаджима всегда знал, что создавать искусство сложная задача, рисовать дано не всем, но никогда не задумывался, что это может быть настолько невыполнимой миссией. — Ну как? — Спрашивает блондин, показывая готовую срисовку своему учителю. Дадзай с любопытством перенял листок, его мимика выражала полнейший ступор, а над головой не хватало только надписи «загрузка». — Что, так плохо? — Как тебе помягче сказать… — начал брюнет, разглядывая с разных сторон подобие карикатуры Ацуши. Такая реакция, похоже, нисколько не расстроила юношу. — Ничего, — проговорил он позитивно. — Я быстро учусь, еще вас перерисую. — Ха, какое смелое заявлении, — и, чуть помедлив, добавил: — Почему снова на «вы»? Тогда ты называл меня по имени. Думаю, и сейчас можно. — Осаму…давай продолжим? Это будто добавляло еще больше энергии брюнету. Только сейчас они близко друг к другу не только физически, но и душевно, на высшем уровне, не столько материальном. При этом чувства Осаму были довольно специфичными. За свою недолгую горькую жизнь ему уже представлялась возможность обучать несносного юнца со смоляными, цвета вороньего крыла волосами, изобразительному искусству. Только тогда, к несчастью для парня, он не ощущал к нему жгучей тяги — это была лишь мимолетная симпатия. Не оставшись удовлетворенным нарисованным фруктом, Дадзай решил перейти к другому виду, поэтому теперь показывал Ацуши, как рисовать кошку — так же очень просто, по словам Осаму, но слишком сложно на деле для Накаджимы. Предполагаема кошка имела разной длины лапы, совершенно не вписывающиеся в перспективу, к тому же бедное животное мало того, что страдало косоглазием, так еще и было полностью асимметрично. Такие «шедевры», выходящие из-под легкой руки его возлюбленного резали творческую натуру художника по живому месту, но сказать об этом в слух он не мог: только не Ацуши-куну. Возможно, он был к нему слишком снисходителен, но ведь понимал же, что научить взрослого человека рисованию за полчаса нереально, тем более, никто из них не был серьезен на сто процентов в этой идее. Вот что с человеком делала привязанность и любовь. Чем больше проходило времени, тем больше им нравился сам процесс, а не результат. — Я художник. Я так вижу, — уголки губ блондина были приподняты, он сказал эти слова так невинно, но они вызвали у Дадзая приступ смеха, который брюнет поспешил спрятать в кулаке. Осаму не был плохим учителем. Просто кто-то очень не хотел обучаться, скорее, принимая все за необычную игру. Но Дадзай замечал краем глаза, как замирает со слегка приоткрытым ртом юноша, когда он вновь показывает ему свое новое художество, ничем не лучше предыдущего. Тени не соблюдены, линии неровные, а штрихи, хоть и стали немного лучше, все еще были нанесены грубо и неверно. — Ладно, значит этот вид не для тебя. Попробуем кое-что другое, — заключил Осаму, вновь смотря на катастрофу, красующуюся на бумаге. Он поднялся со своего места и пристальным взглядом оглянул всю студию, через секунды полторы остановившись на одной стене, обвешенной всевозможными набросками, какими-то плакатами с надписями на различных языках и картинами без рамок. Недолго думая художник, подойдя вплотную, стал проворно срывать с нее все украшения с невероятно быстрой скоростью, будто от этого зависела последующая судьба. — Помоги мне, Ацуши-кун, — попросил он, и Накаджима подключился без лишних расспросов. Они управились довольно спешно, в четыре руки в мгновении ока «раздев» стену и оставив ее оголенную и такую скромно-бедную, что смотреть было больно. — Отлично! — Воскликнул Дадзай, довольно оглядевший проделанную работу. — Так… — на этот раз его взгляд переместился на фигуру юноши, стоявшую в сторонке. — Тебе будет жалко этот свитер? Если да, то снимай его. Я дам тебе свою ненужную одежду. — Смотря, для каких целей тебе нужен мой свитер, — осторожно начал блондин. — Я бы не хотел испортить его — он новый. Пуговицы одна за другой расстегивались, подчиняясь необыкновенно тонким и бледным пальцам Осаму, что торопился снять с себя рубашку — красиво облегающую его тело и полностью белоснежную. — Накинь ее. Рубашка Дадзая была немного велика Ацуши, из-за чего пришлось закатать рукава, но это не отменяло того факта, что этот предмет одежды, принадлежащий художнику, несказанно понравилось примерять на себе. Воротник отдавал легкими нотками свежего мужского парфюма, так прекрасно подходящего под образ Дадзая. Накаджима бросил короткий взгляд на брюнета, отметив, что выше пояса он остался только в бинтах — вновь они, эти незаменимые призрачные оковы, змеи, что не отпускали его на волю. Полностью покрыт ими. Порой юноше казалось, что узнав правду их ношения, он больше не сможет смотреть на Осаму, как прежде. Ацуши хотел этого и одновременно боялся, тем более сам «пленник» никогда не упоминал о них. Будто все люди так ходят. Будто это не он отличается от других, а они от него. Похоже, Дадзай не собирался надевать на себя что-то еще, вместо этого сперва избавившись от мягкого на ощупь, классического коврового покрытия, что был под их ногами, а после приблизившись к полкам с красками и кистями. — Вот, — он поставил перед ним пару объемных разноцветных банок. — Эта «тусклая» стена давно выедала мне глаза. Совместим приятное с полезным. — А как?.. — Неуверенно спрашивает юноша, поглядывая сначала на «полотно», а после на предоставленные инструменты для творчества. — Как хочешь, — пожав плечами, ответил Осаму, взяв банку зеленой краски в руку. Без лишних слов, брюнет легким движением разбрызгал содержимое, и в тот же миг серый холст преобразился с помощью безобразно-расплывающейся полосы. Зато яркой. Дадзай усмехается, своей открытостью показывая, что здесь нет особых правил: просто будь свободен и делай так, как подсказывает душа. Это спонтанное искусство и оно не терпит четкости и рамок. — Почувствуй, насколько вольным ты можешь становиться, — тихий голос рядом. И Ацуши хватается за краски. Отходит на несколько шагов назад и так же, в надежде повторить за Дадзаем, приподнимает банку и замахивается. Но, видимо, в тот момент скованность помешала ему сосредоточиться, поэтому банка совершенно случайно пустилась в свободный полет и достигла стены. От соприкосновения с ней остался круглый след, а после падения на пол за ней и вовсе потянулась длинная синяя полоса. «Упс», — пронеслось в голове юноши, но Осаму, не растерявшись, скопировал его движения. Теперь две вертикальные полосы окропили твердое огромное полотно, но этого было неоспоримо мало. Только эмоции, дайте волю им. Одна за другой краски пестрых цветов орошали то совсем мелкими каплями, то большими пятнами, бесформенными кляксами, не имеющие предназначения или смысла. Какой смысл здесь мог быть? Его нет в этом безумном ребячестве, как и нет его в мечтах. Мечты проживают не для смысла, а для результата, и если остаешься доволен — мечта имела смысл, но его в ней по-прежнему не будет. Их результатом, их манией в данный момент был настоящий взрыв осколков сознания, что рассыпался и отображался на «холсте». Когда почти вся стена была заполнена от начала до конца смешанными красками, так называемой основой и фоном, Дадзай, словно по волшебству, достал две кисточки, и протянул одну из них блондину. Тот немного робко поглядывал на нее, а после приподнял бровь. — Нужно что-то нарисовать, — произнес брюнет и задумался. — Давай…ты рисуешь меня, а я тебя? Только не идентичный портрет. Что-то абстрактное, тебе так будет легче. — Как насчет ассоциации? — Поразмыслив, вопросил юноша. Видимо, ему уже что-то пришло на ум. — Пойдет, — лаконично согласился Осаму, рассматривая Ацуши с разных сторон. То, что он собирается рисовать, будет оригинальным шедевром, срисованным с самого обворожительного во всем мире натурщика, никак иначе. Он — его страсть. Его дни и ночи, что художник проживает в попытках полностью овладеть юношеской душой и телом, словно вторгнуться на чужую планету. И у него это получалась, и лишь это он хотел изобразить. Свою страсть, свои дни и ночи, своего любимого. Пока Дадзай пребывал в мыслях, переполненный до краев вдохновением, Накаджима уже окунал кисточку в темный серый тон. Осаму не собирался задавать вопрос, что это будет, ведь ему было интересно само произведение, но стоило юноше соприкоснуться мягким волосяным пучком с поверхностью, сделать несколько мазков и продолжить вырисовывать задуманное, добавлять к основному цвету оттенки приглушенно-красного, как брюнет обратил на него внимание. — Дерево? — Удивился Осаму, оглядывая очертания ствола, коры и, скорее всего, будущих листьев. — Не просто дерево, — как-то обиженно отозвался Ацуши, сразу же обагрив кисть розовой краской. — Сакура. После того, как брюнет с начального силуэта частично угадал его рисунок, юноша не мог не подглянуть на то, что выходило из-под руки художника. Контур напоминал большую фигуру, белая краска преобладала в этой незаконченной картине, а иссиня-черные полосы, что чередовались со снежным оттенком, навевали мысль только об одном. Дадзай не спрашивает, почему именно сакура. Накаджима не интересуется, зачем тигр. На обоих лицах расцвела улыбка. В процессе творческой пьесы Ацуши бросал на Осаму мимолетные взгляды, чтобы они не казались чересчур навязчивыми или наглыми. Но смотреть хотелось неимоверно, словно на излюбленное кино, которое наблюдаешь с лучших мест в зрительном зале. Утонченности брюнета не было границ, как и его сосредоточенности. Из-за того, что Накаджима потерял собственную концентрацию, его линии становились небрежными, и создавалось впечатление, что махровые лепестки сакуры кто-то порезал острыми ножницами. Дадзай это заметил. Увидев на себе пристальные дымчатые глаза брюнета, Ацуши стал медленно водить кистью, будто вдумчиво и с уверенностью, что била через край. Осаму пристраивается сзади него и так же дотрагивается до его кисточки. Тем самым, довольно плавным и нежным способом показывая, как делать рисунок правильным и эстетически притягательным. Блондин кивнул, негласно говоря, что понял концепцию, но вновь пробуя самостоятельно творить, с ним случалась все та же история. — Ты что, это специально делаешь? — Шепчет художник на ухо, после прикусывая его, из-за чего Ацуши едва заметно зарделся. Так даже больше интимно — когда он не видит его, а только слышит голос и чувствует руки. Дадзай вновь водит вместе с ним кистью, аккуратно выводя каждый лепесток. Это продолжалось в течении нескольких минут: они рисовали вместе, словно одно единое целое, близкие друг к другу, насколько было возможно. Приятный душе контакт хотелось продлить на расстояние бесконечности, и он не требовал никаких доказательств, слов или других разъяснений — делать то, что хочется в данный момент, вкушать наслаждение, идеальное и благородное, подобно симфонической сюите. Но когда Осаму вновь отстранился, перейдя к своему тигру, что постепенно преобразовывался в красивый рисунок, Ацуши разочарованно вздохнул. Дадзай выглядел до помрачения завораживающе, если увлеченно рисовал. Именно когда не обращал на него внимание, когда Накаджима имел возможность украдкой наблюдать. Настолько он привлекал собой, что блондин, хоть и страшась немного, хотел назвать его соблазнительным. — Дадзай-сан, можно спросить? — Разрезает тишину мягкий голос юноши, но Осаму все равно продолжает свое излюбленное занятие. — Конечно. — Первый раз с мужчиной — это больно? — Совершенно невозмутимо. Кисть Дадзая, пребывавшая в движении, остановилась, а сам он, немного прочистив горло, поспешил принять флегматичный вид. Ацуши что, краской надышался? — Первый раз это всегда больно, — поспешив собраться, Осаму не собирался скрывать от него правду, — но все зависит от партнера. — А ты уже делал это с мужчиной? — Да, — брюнет продолжал сохранять бесстрастное лицо. — С тем, которого я видел на твоих рисунках? Как же прискорбно, что именно Накаджима заставляет его вспоминать о том человеке. — Возможно. — А тогда ты был ведущим или он тебя… — Ацуши, — взгляд, что цепляет душу. — По-моему ты слишком смелый. Я, кажется, уже просил не задавать вопросы по поводу моего прошлого. — Прости…это в последний раз, мне просто было очень любопытно. Он определенно делал это намеренно. Не то чтобы провоцировал его, но старался привлечь к себе еще больше внимания самыми разными способами, так искусно зная предпочтения Дадзая и на что именно он клюнет. И как раз в эту минуту его невинное лицо преображается в чувстве откровенной вины, что так же заставляет Осаму предаваться провинности из-за своих резких слов. — Ладно, хороший мальчик. Иди ко мне. — Говоришь со мной, как с домашним зверьком, — но Ацуши не сопротивляется этому помешательству, полностью отдаваясь в его сети, повинуясь брюнету. «Что со мной происходит?» — Вторит он себе каждый раз, когда поступает так, как думал он, до встречи с ним не поступил бы никогда. — Я говорю с тобой, как с парнем, которого люблю. Я искренне называю тебя хорошим и прошу подойди ближе, а не приказываю. Они встречаются в робком объятии, но сила, чтобы подтвердить настойчивость их отношений была лишней. Им хватало трепета — порой он говорил о большем, чем страсть, которую они так же познали совсем недавно. И смели наслаждаться обеими сторонами медали. Ацуши примечает на щеке Осаму мазок краски, это вырывает из его сердца невесомую улыбку, что покачивается на устах и так идет его натуре. Его рука скользит по запачканному участку кожи, и Дадзай понимает, что вызвало такую реакцию блондина. Брюнет так же не сдерживает своих еле проявляемых эмоций, но, в отличии от него самого, юноша вызывал еще большую радость и умиление. Щеки с естественным румянцем Накаджимы были украшены цветными следами, но, ко всему прочему, его белоснежные волосы равным образом кое-где запачкались, это же касалось и рубашки Осаму. Небрежный вид друг друга напоминал в очередной раз, как приятно они проводили время вместе. Их смех тонет в соприкосновении губ, что с каждым новым касанием смелели и переходили на сумасшедшую скорость. Будто каждый из них чувствовал своим долгом ухватить побольше, будто играли в увлекательную игру без правил. Дадзай осмеливался догадываться, что юноше определенно понравятся те неограниченные дикие покусывания, хотя никогда не интересовался напрямую. Ощущать и наблюдать, как Ацуши старался повторить за ним тоже самое, создавало превосходный микс из горячего дыхания, мокрых поцелуев и чувства пикантных зубов на нежной коже. Больше этого Осаму нравилось взирать на покрасневшие губы, что так ярко выделялись на фоне светлого лица. — Краска очень сильно пахнет, — не зная зачем, констатировал факт юноша, когда они успели перевести дух. — Ты знаешь, что можно получить кайф от вдыхания паров красок? — Искорка проскальзывала во взгляде Дадзая, кажется, он старался поострить. — Не смей, — блондин, быстро среагировав, шутливо прикрывает ладонью его нос. — А еще ты знаешь: ходят слухи, что художники едят пастель и запивают ее акварелью, — Осаму уверен, что его глупые фразы вызовут у Ацуши сперва недоумение, а после заразительный смех. Он был готов вызывать его раз за разом. — Тогда я понимаю, почему ты такой…своеобразный. Если на то пошло, писатели и журналисты пьют чернила. — Ну, и как они на вкус? Накаджима пожимает плечами, не переставая радоваться, что разговоры ни о чем продолжают пребывать в их повседневной жизни. — Наверное, как мои губы. Им хватило немного времени, чтобы, хоть и устраивая себе небольшие перерывы, отрываясь на друг друга, закончить каждый свою часть общей уникальной картины. Ацуши смотрел на нее с восхищением, а вот Осаму, что и так был уверен в своем мастерстве, удивлялся органичности выполненной работы юноши. Ему нравился стиль, и сакура, хоть и с небольшой помощью самого художника, была необычно исполнена. — Дадзай-сан, мне кажется, чего-то не хватает, — вдруг проговорил юноша, бегая глазами то в одну часть картины, то в другую. — И что же ты хочешь добавить? Накаджима подходит к одной из баночек с черной краской и, не задумываясь, окунает в нее свою ладонь. Дадзай, почти сразу же уловив его мысль, воссоздал тоже самое действие, только окунув ее в белую краску. Их руки были мокрыми и липкими и отлично оставляли следы на стене, среди хаотичных разводов, что служили фоном, и тигра, что любовался цветением молодой сакуры. Теперь полотно было завершено на все сто процентов: посередине, в центре всей композиции, красовались два отпечатка ладоней, словно навечно запечатанные там, как символ их обоих, как черно-белые полосы в жизни каждого живого существа. Их общее детище, общая вещь и общее творчество, что они создали вместе последствием приятных выходок и тех моментов времяпровождения, которые не хотелось забывать ни через год, ни через десять лет.