***
— Если эти придурки завалились в моей спальне — прибью на месте! В квартире только и было слышно, что суровый, слегка грубый от сигарет голос Накахары. Поубавленная музыка из динамиков лилась совсем уж тихо, а в гостиной кроме двоих парней, мирно дремавших на диване, не было ни единой души, что и взбесило хозяина. — Это он такой нервный, потому что у него девушки давно не было, — хихикнув, сказал Дадзай рядом стоявшему Ацуши. Сплетничать про друга было одним из подпунктов хобби. — Вот что бывает, когда хозяин отлучается ненадолго: развратный хаос и бедлам. Поэтому я никогда не устраиваю у себя вечеринки, — Осаму, в отличии от Чуи, старался говорить негромко, чтобы не разбудить дуэт из спящих ребят. — Пойдем на балкон. Открытый, незастекленный широкий балкон сразу обволок их ветром с высоты десятого этажа. На таком уровне казалось, что все небо как на ладони, и можно даже потрогать это бескрайнее темное полотно, на котором то и дело проплывали еле заметные в ночном мраке облака, подобные вольному дыму. Они оба облокотились о перила и осматривали фантастическую панораму светящегося живого города, где у каждого своя история творилась или рушилась прямо в данный момент. Навевало воспоминания. — Честно, я представлял, что все будет гораздо хуже, — нарушил тишину Ацуши, и Дадзай с любопытством к нему прислушался, готовый поддержать разговор. — В плане атмосферы, как ты мог заметить, я не тусовщик и не привык к большим и шумным компаниям. — Да я тоже не особо люблю такие посиделки. Мне по душе больше пить в одиночестве или только с одним человеком, но когда общаешься с такими ядерными людьми, то они сами, порой против твоей воли, таскают тебя за собой. Это насчет самодельных вечеринок, а вот дискотеки и ночные клубы другое дело. Там неплохо развеяться, снять напряжение и подзарядиться энергией от других. Нужно будет как-нибудь сводить тебя — это весело. Губы юноши расплываются в легкой полуулыбке от воображаемых картин клубов, громкой заводной музыки и массы безбашенной молодежи, желающей унестись в нирвану. И посреди всего беспредела только он и Осаму, живущие мгновением. — Спать ляжем? — вопрос звучит из уст Накаджимы. — Чтобы вовремя встретить рассвет. Похоже, Ацуши принимал всерьез поверье о счастье, что наверняка будет сопутствовать в новом году, если встретить восход солнца в первый день. — Мне кажется, лучше вовсе не ложиться, если не хочешь проспать, тем более, думаю, мы найдем себе развлечение на эти несколько часов. — Останемся прямо здесь? — Можно и здесь, так даже лучше. Будем ждать восход солнца и встретим его первыми, — Осаму было довольно необычно слышать от самого себя идеи насчет такой глупой традиции, и он не хотел признавать, что она ему безумно нравилась именно в данный момент — когда рядом человек, способный разделить с ним этот волшебный миг и все последующие чувства. Ацуши делал его, в какой-то мере, бесстрашным. «А еще наполнял мое сердце мечтами», — думал брюнет и чем больше делал это, тем больше ему нравилась задумка ждать прямо на балконе Накахары. — Если замерзнем, можно переместиться внутрь. Через панорамное окно все будет видно. Они сидели на полу и болтали обо всем, что приходило в голову. Так прошел час, затем и второй, никто не потревожил их за это время — в квартире будто и вовсе было пусто. После дискуссии, затрагивающей современные тенденции в литературном мире, Осаму неожиданно поднялся с места и, сказав, что ненадолго, зашел в квартиру. Вернулся он действительно скоро, с бутылкой сакэ в одной руке и сакадзуки в другой. Усевшись вновь рядом с Ацуши, Дадзай налил себе до краев и одним глотком выпил все до последней капли. Юноша засматривается на его водевильную позу — вытянутую прямую ногу, в то время как другая, на которую брюнет упирается рукой с чашечкой, согнута в колене. Накаджима находит лицо в обрамлении лунного «шелка» умиротворенным, изящным, будто сошедшим с иконы, и желанным настолько, что это чувствуется непривычно-теплой слабостью ниже пояса. — Хочешь попробовать? — замечает Осаму пристальный взгляд юноши и протягивает ему чашечку, полную сакэ, но Ацуши отрицательно качает головой. Тогда Дадзай сам опустошает ее, а после указательным пальцем манит юношу к себе, слегка наклоняясь вперед. До блондина быстро доходит, что Осаму просит от него поцелуй, и Накаджимы с радостью готов подарить его возлюбленному, лишний раз идя на приятный контакт. Ацуши сразу же размыкает губы, ожидая соприкосновения с горячим языком Дадзая, но случайно он ощущает в своем рту немного необычной жидкости, что волей-неволей стекала по горлу. Отстранившись, Накаджима проглотил остатки сакэ, после чего скривил лицо и раздосадовано посмотрел на веселого Осаму, довольного, что маленькая шалость удалась. — Как ты можешь так спокойно это пить, словно воду, и даже не кривиться? Оно ведь жжет все горло. — К сожалению, не понимаю, о чем ты, — покачал головой Дадзай, пригубив еще немного. — Я уже привык и оно меня согревает. Продолжая разговор, во время которого Накаджима пару раз зевал, прикрывая рот рукой, Осаму, наконец, решил предложить: — Если хочешь, можешь лечь на меня и поспать. Я разбужу тебя, — но в ответ он получил отрицательное покачивание головой и вновь зевок. — Осаму, лучше расскажи мне, каково это иметь родителей. Семью. Братьев и сестер. Мне интересно, — взгляд Ацуши был направлен на балконную перегородку и ни разу не на Дадзая. Что насторожило брюнета: говорил юноша совершенно апатично, будто спрашивал только ради поддержания беседы. — Вернее, — его мимика вмиг изменилась до растеряно-смущенного, — я подумал об этом недавно, когда видел всех этих мам и пап, радостно ведущих за руку в храм своих малышей. — Я тоже вел тебя за руку, — перебил его Осаму, и ответом ему послужило лицо, напоминающее: «Это, бесспорно, так, но я говорю совсем о другом». И художник вздохнул, глотнув еще немного алкоголя. Тема эта была болезненна не только для Накаджимы, но еще и для брюнета, что так нещадно старался все забыть, образовать в своей памяти белые пробелы, словно никогда не было его детства, его семьи. Он будто бы всегда существовал, да таким и появился на этот свет — двадцатитрехлетний художник-суицидник-неудачник. — Я понимаю, что это глупо. Можешь не говорить, — поспешно добавляет Ацуши, маша руками, а после стыдливо отводит глаза и прикусывает нижний уголок рта, видно полагая, что зря завел подобный разговор. — Перестань, мне не трудно, — брюнет вновь протягивает ему сакадзуки, и на этот раз Накаджима принимает ее, невесомо дотрагиваясь губами до керамического края и делая один глоток. Противно, но вдруг от спиртного станет немного легче? Дадзай смотрит на блондина с пониманием, и в мыслях у него совершенно не было коварной цели ради шутки споить возлюбленного — сакэ действительно может помочь отодвинуть на задний план страх и отчаянье. — Это когда пока ты не достигнешь совершеннолетия, они пытаются контролировать каждый твой шаг, особенно, на что ты тратишь деньги. Когда отец спрашивает, что ты хочешь в подарок, уезжая в другой город по работе. Когда мама беспокоится за твое здоровье, стоит тебе заболеть, а в обычные дни пытается впихнуть в тебя еду, от которой ты отказываешься. Когда братья и сестры вечно ссорятся, но продолжают смеяться над твоей нелепостью и шутками. Это семейные ужины за большим столом и вечные разговоры ни о чем, иногда затрагивающие твою личность. Осуждение твоей внешности и поступков и вечные напоминания вроде: «Ты носишь нашу фамилию, так что веди себя достойно», — он на секунду запнулся, будто представляя все вышесказанное. — А вообще, спроси лучше Чую. В детстве он чувствовал себя частью семьи больше, чем я. Со мной всегда было что-то не так, — грустно усмехается Осаму, и Ацуши кажется, что в своих мыслях художник неимоверно скучает за этим всем, за повседневной рутиной ребенка, а после подростка, когда не нужно было принимать серьезных решений, волноваться о финансах и делать важные жизненные поступки. Одинокая слеза непроизвольно покатилась по щеке Ацуши. Она была вызвана всем: и трогательным, таким отдающим семейной обыденной жизнью рассказом, в котором Накаджима никогда не поучаствует, и осознанием того, насколько затравленная судьба у любимого человека. Дадзай это заметил и поспешил положить руку на макушку белобрысой головы, одновременно вытирая соленные капли. Осаму молчал, не решаясь никак это комментировать, он не был удивлен, скорее догадывался, что рассказ о семье для сироты с рождения бил по открытой незажившей ране сильнее любого заряженного пистолета. Но юноша долго не купался в собственных сожалениях, вновь переключив внимание на брюнета. Как-то Осаму сказал, что от него отреклись. Что же такого мог натворить безобидный художник, чтобы перестать быть частью семьи, в которой он родился? Он никогда не говорил и вряд ли захочет сделать это. Тогда-то Накаджима в очередной раз понимал горькую суть их, казалось бы, крепких и трепетных отношений — знающий о юноше все Дадзай и совершенно ничего не знающий о прошлом брюнета Ацуши. Чем он занимался раньше, где учился, что, черт возьми, у него было с тем таинственным Рю, которого Накахара-сан, вроде, назвал Акутагавой? И сколько еще Осаму будет продолжать скрывать все от него, так умело переводя стрелки и подбирая иные темы? Мысли об этом портили Накаджиме настроение, хотя он старался внушать себе, повторяя, как мантру, что не самое главное в отношениях — знать прошлое своего партнера, главное, какой он есть сейчас. «И сейчас он до сих пор хочет совершить самоубийство. Как после такого не думать о причинах былых дней, что послужили толчком? Ведь любопытно же…» Ацуши хотелось совершить что-то безобразное или отвлечься на способную избавить его от чрезмерно навязчивых мыслей вещь. Он был уверен, что все от выпитого алкоголя — голова легче привычного, да и само состояние придавало смелости и побуждало на различные действия. Конечно, с балкона прыгать он не собирался (хотя не сомневался, что Дадзай только «за» отправиться в полет вместе), но что-то более развязное сделать вполне готов. Взгляд блуждал сперва по лицу Осаму, переходил к его груди, скрытой под тканью верхней одежды, и остановился чуть ниже пояса. Дадзай проследил за его глазами и так же теперь смотрел на свои штаны. Но он точно не желал предполагать, к чему клонил такой недвусмысленный взгляд. Вернее, не желал осознавать, что его Ацуши, тот самый стеснительный и скромный Ацуши сам намекает на интимную связь. Прямо здесь, на балконе Накахары, где в любой момент дверь может распахнуться и на пороге окажется кто угодно: начиная от особо впечатлительной болтушки Ханы и заканчивая самим Чуей, которому такая порнография явно не понравится. Потом еще попрекать его будет весь остаток жизни. Осаму уже жалел над тем, что раз за разом предлагал Накаджиме спиртное. Ведь юноша и не думал останавливаться только на взгляде — его быстрые руки уже тянулись к ремню Дадзая, предварительно отодвинув кашемир черного пальто. — Что? — опешил Осаму, обращаясь даже больше к себе, чем к блондину. — Нет. Нет-нет-нет. Не тут и точно не сейчас. Мы ведь только очистились, а ты уже хочешь грешить снова? За Дадзая говорил рассудительный взрослый, в планы которого не входило настолько развращать наивного и немного нетрезвого юнца, что теперь не страшился собственноручно его ублажать и проявлять инициативу. Он обязан был приструнить блондина, хотя его порочное, жаждущее наслаждения за счет любимого, естество приходило в восторг от одной мысли о предстоящей утехе. Он мог затащить Ацуши в спальню Накахары, выгнав при этом всех оттуда и, уложив его, словно послушную куклу, на огромной кровати из красного дуба, лишить девственности прямо там. И чутье подсказывало ему, что если он пропустит еще пару чашечек сакэ — точно воплотит это в жизнь, и кто потом знает, чем обернутся последствия. — Я быстро, — уверял его блондин, уже справляясь с ремнем чужих джинсов. — Я помню, как ты это делал. Осаму тяжело вздохнул. Который раз за несколько часов наступившего года. Смотрел на щенячье лицо Ацуши, словно просящее у него разрешения сделать минет. И тогда инстинкты брали свое и брюнет вторил, что такого может больше не повториться, и такой активности со стороны юноши в будущем он не дождется вовсе. Тем более он уже возбужден. Хорошо, сегодня он сдастся шарму этого обольстительного чародея. Carpe diem — лови момент, как говорится. Накаджима переместился на вытянутые, некогда расслабленные, а теперь напряженные ноги Осаму, и поспешно снял с себя шарф, давящий горло и сковывающий движения. Лишенный ткани нижнего белья член Дадзая был у него в руках, и он больше не боялся делать этого, ведь, теоритически прекрасно представлял картину происходящего, но вот как быть во время самого процесса вводило его в тупик. Когда ладонь Осаму легла на затылок, Ацуши ничего не оставалось делать, как опуститься прямо к головке, из которой уже сочились прозрачные капли смазки. Он мог отступить назад, он был уверен: Дадзай поймет, но проблема заключалась в ином — коробка Пандоры уже лично открыта и из нее ползут ядовитые, юркие гадюки, обвивающие где-то около шеи, заставляющие продолжать начатое шоу. Его мягкие, как лепестки пиона, губы, касаются страстной плоти, но щеки при этом полыхают ярко выделяющимся румянцем, и вовсе не от ночной прохлады — каким бы храбрым он ни казался, делать такое в первый раз выдавливало из него невероятное количество смущения. Только Осаму был спокоен, насколько позволяло сбивчивое дыхание и выступивший пот на лбу. Стоило Накаджиме так неумело, случайно задеть зубами нежную кожу, как он вздыхал сквозь прикрытый рот и продолжал надавливать на светлые волосы юноши, прося его взять глубже, полностью. Блондин старался расслабить наполненное горло и подавить в себе неприятный, изнуряющий рефлекс, от которого начинало щипать в глазах, пытался с большим упором и рвением, желая сделать партнеру приятно. Им руководили совершенно бессмысленные, искренние чувства влюбленного по уши дурачка, что грезил только отдавать, отдавать и еще раз отдавать, безвозмездно и без чувства долга. Порочные игры, где Ацуши был ведущим, так же заводили его, подобно тем моментам, когда Осаму прикасался к нему в самых постыдно-интимных местах. Волна невероятно жгучих, томительно-пленительных ласок сводила с ума, а воздух, который Дадзай пробовал вдыхать глубоко и размеренно, холодил горло и дурманил разум. Это предавало ему энергии и забирало ее обратно, будто он был под действием амфетамина, а глаза заволакивало розовым маревом — он не разбирал где реальность, где нескромные фантазии, а где его чувства, что выделялись в отдельную категорию порочности. Подобные дорогому бархату руки Ацуши, которыми он помогал себе, слегка надавливая у основания, были сравнимы лишь с неким ураганом блаженства, веющим сладкой истомой по всему телу. Прекрасный, неземной и немного безнравственный порыв овладевал им, когда Осаму смотрел на блондинистую шевелюру, склонившуюся над его плотью и неотрывно двигающую маленьким ртом по всей длине, посасывающую и лакающую языком алую головку, словно котенок сырое молоко, а от осознания того, что юноша занимается подобным впервые, по наитию, совершенно бесталантно, значительнее возбуждало сознание и тело. Мокрые и теплые, как прикосновения нагретой солнцем морской воды, ощущения, развратные причмокивающие звуки вперемешку с еле слышными вздохами и стонами — водоворот, в котором они кружились до потери пульса. Дадзай старался сильно не цепляться за волосы блондина и не оттягивать их, не сбивать и не отвлекать, но, чувствуя по нарастающей волне приближающийся пик, он более не контролировал блуждающие руки, заставляя Ацуши ускорить темп. При этом когда юноша невзначай поднимал на него свои глаза, и медово-фиалковый, совращенный, с проскальзывающей невинностью взгляд встречался с испорченным взглядом Осаму, в художнике просыпался необузданный зверь вдохновения, что так и заставлял его взять воображаемую кисть и перенести на бумагу эти пылающие маковым оттенком щеки, взмокшую, прилипшую ко лбу челку и утонченные глаза, сиреневый цвет которых словно перекрывали яркие, по-летнему ласковые лучи солнца. Мысли о постыдных вещах, на подобии нарисовать юношу с такого ракурса и за таким занятием, в придачу к этому тихие стоны, что сам издавал блондин, довели Дадзая до крайне точки сладострастного наслаждения. Он сильно оттянул волосы на затылке, от чего Накаджима замер, и после кончил в его рот, отметив при этом широко раскрытые в удивлении зеницы. Конечно, не слишком гуманно и без предупреждения, но оставлять следы на верхней одежде или темном паркете (чтобы Чуя потом прибил) не хотелось. Однако, частичной своей половинкой Осаму ждал, что Ацуши не будет глотать его сперму — он бы все равно не обиделся. — Выплюнь, если тебе не комфортно, — посоветовал брюнет, но юноша будто специально делал все в точности наоборот. Накаджима демонстративно проглотил семя, после показав кончик языка, потешаясь над обессиленным Дадзаем, аппетит которого такие выходки лишь раззадоривали. На уголке губы показалась маленькая струйка, стекающая вниз, что Ацуши поспешил вытереть большим пальцем. — Спасибо, — проговорил Осаму, не в состоянии выдавить из себя больше после такого внезапного порыва страсти со стороны Ацуши. Блондин лишь неловко кивнул, слегка приподняв уголки губ и все еще держа палец подле рта, на котором уже не было следов маленькой шалости, будто зависнув на секунду в своих размышлениях. Дадзай было хотел поинтересоваться, не нужна ли ему тоже помощь в деликатном плане, как Накаджима, обернувшийся в сторону, внезапно подскочил на ноги. — Осаму, смотри, рассвет! Наконец-то! Дадзай, следуя примеру возлюбленного, поспешил подняться, и когда же он полностью выпрямился, подойдя к перилам и взглянув на горизонт, он готов был поклясться, что его дыхание перехватило секунды эдак на три. Все оттенки нежно-розового в облаках и небе, персиковый свет, исходящий от живого, сочного солнца и щепотка фиолетовых мазков все на тех же пушисто-воздушных облаках, словно покрытых пудрой. Настоящая симфония из чувств, красок, эмоций и атмосферы. Казалось, ее звук можно услышать рядом с собой, она непременно будет мелодично радовать слух, только через восторженные зеницы. — С Новым годом! — оживленно воскликнул Ацуши, обнимая художника и прижимаясь крепко-крепко, всем своим худым телом, отдавая Дадзаю тепло и на редкость позитивное чувство, заряжая своей энергией. — Теперь точно с Новым годом, — чуть спокойнее Накаджимы, но тоже с нотками веселья в голосе ответил Осаму. Но долго стоять в объятьях они не собирались. Отстранившись друг от друга, они по традиции хлопнули в ладоши, встречая тем самым не только первый восход солнца в этом году, но и сам новый, полный неизведанности, год. — Пойдем внутрь? — предложил Дадзай, и Ацуши едва что согласился, но вдруг неожиданно для себя вспомнил об одном важном деле: — А как же подарки? — почти по-детски задал вопрос он. — А что, нужно было что-то готовить? — решил изобразить на своем лице удивление, а вместе с тем поиграть на нервах юноши Осаму. Совсем уж ребяческую обескураженность Ацуши нужно было видеть. — Я же шучу, ты чего сразу так поник? У меня есть для тебя подарок. — И…кто первый? — Давай ты, — Осаму видел, как сгорал от нетерпения и между тем волновался юноша. Наверное, он очень хотел, чтобы презент пришелся брюнету по вкусу. — Вот, — Накаджима достал маленькую коробочку из кармана куртки и передал ее в руки Осаму. — Я могу открыть? — юноша одобрительно кивает и с нескрываемым любопытством наблюдает за тем, как приподнимает Осаму крышку, а после достает содержимое, что едва умещалось между его пальцев. Перстень из белого золота — то, что никак не ожидал увидеть Дадзай. — Вау, — протянул он, при этом совершенно не натянуто, покручивая в руках подарок. — Впервые не знаю, что сказать. Я никогда не носил украшения, но, думаю, это мне пойдет. Дадзай был тронут вниманием, привыкнуть к которому по отношению к себе довольно проблематично, учитывая, что Осаму считал себя недостойным всяких презентов, тем более от Накаджимы. — Что значит эта надпись? — спрашивает брюнет, заметив выгравированные латинские буквы на внутренней стороне кольца. — Vita nostra brevis est, — в слух прочитал он и удивился. — Что-то про жизнь? — Я скажу тебе потом, сейчас не время, — загадочно произнес юноша, в глазах которого играли смешинки. — Крутое, да? Я случайно наткнулся на него, и сразу подумал о тебе. Правда, оно не дорогое… какой-то иностранный торговец продавал на предновогодней ярмарке. Ацуши не хотел дарить незамысловатый подарок или набор осэйбо***, что так популярен среди желающих одарить своих близких, поэтому его выбор пал на первое, но сразу понравившееся кольцо. Ему показалось, что такое украшение подойдет под стиль художника, а надпись, на которую он сможет взглянуть в любой момент, будет напоминать о самом важном для каждого человека, даже самоубийцы, понятии. Дадзай надел его на безымянный палец и слегка покрутил ладонью. Белое золото переливалось нежным ясным цветом. Оно напоминало ему белоснежные, слегка жестковатые волосы Накаджимы, которых он так любит касаться. Был ли перстень намеком или юноша без всяких подтекстов решил купить именно такой подарок, Дадзай не имел сил догадываться. Да ему и не нужно было — простодушие и радость от того, что Осаму понравился презент, грели Ацуши и горели на его лице. Художник просто не мог не поцеловать юношу в знак благодарности. В свою очередь Дадзай достал из внутреннего кармана пальто запечатанный бумажный конверт, довольно красивый и ярко украшенный, он сразу привлекал внимание. Блондин с любопытством взирал на него, и когда же конверт оказался в его руках, интересу Накаджимы не было предела: он рассматривал предположительный подарок и гадал, что же такое может там оказаться. Он ожидал от брюнета, возможно, нечто креативное или до невообразимости глупое, ненужное, но очень милое, что Ацуши будет бережно хранить. — Осаму, что это? — ласкающий слух, хрустальный голос юноши сменился на серьезный и немного хриплый. Разочарованный? Скорее всего, ведь открыв конверт и достав из него целую стопку купюр, содержимое его порядком удивило. — Деньги всегда хороший подарок, — пожал плечами брюнет. — Из-за меня у тебя были проблемы с работой. На эти деньги ты сможешь купить себе все, что захочешь. Я видел, как ты смотришь на витрины с электроникой, — прищуривается он, отмечая, что подловил Ацуши. — Здесь должно хватить на компьютер. — Я не думаю, что смогу принять такой подарок, — все еще хмуро сказал Накаджима, складывая купюры обратно в конверт. Дадзай наотрез не хотел принимать их обратно, поэтому блондину пришлось подержать презент у себя. — Тогда возьми это как компенсацию за сборник Ван Гога, — не унимался Осаму. — Но он тоже был просто подарком, и не важно, сколько я за него заплатил. «Ах, ты же не знаешь, что я его продал…» — Ладно, считай, что это отошидама****. Только не отказывайся, прошу. Ты заслужил. Ацуши ничего не отвечает, ведь его до сих пор гложет неправильность, чистая совесть мешает принять деньги от человека, у которого и так были проблемы с финансами и долгами. Он вновь садится на колени Осаму и тянется к его губам за ленивым поцелуем — просто, чтобы почувствовать, что они еще вместе, еще любят и нуждаются друг в друге. После этого юноша опускает голову на плечо Дадзая, а он, в свою очередь, приобнимает блондина за бедра. Столько всего произошло, им обоим не мешало бы поспать. — Кхм, простите, что порчу идиллию своим неблагополучным существованием, но мы, кажется, куда-то собирались с утра. — Чуя! — воскликнул имя друга Дадзай и вмиг взбодрился. Ацуши нехотя пришлось отодвинуться от Осаму, устало потирая глаза. Он рассчитывал на пару минут отдыха, а вместо этого получил едкий запах табачного дыма, что исходил от Накахары. — Кто бы мог подумать, что ты сам встанешь в такую рань. Как головушка? Не болит? — Ага, сам, как же. В туалет приспичило, а так бы проспал до обеда, — в доказательство своих слов он широко зевнул. — А вы что, лунатики, всю ночь тут просидели? Дадзай, ну если тебе пофиг на свое здоровье, о ребенке бы подумал. — Да ты знаешь, что этот «ребенок» мне недавно устроил? — возмутился Осаму, намекая на «игры» по инициативе Накаджимы, что сейчас прятал покрасневшее лицо в воротнике пальто Дадзая под недоуменный взгляд Накахары. — И хватит его ребенком называть! Чувствую себя педофилом. — Не знаю, и знать не хочу, — флегматично произнес рыжий. — Но, не сомневаюсь, ты заслужил. — Чуя уже собирался уходить, в сонном состоянии у него было мало сил на перепалку, но напоследок решил все-таки добавить: — Педофил.***
В синтоистском храме, не смотря на ранний час, было порядком много желающих помолиться на удачу в новом году, загадать желание и запастись после этого амулетами. Ребята встали в длинную очередь к алтарю, смиренно дожидаясь продвижения. Смиренно, потому что за время дороги к новому храму Накахара настолько устал от саркастичных комментариев Осаму по поводу его похмелья и отвратного состояния, что Чуя не выдержал и «легонько» намылил ему шею. После этого до Дадзая, наконец, дошло, что к другу лучше не лезть, а значит половина веселья снизилась к минимуму. Да и, ко всему прочему, ветреная банда Карателей решила отмазаться от групповой прогулки, ссылаясь на срочную работу. О том, что подразумевалось под словом «работа» догадывались только Накахара и Осаму. Ацуши, сперва недоумевая, стал прикидывать в голове, кто же может работать первого числа и, решив, что попусту гадать бессмысленно, забил на это дело. — Так, а знаешь, чего нам с тобой не хватает? — вопросил Дадзай у Ацуши и, дождавшись отрицательного пожимания плечами, указал на какую-то лавку далеко в стороне, рядом с которой было совсем немного человек. — Там можно взять напрокат кимоно и хаори*****. — Это было бы очень здорового, но прокат стоит немалых денег, которых у нас, к сожалению, с собой нет. Похоже, сегодня Ацуши решил взять на себя роль консервативного взрослого, которым Осаму почти никогда не был. Накаджима не собирался тратить крупную сумму, щедро подаренную Дадзаем, на очередную забаву, и брюнет это сразу понял. Осознание их невыгодного материального положения заставило художника расстроиться, но всего на одну минуту. Еще через секунды полторы он уже сиял самодовольной, хитрой, словно у лиса, улыбкой. — Смотри, как нужно делать, если нет денег на то, что ты очень сильно хочешь, — шепнул он блондину на ухо, а после подмигнул и кивнул на обладателя рыжих волос, который стоял спиной к ним. Дадзай, насвистывая себе под нос незамысловатую мелодию, совершенно незаметно для самого Накахары, залез рукой в карман его пальто. Он поискал сначала в одном, а после в другом, но и там, к сожалению, не оказалось того, чего брюнет желал увидеть. Вздохнув, Осаму встал боком и, делая вид, что смотрит в противоположную сторону, аккуратно отодвинул ткань верхней одежды и потянулся к задним карманам джинс. Он готов был признать, что давно таким не занимался, но, тем не менее, сноровку и ловкость рук не потерял. — Вуаля, — пропел Дадзай, когда они с Ацуши и кошельком Накахары отошли на приличное расстояние. Художник, довольный собой, покручивал этим самым кошельком в руках, будто случайно нашел его на улице. — Пьяного Чую и Чую с похмелья может обчистить кто угодно. — Ты решил украсть у Накахары-сана деньги? Серьезно, Осаму? — Будем считать это моим новогодним подарком. Я же потратился на его дорогое вино — вот и возмещение моего финансового ущерба. Ацуши, только не отказывайся от моего предложения — нужно жить здесь и сейчас, а потеряешь такой шанс, потом пожалеешь. Накаджима не мог с ним не согласиться. Ассортимент магазина поражал изобилием всевозможной традиционной одежды, которая так нравилась Ацуши, поэтому он с любопытством задерживался взглядом на каждом элементе одежды. — Выбирай, что тебе нравится, только побыстрее, — заметив реакцию возлюбленного, усмехнулся Осаму. В итоге Ацуши остановился на комплекте кимоно приятного, светло-кофейного оттенка и хаори, во внутренней подкладке которого был вышит шелковый рисунок восходящего солнца; Дадзай же, недолго думая, присмотрел темно-синюю накидку с рисунком бушующей волны. — Сейчас будем договариваться, — вновь играя глазами, проговорил Осаму, намекая на девушку-продавщицу, у которой можно было бы выбить скидку, но тут же рядом с ней возник мужчина средних лет, возможно брат или сослуживец. План соблазнения мигом отошел на второй план, но Дадзай был бы не Дадзай, не будь у него еще запасного плана и обходных вариантов. Ацуши отошел в сторону, чтобы не мешать и случайно не попасть под размахивающие в эмоциональных жестах руки. Осаму что-то увлеченно говорил, то ли пытаясь доказать, то ли просто убедить продавцов в своих окончательных намерениях. И, когда он наконец достал кошелек, те стали улыбаться, а после и вовсе кланяться щедрому покупателю. Полностью одетые в праздничные обновки, они покинули магазин, а Дадзай как бы невзначай проговорил: — У нас еще будет уйма времени насладиться этими нарядами. Я сказал им, что верну завтра утром. — А так можно? — Да, за небольшую доплату. Я им еще пожертвование на нужды храма оставил. Смотри, у нашего мажорчика даже пару йен уцелело, — трясет Осаму не потраченными деньгами перед его носом. — Тут половина моей зарплаты! — не поверил своим глазам Накаджима, пересчитывая купюры. — Откуда у Накахары-сана столько денег? — У него есть хороший богатенький…не знакомый, вернее будет сказать, покровитель. Хотя мне он врет, что работает в какой-то фирме. Не делай такое удивленное лицо, Ацуши. Даже лучшие друзья врут, считая, что так будет лучше обоим, — было заметно небольшое углубление Осаму в свои размышления, но юноша, посчитав нетактичным далее разворачивать эту тему, лишь дождался, пока к Дадзаю вернется его привычное беззаботное состояние: — Давай продвигаться поближе. Чуя, до этого мирно стоявший в очереди и втыкающий в свои сонные мысли настолько, что даже не заметил временной пропажи спутников, обернулся лишь на знакомый голос, выкрикивающий и привлекающий лишнее внимание: — Извините, мы занимали вот за тем рыжим карликом в шляпе! Оглянув Осаму со своим любовником Накахара сперва подумал, что в них точно что-то изменилось, но особого значения этому не придал, лишь недовольно буркнув: «Где вас носило?». Осаму улыбнулся ему добродушной улыбкой и сказал, что им нужно было уединиться, при этом двусмысленно подмигнув. Дадзай был уверен, что после его слов на лице друга проскользнули странные эмоции: то ли обычная усталость из-за недосыпа, то ли поджатые губы говорили о неодобрении их поступков. А может даже и ревности. Брюнет сразу стал подумывать о том, чтобы провести один из выходных, по случаю праздников, вечеров только вдвоем, деградируя. Как в былые времена. Они простояли около пяти минут, лишь изредка перекидываясь с Накахарой фразами и впечатлениями, касательно интерьера храма. Так же за это время Осаму умудрился незаметно подложить бумажник обратно хозяину — как и взял — без шума и пыли, под не одобряющий взгляд Ацуши. Но вот уже и подошла очередь Накаджимы и Дадзая предстать перед богами. У алтаря закреплено два колокола, расположенных параллельно друг другу. Они подходят одновременно и бросают монетки в решетчатый ящик, одновременно и хватаются за длинный шнур, ударяя в гонг, чтобы таким образом привлечь внимание ками. Но вот их молитвы и желания слишком сильно разнятся в своих значениях и смыслах. Один просит о простой спокойной жизни рядом с любимым близким человеком, а другой — выживать как можно дольше, но не для себя — его не волнует собственное бренное существование. Он вымаливает свое благополучие для мечтательного блондина, что не заслуживает боли, сплетая судьбу с ним. Закончив с одним делом, на очереди еще было приобретение амулетов. Чуя, потянувшийся за кошельком для оплаты своей покупки, вызвал взволнованные переглядывания подозрительной парочки, а после тихие смешки Осаму. К счастью, Накахара не заметил убавления количества денежных средств (похоже, он сегодня вообще ничего замечать не собирался), и от этого Ацуши вздохнул спокойно, жестко ухватив Дадзая за рукав хаори и прошептав на ухо: — Аферист. — Вообще-то, тогда уж карманник, но это мелочи. Главное: ты мой соучастник, так что отбывать наказание будем вместе, — так же тихо ответил ему Осаму, намекая, что криминальное будущее его не страшит, если они будут вдвоем. — Так, а теперь я хочу написать желание на дощечке******! — подняв руку вверх, пролепетал Дадзай, и тогда уже и Чуя, и Ацуши оба мысленно сравнили его с ребенком. Пришлось последовать предложению брюнета, так как в их небольшой компании уже узаконилось понятие «Кто Дадзай Осаму, тот и прав». Художник, быстро настрочив невесть что на деревянной доске, отказался кому-либо показывать свое, как он выразился «самое сокровенное желание». Но никто, в принципе, не горел ярым любопытством, кроме чуть-чуть Накаджимы, который, в свою очередь, написал о том же, о чем молился у алтаря — благополучие и счастье рядом с Дадзаем. Банально, но другого ему и не надо было. Осаму не переставал удивлять своими новыми идеями ни на минуту, стоило им только освободиться, как он, на этот раз достав свой телефон, предложил сделать пару фотографий об этом «чудесном утре, которое даже кислая рожа Накахары не могла испортить». — Ну, Чуя, ты даже можешь не позировать, это для личного архива. Обещаю, что ни на какие сайты знакомств под твоим именем выставлять не буду! — пока Дадзай ломал перед рыжим комедию, продолжая говорить что-то о том, что он может отфотошопить его лицо, если нужно, даже не заметил, как друг предложил заманчивый вариант: — Если я сфоткаю тебя со своим дружком, ты от меня отстанешь? Возражать никто не стал. Таким образом, в коллекции Осаму появилась первая совместная фотография с Ацуши под деревом гинкго, от которой веяло домашним теплом и национальным колоритом, благодаря праздничным одеждам; потом еще парочку сделанных фоторепортером-Накахарой невзначай, без позирования. Самой удачной оказалась серия фото, где Дадзай лез к юноше с поцелуем, без разрешения получил его, а после стал смеяться, наблюдая за смущенно-гневным лицом Накаджимы, что мигом прикрыл рот художника своей ладонью, дабы избежать повторного приставания. Делать это на камеру, делать это при язвительно-ухмыляющемся Накахаре и недоуменных взглядах посторонних людей выходило за порядочные рамки поведения Ацуши. Дальше к коллекции приплюсовался и запечатлевший себя сам Чуя. На задний фон «случайно» попал улыбающийся по уши Осаму, показывающий пальцами знак победы, и скромный Накаджима. Было в таком дерзком, беспардонном поведении художника что-то фальшивое, и это мог заметить только Чуя, за долгое время общения научившийся распознавать хотя бы реальные эмоции друга. Ацуши, видимо, еще не наловчился или делал вид, что не замечает. Приподнятые в широкой улыбке губы, смех, уместные, но иногда бессмысленные шутки, громкий голос, привлечение внимания жестами — его определенно что-то тревожило, это неизведанное он хотел спрятать поглубже, создать иллюзию радости, буквально запихнуть ее в себя. Такое было не редкостью в характере Дадзая, поэтому Накахара не стал придавать этому особого значения, стараясь, хотя бы ради того же Осаму, «веселиться». Он надеялся, что маленькой любительской съемкой Дадзай останется доволен, и больше не будет слишком явно приставать, ибо бедная голова даже без него трещала по швам. И, действительно, Чуя упустил тот момент, когда перестал быть нужным этим двоим. Тем не менее, он не чувствовал себя третьим лишним. Дадзай и Ацуши в который раз пребывали в своем закрытом, подобно подпольному клубу, мирке, не заботясь о косых взглядах других посетителей. Хоть и стояли подальше от алтаря, ближе к забору, никому не мешая, за ними то и дело кто-то мог наблюдать. Ну и пусть. Осаму нравилось видеть блондина счастливым. По-особенному красивым в традиционном нарядном кимоно и счастливым. Слезы его утонченному лицу хоть и шли, но он бы предпочел их не видеть больше. — Я всегда буду с тобой, — проговаривает Накаджима и сильнее сжимает ткань хаори на спине брюнета. Он не любил разбрасываться словами, когда не знал наверняка, но пообещать именно это хотелось неимоверно. Дадзай же знал, поэтому и не смел произносить тоже самое — он лишь кивает, целуя своего блондина в лоб. Касается светлых прядей на затылке и прижимает юношу к своей груди, устроив передозировку нежностей. Еще теснее, максимум близко. — Я буду стараться приносить тебе как можно меньше боли, — честно отзывается брюнет, хотя понимает, что им не нужны громкие или отбитые фразы, напрасно было передавать чувства голосом, когда зрительный контакт говорил о чем-то большем. Забавная челка Ацуши, спадавшая на его уставшие, но задорные глаза, несколько маленьких багряных пятен, оставшихся со вчерашней прелюдии, что еле заметно выглядывали из-под воротника на шее — смотря на него, внутренне Дадзаю желалось извиваться в ликующей истерике. Он нашел свое спасение, мессию, и пускай за прошедшие года он достоин персонального места рядом с самим Люцифером, в этом он не допустит тех же ошибок. — Теперь все будет по-другому, — произносит Осаму, так и повисая изнеможенно на плече блондина, вдыхая его запах, упираясь носом в бледную, клейменную шею, прикосновение к которой немного щекочет Накаджиму. — Что изменится? — Я собираюсь следовать за солнцем. За тобой. Жить так, как того хочешь ты. Не буду убивать себя…хотя бы временно. Я знаю, ты этого добиваешься. Я буду следовать за солнцем, даже если меня поглотит тьма. На секунду юношу словно загипнотизировала поэтическая речь, адресованная ему и намекающая на то, что Осаму хотя бы попробует изменить свой образ жизнь и взгляды. Ради него. Ацуши с трудом верил в его слова, но при этом не мог не улыбнуться с облегчением. Врал ли он? Нет, исключено. Голос выдавал в художнике неуверенность, такую несвойственную ему, будто Дадзай не был способен дать гарантию. Поэтому ни разу с его губ не сорвалось «обещаю». А Чуя, тем временем, стоя в сторонке и наблюдая, как эти двое мило воркуют под деревом, решил подойти к месту, где висели все эма, и бегло найти там дощечку Осаму. Прочитав выведенное парой кандзи слово, Чуя сперва побледнел, а после бросил серьезный, но одновременно с этим опечаленный взгляд на старого друга. Хотелось приблизиться к нему, похлопать по плечу и сказать в который раз дежурную фразу: «Все будет хорошо».