Да, я улыбаюсь. Нет, я не счастлив

Alex Vargas — More Соприкосновение с грехами чужими заразительно. Климент Александрийский Дадзай томно, едва заметно вздыхал, смотря на него: игривого, дразнящего, но еще такого невинного во всех аспектах. Осаму уже позволял себе представлять все это же неиспорченное лицо Ацуши, получающее неизвестное доселе ему чувство плотского удовольствия. Такой, как Ацуши, и будет лежать под ним, прикрывая веки и сжимая руками простыни, и наконец испытывать лично на себе все скрытые желания художника, те порочные фантазии, о которых в приличном обществе не заикнешься, но вполне допустимо шептать на ухо партнеру и получать в ответ понимающие смущенные взгляды. В душе Накаджимы горел азарт, и о такой новой части юношеского характера Дадзай узнавал впервые. Ему очень это шло, эдакие несовместимые вещи — сдержанная скромность и распутный дух плутовства. Будто они находятся в одном из лучших казино Вегаса и играют в запрещенные во многих странах мира игры; они уже начали, ставки растут с каждой секундой, путь назад — безрассудство. Но, те кто ставят на кон все, зачастую проигрывают. Осаму понял это, когда тонкая кисть блондина остановилась, только лишь прикоснувшись к мягкому полотенцу на бедрах. Он не снимет его сейчас, обнажив тем самым ноги и интимные места — очень хороший ход. Дадзай уже говорил, что Ацуши, ко всему прочему, еще и гений? «Какая досада», — думается брюнету, ведь ему именно в данный момент так хотелось узреть нагое тело, что непременно стеснялось бы его блудливых, в пелене алкогольного тумана, глаз. Срывать с него силой единственный «спасательный» элемент он не будет — хочется побыть немного созерцателем и с первого ряда посмотреть на действия, которые планирует предпринять Накаджима. Что в его понятии «заняться любовью»? Наверняка, он ждет чего-то особенного, взаимности, и в тоже время проявления индивидуальности двух абсолютных противоположностей, что на несколько минут погружаются один в другого. Дадзай будет охватывать его тело, но вот Ацуши — пленять душу. Это тоже, в своем роде, насилие, но равноправное и удовлетворяющее сокровенные грезы и потребности обоих. Накаджима не собирается просто так стоять на одном месте, нет: сегодня хотелось показать всю свою инициативу. Слишком часто он оставался в тени демонов прошлого и эха печали Дадзая — теперь есть возможность быть первым номером и для юноши. Ацуши садится на колени Осаму, приподняв немного ткань полотенца, чтобы было удобней расставить ноги по обе стороны от художника и полностью переместиться на его брюки, благо, широкое кресло позволяло комфортно им разместиться. Он чувствовал возбуждение Дадзая, что выпирало через ткань и давало повод замешательству юноши, заставляло ерзать, тереться его собственным органом, что вызывало приглушенные вздохи сквозь сомкнутые губы у художника. Влажность кожи блондина передается Осаму, который уже сжимал чужие ягодицы в своих ладонях. Его костюм, не снятый пиджак и брюки слегка намокли, и от этого Дадзаю хотелось вдвойне скорее избавиться от них. Одной рукой он касается светлых волос на затылке и направляет его голову в свою сторону, прямо к своему рту, специально, чтобы украсть поцелуй. Наверное, всего несколько минут назад Накаджима бы не ответил на него, побоявшись последствий и царившей в тот момент атмосферы нелюбви и договора, но сейчас он настойчиво подминает мягкие губы под свои, ласкает его язык и со страстью, нахлынувшей неожиданно, оставляет едва ощутимые укусы. — У твоих губ вкус виски, — еще раз пройдя кончиком языка по нижней губе Осаму, сказал Ацуши. — Мне не нравится. «Слишком горько и специфично, но в твоем стиле», — так и не срывается с его уст. — А ты не хочешь чего-то крепкого? — задает вопрос Дадзай с мыслями, чтобы юноша хоть немного пригубил. Чтобы расслабиться. — Нет, я хочу быть в сознании, чтобы точно понимать, что я желаю именно этого. — Тогда твое ясное сознание может нажать на тормоза, — попутно Осаму уже поглаживает внутреннюю сторону бедра, из-за чего кожа блондина покрывается мурашками. — Но знай: когда я буду в тебе, я уже не смогу остановиться. — Ты запугиваешь меня страшными сказками, Осаму, — юноша специально начинает ерзать на его коленях, раззадоривая пыл брюнета, самому при этом испытывая прилив тягучего тепла, что желало найти выход, — но сказки нереальны. А ты и я — вполне. Так что докажи мне. Накаджима уже морально был готов, смирился, но полностью отринуть колебания в душе не мог. Ему казалось, что если он будет вести себя развязно, будет легче принять происходящее, но на деле это еще больше смущало. Хоть рядом с Осаму и было непередаваемо легко и непринужденно. Дадзай резко надавливает на плечи блондина, таким образом прося его подняться, следом за Ацуши встает и сам художник. Ухватив юношу за руку, брюнет настойчиво, без лишних объяснений потащил его обратно в спальную комнату. «Вот почти сейчас, вот уже скоро», — вторил Накаджима, пока Осаму захлопывал за ним дверь, пока аккуратно, без лишнего давления со своей стороны укладывал блондина на кровать, что за время одиночества и ожидания молодых людей не потеряла своей упругости и величия. Дадзай бродил взглядом по разным уголкам юного тела, что словно сошло с картинки, но так и не удосужился снять мешающее полотенце: он планировал сорвать его последним, и только когда сам избавит себя от оков одежды, чтобы юноша не чувствовал себя единственным нагим. Хотя ему уже запрещено было стесняться. Не теряя зрительной связи, Осаму стал снимать со своих плеч пиджак, чувствуя между тем легкость освобождения. Верхнюю одежду он отбрасывает на пол, следом туда же летит галстук. Все эти гипнотизирующие плавные движения Дадзая подогревали сознание и заставляли шумно сглатывать Ацуши, наблюдать, приподнявшись на локтях, как тонкие пальцы художника касаются сперва одной пуговицы, дальше спускаются вниз, и вот, когда последняя маленькая бусинка была расстегнута, он наконец обнажил перебинтованные плечи и подтянутый, даже с одной стороны отличающийся худобой торс. Сегодня Накаджиме, как и раньше, не суждено увидеть, какого же цвета была кожа на теле Осаму — так искусно он ее прятал, но, определенно, она выделялась своей нежностью, это были зоны, которых никто не имел права дотрагиваться. Скорее всего, прикосновения к ним вызывали у брюнета невообразимую боль, но Ацуши точно не сможет отказать себе в удовольствии притянуть возлюбленного ближе за шею, спину, да ухватить за те же бинты — ему было позволено, этой ночью он особенный для Дадзая во всех смыслах. Пряжка чужого ремня издала характерный звук — Осаму снимал брюки, оставив на себе лишь боксеры и те же медицинские бинты, что, оказывается, так же «поглощали» в белоснежную пучину и ноги брюнета. Расставив руки по бокам от Ацуши, Дадзай потянулся к насыщенным губам за поцелуем, что еще пылали и не отошли от предыдущего. Он кусал их, обводил контур языком сперва верхнюю, а после спускался к нижней и так по небольшому кругу, вплоть до того момента, когда Накаджима выставил руку вперед, потребовав разорвать контакт. Рот юноши был приоткрыт и он вдыхал через него воздух, гипнотизируя Осаму всепоглощающими глазами, что засасывали его все глубже и глубже, подобно зыбучим пескам Египта. После нескольких рваных глотков спасительного кислорода юноша медленно накрыл своей ладонью затылок Дадзая и резко притянул к себе, впечатавшись губами в губы, перенимая инициативу в этот раз. Ему нравилось целоваться, он не стеснялся признаться и себе, и Осаму в том, что они возбуждали его тело и заставляли желать большего, почувствовать Дадзая не только рядом, но еще и внутри. Но при этом ему еще хотелось насладиться сладкими и безболезненными ласками, которые он готов был принимать и дарить партнеру вплоть до бесконечности. Осаму вожделел продвинуться дальше, не останавливаться на одних лишь оральных ласках. Длинная, голая, беззащитная шея юноши, с которой уже сошли былые засосы, соблазняла оставить новые отметки, поэтому он без лишних предупреждений и церемоний, всасывал губами тонкую нежную кожу, а блондин, уже привыкший к таким касаниям, поворачивал голову в сторону и подставлял шею. Его кожа в этих местах отличалась нежностью, до такой степени, что брюнету не стоило прилагать особых усилий, чтобы клеймить своего возлюбленного. Пара симметричных поцелуев с обеих сторон и один с права от кадыка — завтра юноша снова будет шутливо обвинять Дадзая в несдержанности и том, что ему придется опять прятать последствия любви под тканью шарфа. — Я буду делать все, что захочу. Ты позволишь? — отрываясь от шеи и заглядывая в глаза, спрашивает Осаму. — Да, — решительно отвечает Ацуши. Ему уже немыслимо горячо, на лбу выступила испарина и лицо отдавало жаром. Но сильнее только горело ниже пояса. — Даже если я сделаю тебе очень больно? — он прикусывает мочку уха, специально, чтобы показать эту боль. Надрывный стон вырывается из груди блондина и он прикрывает рот тыльной стороной ладони. — Даже если я буду кричать и плакать. — А ты будешь, — томно усмехается Дадзай. — Но, я очень надеюсь, что не от боли. Теперь Осаму интересует открытая грудь юноши, как тот чистый бумажный лист, так и манил запятнать его бардовыми засосами. О да, все тот же торс, украшенный самыми болезненными метками — давно зажившими шрамами. Брюнету хотелось показать Накаджиме свои, прошептать одними немыми губами: «Ты не одинок в этом плане. Я такой же». И все-таки Мори-сан неимоверно ошибался: их связывало множество вещей, взять хотя бы то, что они имели возможность дополнять друг друга, мириться с недостатками и находить в своих отношениях то иллюзорное счастье, которое вечно ускользало как от Дадзая, так и от Ацуши. Они оба были сумасшедшими — это уже не догадки, а общепринятый факт. — Твои рубцы, — Осаму проводит по одному, самому большому шраму языком от начала и до конца, — Боже, как они идеальны. Только я могу смотреть на них вот так? — Только тебе они нравятся… — последнее слово юноша проглотил, давясь собственными вздохами от пекущих губ брюнета на одном соске. Дадзай намеренно оттягивал зубами чувствительную кожу и следом посасывал, с помощью контраста доставляя Накаджиме наслаждение из покалывающих, мокрых, но приятных ощущений. В процессе он выглядывал исподлобья, чтобы была возможность наблюдать за реакцией блондина: он уже кусал губы и жмурился, совсем немного выгибаясь под приятственными ласками. — Скажи, скажи, скажи мое имя, — почти что молил брюнет, желая, чтоб это сорвалось с уст юноши в полустоне, окутанное таким звонким голоском, который вот-вот мог надорваться и охрипнуть. Так его возлюбленному было хорошо. — Осаму…еще. Эти два слова были для Осаму одними из самых заметных сигналов. Как красная ткань для быка, художник в одно мгновение лишался всех предохранителей. Он срывает мешающее полотенце, что еще смело своим девственным цветом напоминать о невинности. Как и характер Ацуши, как кожа или даже волосы — все в нем напоминало о непорочности. Но каким бы его Накаджима в душе ни был идеальным и чистым, сегодня он потеряет свою безгрешность. Ноги юноши согнуты в коленях, и он пытается сдвинуть их, чтобы хоть немного скрыть от взора Дадзая стояк. Осаму на это усмехается, ведь его действительно веселит то, как блондин не нарочно стесняется своего тела. Каждый взгляд, каждый жест и стон казался ему в эту ночь по-особенному новым и неповторимым, словно брюнет и вовсе слышал и видел их впервые. И был настолько же не сдержан, будто у самого был первый раз. Но ведь так оно и есть: девушки были, парни были. Были и девственники, были и наученные опытом. Но Ацуши не было ни разу. — Выключи свет, пожалуйста, — робко говорит Накаджима, чувствуя явный дискомфорт при яркой люстре. Осаму нехотя подходит к выключателю и погружает комнату в сумрачную тьму, но он все еще может наслаждаться красотой своего любовника в обрамлении лунных, прозрачно-белых лучей, что опускались на его фигуру сквозь стекла огромного окна. Так создавалась даже более интимная обстановка. Возвращаясь к блондину, Дадзай вновь наблюдал худые сомкнутые ноги, которые явно его не устраивали. Он дотрагивается до голых коленей и своим бархатистым голосом осторожно просит: — Раздвинь ноги пошире. Когда Осаму, говоря таким голосом, взирая такими карими глазами упрашивал о чем-либо, почти настаивал, показывая свою власть над ним, Накаджима не в силах был противиться, смирно повинуясь Дадзаю. Он следит за его движениями уже немного опьяненным взглядом, и между тем впервые замечает кольцо, подаренное им же, которое брюнет не постыдился носить. Это так трогало Ацуши, что волнение и страх забывались сразу же, и оставалось только напоминание о том, зачем они оба это делают. Потому что любят, потому что зависимы. Осаму на секунду отвлекается, обращая свое внимание на тумбу возле кровати. В первом по счету ящичке он находит нужные в данный момент тюбик смазки и пачку презервативов, и в который раз убеждается, что в лав-отель идти хорошая идея: все под рукой. Юноша неотрывно следит, как он выдавливает гелеобразное содержимое с нейтральным запахом на подушечки среднего и указательного пальцев и просто прикрывает глаза, не желая встречаться взглядами с Дадзаем во время подготовки. Стоило Осаму только коснуться его входа, как блондин против своей воли напрягся, но это не помешало художнику продолжить начатое. Тонкие, длинные, большие… Это было неприятно, но Ацуши привык всю свою жизнь терпеть любую боль, поэтому и интенсивное горячее жжение при вводе одного, а после и второго с третьим он выносил достойно, полностью доверясь Осаму, который точно знал, что делает. Пальцы Дадзая были теплыми и влажными из-за смазки, скользили в нем легко, подготавливая для предстоящего акта как следует. Дискомфорт наравне с новыми неестественными ощущениями напрочь выбивали все мысли, оставляя голову юноши полностью пустой. Она постепенно заполнялась похотью, как заполнял Осаму своими художественными пальцами-кистями его изнутри. Брюнет, не останавливаясь, целовал его коротко то в лоб, то в щеки, что горели, как костер в летний вечер, то проводил по длине его члена. Юноша что-то мычал сквозь прикушенную сомкнутую губу, сжимал руку в кулак и надавливал короткими ногтями на мягкую ладонь, чтоб хоть немного оттенить чувства. Он не кричал, не плакал и не просил остановиться, хотя понимал, что все еще может быть впереди. От этого процесса у блондина сбивалось все настроенное дыхание, и когда Дадзай случайно задел крайне чувствительную точку, от пронзительной волны неожиданной услады он машинально простонал, вытянувшись спиной в дуге и прикрыв рот, тем самым приглушая посторонние звуки. Боже, как можно было с таким спокойный и невозмутимым лицом проделывать подобные вещи, что наверняка стали обыденностью для художника? Словно он был и вовсе мастером каких-либо старинных часов, что приходилось настраивать раз за разом или тем же музыкантом, что мог так бережно и с любовью относиться к своей скрипке. — Не сдерживайся, — нарочито строго сказал Осаму, — здесь стены предназначены специально для того, чтобы я мог слышать тебя в полный голос. Мы никому не мешаем. Дадзай чувствовал, что изнутри юноша был полностью готов принять его, но вот как обстояло дело с ментальной частью? Накаджима заметил, что брюнет медлит, будто отвлекшись на что-то совершенно иное. — Эй, Осаму, давай же. Дадзай перевел взгляд на лицо Ацуши, что по прежнему выражало наивную радость. Он улыбался. Искренне, без похоти в зеницах и развратных мыслей в голове. Наверное, это было лицо человека, что еще не познал плотской сладострасти, и жаждал не звериных ощущений ради ощущений, ни физического контакта ради удовольствия, а просто одного единственного желания быть как можно ближе к любимому человеку. Осаму это невероятно льстило, и в то же время он находил в себе точно такие же чувства: хотеть быть рядом, не для удовлетворения потребности, а для банальной любви и наслаждения возлюбленным, самим Ацуши. — Ты хочешь меня? — одними губами спрашивает Дадзай, хотя заранее знает ответ. Он бы не отказался еще немного подразнить Накаджиму, и услышать те самые возбуждающие пошлые фразочки из уст юноши. Блондин был уже на пределе своих желаний, но Осаму удавалось искушать его вновь и вновь. — Не заставляй говорить это вслух. У юноши пылали щеки, похожие на сочные красные яблоки даже при приглушенном ночном свете с улицы. Художник так и мечтал укусить хотя бы один маленький кусочек. Он все еще не спешит, припадая своей ладонью к взмокшему лбу блондина и убирая с него челку, что так и лезла в чужие глаза. После он плавно целует верхнюю губу юношеского рта и с загадочной улыбкой сфинкса проговаривает: — Тогда скажи мне на ушко. Доселе смущенный постыдными действиями Дадзая Ацуши наконец стал понимать, по каким правилам хотел провести Осаму сегодняшнюю ночь. Что ж, он должен был признаться, что это заводило, и юноша мог себе позволить немного подыграть. Ухватив брюнета за бинты на груди, он немного дернул возлюбленного на себя, и в следующее мгновение уже опалял жгучим дыханием его чувствительные уши: — Возьми меня. Голос Накаджимы был неестественно хриплый и едва уловимый, но Осаму не простил бы себя, пропустив такую откровенную фразу, сказанную где-то на периферии осознанного желания и неосознанных ощущений. Дадзай освободил член из раздражающей ткани нижнего белья и потянулся за цветной упаковкой. Без лишних разговоров, под напряженный взгляд Ацуши, что, кажется, даже боялся сглотнуть, он надел на свой возбужденный орган, жаждущий разрядки, презерватив. Создающий постоянно проблемы Осаму в конечном итоге мог искупить свои грехи, и еще раз попросить прощения за тот щекотливый инцидент, произошедший некоторое время назад. Он был готов проникнуть в податливое нетронутое тело, но возможность доставить юноше дискомфорт не прельщала его, поэтому брюнет предварительно прошелся смазанной в лубриканте ладонью по всей длине своего члена, чтобы скольжение проходило легче. И когда он вообще в последний раз столько думал о чувствах другого человека, тем более во время секса? «Ну, все у нас когда-то случается впервые, да, Ацуши?» Юноша пытался максимально расслабить как тело, так и разум, но когда стал ощущать головку горячего члена Осаму слишком близко, сердце невольно набирало быстрый ритм, но запротестовать он не мог: чрезвычайно сильно грезил об этом и вожделел получить желаемого любимого человека, с которым мог испытывать себя по-иному. Нужным, не только в данный момент, но и в будущем. Дадзай навис над ним большой темной тенью и почти перед самым проникновением прикусил мочку уха блондина. Это было сделано очень вовремя — Осаму вошел только наполовину, и в следующее мгновение болезненный вскрик, который Ацуши не смог сдержать, наполнил помещение. Опаляющее, саднящее и непривычно разрывающее изнутри чувство оттенял яркий укус в очень восприимчивую зону. Осаму не врал, когда говорил, что войдя в его тело один раз, больше не сможет остановиться. Помедлив пару секунд, он двинул бедрами и протолкнулся глубже, вырывая из вмиг пересохшего горла юноши скомканное шипение и следом тяжелый протяжный вздох. Блондин сдерживал свои крики и слезы, как мог, хватаясь за перебинтованную спину Дадзая, царапая ногтями, таким образом неосознанно ослабляя бинты. По крайней мере, Осаму не врал ему о том, что первый раз — всегда больно. Дадзай понимал впечатления Накаджимы по скривившемуся выражению его прекрасного, даже в обрамлении гримасы печали, лице, и сам он ощущал пока что смешанные чувства: Ацуши узкий и сжимал его до такой немыслимой тесноты, что не просто кружило голову — напрочь стирало все границы. Припадая к открытой соблазнительной шее юноши, вдыхая его неповторимый сладковатый запах, Осаму одновременно входил и выходил, подбирая темп и стараясь, наконец, прикоснуться к блондину в том самом месте, где никогда ранее не касался еще таким образом. С каждым новым толчком сквозь прикушенные губы Ацуши вылетали то хнычущие звуки, то напоминающие мычание стоны-жалобы, но последним Дадзаю удалось сорвать, как запретный плод из райского сада, с этих алых опухших губ резкое и протяжно-звучное: «Ах!» — Здесь? — тихо обратился Осаму скорее к себе, но Накаджима услышал его и слабо кивнул, едва приподняв уголки губ. А после этого Ацуши стало невероятно сладко, словно он опустил на кончик языка белый кубик сахара. Сладко, как виски с колой, который он никогда не пробовал, но, по словам Осаму, именно таким был этот напиток. Что касалось ощущений: они не были призрачными, да, он действительно чувствовал именно это, и только так ему нравилось. Движения Дадзая были быстрыми, но плавными, он входил во всю длину, менял позу на более удобную, поднимая рукой левую ногу юноши, целуя внутреннюю строну бедра и вырывая из его горла все новые и новые посторонние пошлые звуки, что вдохновляли его нутро на доставление больших, новых отрадных ощущений. — Сильнее, — на одном выдохе простонал Ацуши, изгибаясь в спине и самому не веря, что все-таки просит о подобном, — пожалуйста… Вновь нависнув над Накаджимой, Осаму накрыл обе его ладони своими, ускоряя темп и смотря юноше прямо в глаза, в уголках которых блестели маленькие слезинки. Глаза, что блондин когда-то закатывал в упоении, а теперь ловил игривый восхищенный взгляд своего партнера на те минуты, что они соединились, открыли для себя новую реальность. В нее не попадали звуки улиц, ночного города, людей, проходящих мимо — только сбивчивое шумное дыхание, хлюпающие толчки и разошедшийся не на шутку голос Ацуши, который впервые получал столько любви от Дадзая. Они давали друг другу то, чего раньше не имели — это и делало те минуты особенными. Они не боялись опалиться друг дружкой, тем самым лишившись выросших за время их первого соития невидимых крыльев, так же не боялись упасть со своего комфортного облака, на котором кроме них не было ни единой души. Ацуши сомкнул вокруг туловища брюнета свои ноги, заставив Дадзая максимально приблизиться к нему. Тесно, мокро, жгуче и приятно. Приятно от любви, безумно от близости. Их поцелуи выходили страстными и неконтролируемыми, с дикой перчинкой на кончиках языков и остротой во всем теле. Осаму хотел продолжать по кругу и так до утра, трогать Накаджиму во всех постыдных местах, разрешая ему наслаждаться этой близостью сполна, чтобы точно надолго запомнить эти уникальные ощущения, этот первый раз, чтобы завтра каждое движение напоминало о том, как именно его любили этой ночью. Но самого Дадзая не хватило бы на такое огромное количество времени — он уже чувствовал скорый конец и теперь не сдерживал себя, отрываясь по максимуму и толкаясь в расслабленного, одурманенного Ацуши чуть резче и грубее. Не забывая про возлюбленного, он ухватил его член и помогал рукой. Юноша уже и забыл, что нужно дышать, полностью отдавшись во власть сводящих с ума чувств, подобных наслаждению опиумом. И таких доселе непонятных, времени было на самом деле мало, чтобы разобраться в них от и до. Требовались еще и еще разы, и они оба понимали это — впредь все будет по-другому. И те же касания, те же поцелуи, те же жесты смогут иметь не такой былой невинный смысл, а уровень доверия достигнет крайней точки. У Ацуши невероятно сексуальный голос. И его длинная шея, покрытая засосами, и его приоткрытый ротик с медленно скатывающейся тонкой слюной, пытающийся словить воздух, и узкие бедра, на которых останутся синяки. Кровать под ними стонала вместе с юношей, и вся эта невероятна приторная пошлость — любовь — творила с мыслями Осаму парадоксальные и непостижимые разуму вещи, словно он был под действием иллюзии фокусника. Но эта иллюзия точно не была обманом — он на самом деле любит и хочет этого мальчишку и то, что он у него единственный, продолжает полыхать ниже пояса и невероятно льстить ему. Наверное, если Дадзай скажет Накаджиме, что впервые в жизни получает от интимной близости не только плотское удовлетворение, но и моральное блаженство отдавать, осознавать, что партнер испытывает тоже самое, Ацуши не поверит ему. И пускай. Вот так и проявляются сантименты Осаму — они присущи даже такому человеку, что привык прятаться под скорлупой неприкосновенности и охотника на сердца других людей. Насколько приятное восприятие съедало его художник не мог передать словами и даже изобразить в мыслях, подобно новой картине. Он концентрировался только на блондине, который держался за него крепко-крепко и не знал, как вести себя дальше. Ладонь Осаму без остановок ласкала его плоть, при этом он продолжал входить в юношу без каких-либо пауз. И боль, и сладость — у Ацуши все смешалось в одной палитре и не давало возможности разобрать по отдельности. Спереди тепло и слишком сахарно, сзади — жгуче, садняще, но при этом явственно оттеняющее все остальное. Покусывающие поцелуи художника в ключицу, шею, губы, что смели вырывать из его груди последние запасы кислорода, были просто убийственно желанными. Ацуши ни разу не пожалел, что решил отдаться в сомнительные руки Дадзая. И почему такое наслаждение считается запретным?.. Накаджима кончает первым, впившись короткими ногтями в кожу спины Осаму, оголенную в нескольких местах из-за ослабленных бинтов. Они так тесно и близко друг к другу, что юноша слышит и чувствует, как звучит чужое дыхание и вздымается в тяжелых вздохах грудь. Эти пять, а может быть, даже больше минут пролетели у него буквально за секунду. Будто он только прикрыл глаза, чтобы моргнуть, и вот уже раскрыл их в самом конце. Проспал все представление. Он еще не единожды вскрикивает, шумно выдыхая, когда Дадзай пару раз рвано входит в него, не разрывая зрительного контакта. Осаму достигает крайней точки небывалой гедонии и одновременно впечатывается в губы юноши диким поцелуем, переплетает их языки, смакуя этими мокрыми звуками и последними, более тихими стонами блондина. — Осаму, — ошарашено, словно до сих пор не веря в происходящее, произносит охрипшим голосом Ацуши, вглядываясь в черты лица партнера, затемненные отсутствием искусственного света. Только немилосердная луна со своими серыми лучами. Пытается отдышаться, но на это требуется больше времени, чем казалось на первый взгляд. «Вот тебе и отметили сделку», — мимолетно думает он, вспоминая, с чего все началось. Дадзай выразительно целует напоследок его в сухие губы и слегка улыбается, словно ощущая, наконец, наступившее бессилие. Сам вспотевший, но полностью удовлетворенный и довольный, что все прошло нормально. Как бывает у простых людей, а не обычно у него. Вплоть до нуля в количестве сил — Осаму выбил из юноши все. После этого Ацуши было так хорошо, что, наверное, он сможет сладко уснуть и на острых шипах дикой розы. И приятная усталость во всем теле как бы намекала на это, говорила, что еще один раз он не потянет и хорошо было бы окунуться в объятия сна. Накаджима вытирает одноразовыми салфетками свое семя с живота, а Дадзай избавляется от использованной защиты, и только потом они перебираются под одеяло, достаточно близко друг к другу. — Хочешь поговорить? — спрашивает Дадзай, прижимая его к своей груди, к теплому телу и взмокшим бинтам. — Это обязательно? — Не знаю. Просто я только что лишил тебя девственности. Откуда мне знать, что тебе теперь может прийти в голову? Вдруг, ты захочешь совершить самоубийство? — Я не ты, — улыбается легко юноша. — Тем более, как я могу совершить самоубийство после такого кайфа? Мне кажется, я умер во время процесса…все было так… нереально. — Умирать и воскрешаться, и все это при жизни. Как прозаично. — Сейчас мы начнем пустословить и философствовать, ты точно этого хочешь? — блондин уже тихо посмеивается Дадзаю в плечо. И правда, почему бы не пообсуждать проблемы, над которыми философы веками ломают головы, погоду за окном или шаткую экономику какой-нибудь африканской страны? Разве теперь это имеет значение? Чувства говорили сами за себя, а обсуждение других, совершенно несвязных вещей как приятный бонус. Осаму не зацикливался на чем-то одном, но он всерьез переживал за психику Накаджимы, хоть она и казалась ему вполне стрессоустойчивой. — Спокойной ночи, — тихо проговаривает Ацуши и зевает, посильнее вжавшись в мягкую фигуру брюнета. Дадзай повторяет его слова одними губами, чтобы не нарушать такую прекрасную и соблазнительную тишину, и еле слышное дыхание его любимого сквозь пелену сновидений. Осаму не мог уснуть. Он не ворочался в кровати, оставаясь смиренно в одной позе, продолжая заключать в объятиях юношу, не желая тревожить его. Через некоторое время, стоило конечностям онеметь, он осторожно выбрался из своеобразного плена и лег поудобней на правый бок, чтобы их лица были друг напротив друга. Старушка бессонница всегда мучила Дадзая, но сегодня его бессонницей являлся Ацуши, и это было самое чудесное, что случилось с ним за последние дни. Хоть что-то хорошее в бесконечных потоках сумрачных проблемных вод — маленький огонек счастья, что находится рядом с ним.

***

Ацуши разбудили его внутренние биологические часы. К тому времени на улице уже светило солнце, а циферблат рядом с кроватью показывал восемь утра — привычка вставать рано никуда не девалась даже в выходной день. Осаму как и прежде находился рядом, не исчезнув, он спал и выглядел настолько умиротворенным, что Накаджима несколько минут еще тихо наблюдал за ним. Немного придя в себя и размяв плечи он ощутил, как все тело стонет. Прямо как он прошлой ночью. «Ну ты даешь, Накаджима Ацуши», — подумал блондин, вспоминая некоторые фрагменты этой ночи, от которых он испытывал смущение. К тому же, стоило немного приподнять одеяло и обнаружить, что они оба без одежды и до сих пор находятся в стенах лав-отеля — щеки и кончики ушей сами по себе, словно по щелчку пальцев, загорались красным оттенком. Он еще не мог поверить в то, что решился на подобное, забыв про свои страхи и предрассудки, но сразу же задумывался о другом: ему было хорошо, так, возможно, не стоит жалеть о содеянном и вдаваться в детали? Обнаружив сухость во рту, юноша намеревался аккуратно подняться, чтобы не разбудить Дадзая, и пойти на поиски воды. Медленно переместившись в сидячее положение, Ацуши теперь мог почувствовать не только ноющие мышцы, но и резкую, тупую внутреннюю боль. Вот и последствия, без которых не обойтись. Благо, Накаджима привык к боли, поэтому даже не издал ни единого звука, терпя неприятные ощущения молча. По крайней мере, все не так плохо, как он себе представлял, и желания умереть, наложить на себя руки он не испытывал. Лишь щекочущее чувство в животе при взгляде на Осаму и мыслях, что они смогут это повторить. Ацуши не заметил, вертелся ли Дадзай во сне, но, видно, это было так, потому что его бинты, что несколько ослабли после их страстной близости, теперь еще больше развязаны. Почти что спали с шее и груди, и полностью оголили запястья на руках. Эти белые оковы разбросаны в хаотичном порядке по всей постели, даже умудрились попасть под юношу и запутаться где-то в его ногах. Попытавшись неловко встать с кровати, Накаджима не обратил внимания на то, как зацепил одну ленту медицинских бинтов, что обвивала шею Осаму. Дадзай проснулся почти что от удушья. — Все-таки решил задушить меня с утра пораньше? — вопросил брюнет шутливо, потирая ладонью горло и смотря не выспавшимися глазами на Ацуши. Юноша в тот момент мог отметить только его обнаженную бледную шею, что ничем особым не отличалась, кроме парочки едва заметных горизонтальных полос — постоянные следы от впившихся бинтов. Было видно так же молочные острые ключицы, любоваться которыми хотелось без остановки. — Поделом мне. Как-то я был с девушкой, которая после ее первой ночи готова была лишить меня достоинства, считая это равноценным обменом. Видимо, ей не понравилось… — казалось, Осаму еще вовсе толком не проснулся и не понимал, о чем он говорит. И до Накаджимы так же с натяжкой доходил смысл слов — он виновато смотрел на брюнета. — Доброе утро, — стесненно сказал Ацуши. — Прости, я случайно. — Ничего, — махнул рукой он, а после лег на бок, подперев щеку ладонью. — С одной стороны даже приятно, когда тебя душит любимый. Нужно будет это попробовать, — намекает он совершенно обыденным голосом. — Как ты себя чувствуешь? Ацуши нисколько не смущается и пожимает плечами: — Нормально. — Обезболивающее не нужно? Вроде, здесь можно… — Нет-нет, все хорошо, — заверяет блондин, не дав договорить Осаму. — Не болит. Пока что. Накаджима нескладно улыбается и, конечно же, ценит такую заботу со стороны Дадзая. Он наконец встает с кровати, прикусив губу (хорошо, что Осаму видит только его спину) и, найдя в разбросанных вещах брюнета вчерашнее полотенце, вновь повязывает его на своих бедрах. Под нахмуренный взгляд художника он покинул комнату и вернулся уже с двумя бутылками простой воды из мини-бара. Дадзая он обнаружил в сидячем положении. Он орудовал бинтами, как орудует кистями и красками — искусно и невесомо — окутывая себя вновь привычными белыми лентами — неотъемлемой частью его гардероба. Там подтянуть, здесь поправить, чуть туже на руках, слабее вокруг шеи, и вот он уже привел себя в полный порядок, хотя Ацуши еще волновал тот факт, что они были несвежими — Осаму даже не брезгует наносить на свое оголенное тело грязные бинты, лишь бы они скрывали то, что глазам не мило. Художник с благодарностью принимает воду, тоже страдая от жажды и желая смочить сухое горло. После этого Накаджима ложиться рядом вновь, теперь уже на живот, и смотрит на Дадзая, не представляя, о чем можно завести разговор. — Ацуши, я обещал тебе рассказать… — начинает он, чем сильно удивляет юношу. — Нет, ты не должен. Не было никакой сделки. — Но ведь ты все равно хочешь узнать правду. И ты ее заслуживаешь. С этим Ацуши не мог не согласиться. Он вздыхает и переводит взгляд на подушку, смотрит словно сквозь нее. Живот начинает скручивать в тугой узел от волнения и тут он понимает, что еще не готов узнать всех подробностей. Не после того, что между ними было. Вдруг эта правда будет стоить нормальных, былых отношений? Он никогда не простит себе излишнюю любопытность, которая в итоге закончилась трагедией. Осаму молчит. — Говори, что считаешь нужным. Дадзаю не нужно набирать в легкие побольше воздуха, чтобы начать рассказ. Не нужно собираться с мыслями, готовиться. Он принимает все как должное, легко настолько, насколько можно принять и признаться дорогому человеку в крупной лжи. — Ты уже догадался, что мое прошлое полно темных пятен. Еще до того, как я стал художником, я занимался плохими вещами. И вчера я встречался не с новым клиентом, а человеком из этого прошлого. Извиняться за обман и красивую сказку про дорогой заказ было бесполезно. Ацуши заметил чем вызвана такая неловкая пауза в повествовании брюнета, поэтому хотел показать, что не обижается: слегка улыбнулся, кивнул. — Я понял, продолжай. — У этого человека есть деньги и связи, и он не хочет отпускать меня на свободу просто так. И тот кто за нами следил, скорее всего, был послан им. — Нам что-то угрожает? — голос Накаджимы как всегда невинный, но серьезный, он буквально заставляет Осаму ненавидеть весь этот мир, всю эту ложь, всю его жизнь, из-за которой юноша вляпался в этот фантастический абсурд. — Мне точно нет, я нужен ему живым. — Тогда ты боишься за меня? Думаешь, он начнет отыгрываться на мне? — Ацуши вспомнил того человека в белом халате и то, что он вовсе не выглядел устрашающе, скорее, обеспокоенно. — Что он может со мной сделать? — Все, что угодно, — на выдохе произносит Осаму и, заметив удивленно раскрытые глаза юноши, про себя чертыхнулся. — Но этого не случится, поэтому не волнуйся. Он прекрасно понимает, что если тронет тебя, то навсегда лишится надежды вернуть меня. Юноше требовалось время, чтобы переварить полученную информацию. За себя он ни капли не волновался, но вот слова Дадзая о том, что ему ничего не угрожает, не внушали доверия. Слишком фальшиво они были сказаны, будто он специально говорил то, что блондин хотел услышать. — А что с карточкой? — Еще очень давно он дал мне ее на крайний случай. Поэтому она фактически не моя. Я не использовал ее даже для расплаты с долгами, но вчера он так меня взбесил, что я решил потратить эти деньги как можно скорее. Избавиться окончательно от всех связей. Тебе, случайно, ничего не нужно купить? Желательно что-то подороже. — Ну, я тут снова подумывал о компьютере… — замешкался Накаджима, опустив взгляд. — Скоро сессия и вот…но у меня есть свои деньги и те, что ты мне подарил, поэтому даже не думай мне что-либо покупать! — Отлично, тогда сегодня пойдем и купим тебе его. И вообще все, что захочешь. Я такой щедрый, — мечтательно проговорил Осаму, игнорируя просьбу Ацуши и не нарочно рассматривая бардовые засосы, что располагались на его коже хаотично, как на пятнистой белой орхидее. Чистое доказательство того, что юноша любим им на полном серьезе. — Если ты так сильно хочешь избавиться от денег, почему бы не отдать на благотворительность? Старикам, тяжелобольным, сиротам… — на последнем слове теплые весенние глаза Накаджимы поникли, а в голосе ощущались колебания, и Дадзай вновь проникся безграничной привязанностью к нему и его доброте. — Хорошо. Дети, больные, старики. В особенности дети…у меня был друг, который помогал им. Хороший человек. Полная моя противоположность. — Ты тоже хороший. Вот тут, — он ткнул пальцем в сердце Дадзая. — Вот только это тебе мешает. Ацуши немного поддел полосу бинта на груди, и Осаму молниеносно схватил юношу за запястье, таким образом тормозя его действия. Блондин даже не планировал освобождать Дадзая из этой клетки насильно — это было слепо и бесполезно, художник не захочет. — Конечно, тебе виднее. Мой Оливер Твист. Губы Дадзая оставляют поцелуй на маленьком, еле заметном шраме, который пачкал юношеское запястье. — Как ты меня назвал? — в изумлении переспросил Накаджима. — Как услышал. Нельзя? — Это…я же не придумываю тебе глупые прозвища. — Так придумай! — воодушевился Осаму. — Я даже могу тебе помочь. Хм, — он наиграно сделал вид, что находится в тяжелых раздумьях, на что Ацуши закатил глаза. — Чуя иногда называет меня вешалкой для бинтов, мумией, бабником, маньяком, педофилом с недавних пор…но это все как-то неромантично, согласись? — Соглашусь, это оскорбительно. — Может тогда, Мистер суицид? — Банально, — Ацуши отрицательно покачал головой и поднялся с места, намереваясь начать одеваться, чтобы покинуть отель. — Ромео? Нет, они с Джульеттой все-таки совершили самоубийство, а я еще нет… — Осаму, мы уходим, собирайся. — Великий живописец? — поднимая с пола нижнее белье, продолжал увлеченный Дадзай. — Маляр, — твердо произнес Накаджима, будто определенно останавливаясь на этом варианте. — Что?! — Идеально тебе подходит, — хитрая улыбка опорочила уста блондина. — Это оскорбляет мои творческие навыки! — Тогда остается только один вариант, который нравится мне больше всего. Юноша неспешно приблизился к брюнету и крепко обнял его, проговорив: — Осаму. — Ацуши. Действительно, это звучало лучше любых прозвищ, а тембр родного голоса изрядно возбуждал слух и фантазии. Дадзай в одно мгновенье развернул и повалил блондина на кровать, что возмущенно скрипнула под весом их тел.  — Хочешь еще разок перед утомительным днем шопинга и благотворительности? То, что они уже сделали это один раз, развязывало Осаму руки и открывало для обоих новые горизонты. Теперь было позволено много чего, но, разумеется, в приделах допустимого. — Протестую! — Ацуши ерзает, недовольно смотрит на художника и старается вырвать свои запястья из его ладоней. — Отклоняется. Сопротивляться напору Дадзая, его ловким рукам, что уже бродили от груди к паху и касались плоти Ацуши сквозь ткань предварительно надетого нижнего белья, было напрасно. Даже сейчас он максимально чувствителен, смеет получать удовольствие от любого мимолетного прикосновения. Осаму настойчив, ну, а юноша уступает, ведь теперь он не боится и доверяет этому человеку, как себе самому.