Да, я улыбаюсь. Нет, я не счастлив

30 Seconds To Mars — End of All Days Быть нелюбимым, Боже мой,  Какое счастье быть несчастным,  Идти по улице домой С лицом потерянным и красным. Александр Кушнер Рюноскэ ни одним своим жестом не показывал, что нервничает. Время от времени он переминался с ноги на ногу возле одинокого уличного фонаря, погружая часть лица в объятия мягкого шарфа. Смотрел на часы, считал минуты. Боялся, что Дадзай не придет. Как в их последний раз: он назначил встречу, но не явился. А после не отвечал на звонки, не открывал дверь своей квартиры. И когда Акутагава, как сумасшедший, стучался, просил открыть, Осаму отвечал: «Я уже мертв. Забудь меня». Похоже, в тот вечер он снова потерпел неудачу в попытке самоубийства. Ему было плевать на всех, а на Рюноскэ в первую очередь. Плевал он на его слезы, на то, как юноша ночевал под дверью его жилища, забыв про слабое здоровье, а после заболел воспалением легких на три месяца. Единственного, кого Акутагава хотел увидеть в лихорадочном бреду, был Осаму, но этот паршивец не приходил. Акутагава умолял Накахара-сана позвать его, притащить силой, соврать, что он лежит при смерти, но что Чуя мог сделать, когда Дадзай в очередной раз с ядом выплевывал ему: «Ни за что». Они ругались. Долго, гневно, по-взрослому, как они могли и умели. Они обижались потом несколько дней, итак в итоге только Чуя приходил к Рюноскэ, каждый раз разводя руками в стороны. И теперь история повторялась снова… Дадзай-сан. Ему. Позвонил. Осознание этих трех слов не укладывалось в его голове. Казалось, кто-то зло подшутил над Рюноскэ, когда он, не предчувствуя ничего, посмотрел на входящий вызов и увидел хорошо знакомое родное имя. Этого звонка он ждал приблизительно год. Год не мог увидеться с ним, услышать его, насладиться пусть и не приятным, но точно не равнодушным сердцу диалогом. Все эти миллионы человек, что он встречал каждый день на своем жизненном пути были совершенно иными людьми, и как бы не пытался он найти замену вольнодумцу, суицидальному художнику с химерическими рисунками и взглядами на жизнь, он не мог. Акутагава понял это как раз тогда, когда они расстались: он однолюб до мозга костей. И еще: его не интересовали девушки. Только парни, только Дадзай Осаму. Это было просто проклятьем, как некая несуразная напасть, небылица, что случилась с ним в таком молодом возрасте. Они познакомились, когда Дадзаю только стукнуло двадцать, а Рюноскэ было всего лишь восемнадцать лет. Самое время, чтобы найти первую любовь, человека, который, казалось бы, был идеален во всем, с которым хотелось быть рядом и чувствовать себя комфортно в любой ситуации. Интересно, Дадзай-сан вообще помнил, как это было? Как пьяный Осаму принял его за девушку в баре, в котором он работал. «Очень грустную девушку», — по словам Дадзая, но стоило Рюноскэ заговорить, как художник понял свою ошибку и громко засмеялся, ухватившись рукой за голову. Тогда он сетовал на свою тяжкую жизнь, рассказывал о проблемах, увлечениях, и впервые назвал Акутагаву коротким вариантом его имени «Рю». Рюноскэ тогда показалось, что Осаму просто был не в состоянии выговорить его имя полностью правильно. Особенно Акутагава понял, что Дадзаю хватит, когда он стал болтать, что хочет познакомить его с неким рыжим гномом, с которым он дружит. И в тот вечер Рюноскэ впервые оказал ему услугу: довез на такси до какого-то адреса, где «пьянчугу» встретил тот самый рыжий, но точно не гном. Поблагодарил, пожал руку, дал «немного» на чай и за оказанные неудобства так, что после купюр в собственных руках Акутагава как раз начал чувствовать неудобство. Ушел домой он ошарашенный и плененный этим темным богатеньким мальчиком. Как оказалось, это было взаимно. А дальше все развивалось на одном дыхании Рюноскэ, быстро, как кадры сменяются в киноленте. «Принц и нищий» — так прозвал их Чуя, когда Дадзай снова раздобыл, не пойми где, этого Акутагаву и притащил в мафию. Ходили слухи, что он героически спас Рюноскэ от конфликта с коллекторами, и поэтому парень стал его верным песиком. Все думали, что Осаму увидел в нем потенциал, но, на деле, не увидел ничего. И как выяснилось уже на закате их фальшивых отношений, Дадзай так отменно играл заинтересованность в юнце, что даже Накахара поверил в его намерения. Вспоминая все это, Рюноскэ было невероятно безрадостно. Но он не хотел возвращать время вспять, чтобы никогда не знакомиться с этим человеком. Наоборот. Как раз с ним он проводил отлично каждую секунду. Как раз его он любил чисто и искренне. Акутагава и не заметил, как к нему подошел виновник сегодняшней встречи. — Привет, — сухо сказал он и немного улыбнулся. Натянуто, но это ничего. — Добрый день, Дадзай-сан. Осаму кивает, и больше никак не реагирует. Хотя, по нему видно, что он чем-то обеспокоен или расстроен. Даже напряжен. — Пошли ко мне, — вдруг говорит Дадзай, и тут сердце Рюноскэ пропускает удар. — Почему вы сразу не сказали мне идти к вам? Сэкономили бы время. — Я думал сначала пойти в лав-отель, но сейчас отказался от этой затеи. Не хочу тратить деньги. Разумеется, Акутагаве не следовало ожидать другого ответа. Он не тратился на него раньше, не будет тратиться и сейчас. Нужно было сразу понять, чего именно сегодня хочет от него Осаму. Рюноскэ против? Нет, совсем не против. Они шли домой к Дадзаю в полном молчании. Оно сильно давило на Акутагаву, но он при том не мог ничего сделать — сказать что-либо было бы словно саморучно копать себе яму: Дадзай набросится на него, начнет снова водить ножом по открытым ранам, чтобы нарочно сделать больно. И каково же было удивление Рюноскэ, когда Осаму где-то на середине пути спросил, как у него со здоровьем. Будто действительно интересовался этим, будто ему было не все равно. Скупые, сухо сказанные слова, а действовали на Акутагаву словно сладкий мед, что приятно стекал по простуженному горлу. Трогали его в самое сердце. — Я в порядке. Как обычно, — на этом он очень не вовремя закашлялся, но его кашель не был опровержением слов. Он и был нормой, так что Осаму мог не волноваться. Далее художнику очень хотелось вопросить, что в его жизни случилось нового, занимается ли он еще каллиграфией, практикуется ли в живописи, ведь он так любил эти виды искусства; нравится ли ему еще зеленый чай и инжир, и так ли продолжает он недолюбливать мандарины. Хранит ли он еще дома подаренные Дадзаем портреты…однако, Осаму был более чем уверен, что хранит. Как и он его: спрятал в папку, но не смог выбросить. И, напоследок, в идеале вообще было бы попросить прощения за то, что он так неожиданно выбросил его из своей жизни, за то, что ни разу не навестил, когда он валялся в больнице. — А вы как, Дадзай-сан? Вот умел же Рюноскэ все портить. Осаму только проникся к нему былой жалостью, только вновь рассматривал его, как фарфоровую статуэтку с бледной кожей, словно у гейши, и стоило ему заговорить, как все испарилось. Он смотрел на него с надеждой в глазах и ждал ответа. Вот же наивный ребенок. — По мне что, не видно? Вот недавно Ацуши на секс уломал. После этого вообще прекрасно живется. Акутагава, даже не стараясь что-либо сказать, потупил взгляд вниз и продолжил идти с таким же ничего не выражающим лицом. Бедный ребенок. В квартире Осаму, на удивление Рюноскэ, ничего не изменилось. Это, с одной стороны, радовало его — он может вспомнить все так, как было раньше, прочувствовать полную ностальгию, а с другой — это будет невероятно мучительно, вспоминать, видеть то, к чему он больше не сможет прикоснуться. Не сможет стать частью жизни художника вновь. И что он, напомните, делает в этом месте? Зачем он пришел сюда? В очередной раз разочаровываться и делать себе неприятно? «Именно, — сам себе отвечал Рюноскэ. — Я буду делать себе больно, ведь все мои чувства к Дадзай-сану — сплошная боль». — Не хочешь осмотреться? — вдруг спрашивал Осаму. — Вперед, я не буду возражать. Можешь даже зайти в мастерскую. Акутагава неоднозначно кивнул на это, все еще словно находясь в прострации. Все то, что ранее снилось ему в снах, он вновь может увидеть воочию. Как и самого Дадзая, что не выказывал глубокой заинтересованности практически ни в чем. В особенности в Рюноскэ. Его бывший любовник снял с себя пальто еще в коридоре, теперь оставшись в одной черной растянутой водолазке, что висела на нем, как на вешалке, ведь Акутагава всегда отличался заметной худобой. Осаму засмотрелся на его спину, что удалялась в сторону художественной мастерской. Рюноскэ же был пленен всем вокруг, когда он переступил порог и оказался в творческой комнате, он сперва широко раскрыл глаза. Так вот что изменилось: стена, расписанная вручную. Экстравагантные рисунки, яркие, кислотные и такие живые…раньше Дадзай никогда не рисовал ничего подобного. Но ему явно кто-то помогал в этом деле: было заметно, что тигр и сакура отличались стилем. Сакуру рисовал кто-то другой, и Акутагава прекрасно догадывался, кто именно. Он не завидовал ему. Он сожалел, что никогда больше не сможет порисовать с Дадзай-саном вот так, вместе, кистью к кисти. — Хочешь сделать это здесь? — неожиданно выдает Осаму. От этих слов Рюноскэ словно задевает током. Дадзай впервые сделал это с ним очень спонтанно. В мастерской. Почему-то сильно торопился, суетился, подготавливал его кое-как, но, тем не менее, старался быть нежным. Видимо, боялся сломать. Он уложил его прямо на этот стол, предварительно скинув все содержимое, и резко вошел. Крови не было, но по выражению лица Рюноскэ было видно, что он не получил особого удовольствия. Хотя откуда Осаму мог знать? Тогда они не говорили на эту тему, а после еще много раз спали вместе и, Дадзай должен был признаться, что ему несказанно нравилось иметь Рюноскэ. Не любить, а именно иметь. Акутагава отрицательно покачивает головой, с придыханием дожидаясь реакции Осаму. Почему-то ему показалось, что он проигнорирует его мнение и все равно будет насиловать здесь. — Хорошо. Пошли в мою спальню. Слишком легко он соглашается, слишком покладистый и такой…незаинтересованный. Принимает все как должное или терпит его компанию. Без всяких сомнений, его пофигизм давил на Рюноскэ сильнее любых криков и размахивания кулаками. Таким спокойным с ним он бывал крайне редко, и это невероятно пугало. Дадзай так же ощущал едва уловимую нотку ностальгии, стоило Акутагаве переступить порог его квартиры. Те мирные, тихие, безмятежные дни, не предвещающие беды, когда он с радостью рисовал портреты Рюноскэ, а потом со страстью и призрачной любовью подминал под себя. И тогда ему взаправду это нравилось, и, возможно, на мгновенье он хотел вернуть то время. Когда он еще так крупно не влип… Сердце Рюноскэ забилось чаще, когда Дадзай закрыл за собой дверь и, приблизившись к нему со спины, потянул вверх подол когда-то облегающей водолазки, быстро снимая ее. Он мигом уложил его на кровать и сам стал освобождаться от своего свитера. Они оба остались только в джинсах. Они смотрели друг другу в глаза и Акутагава ждал, что Осаму его поцелует. Но этого не случилось. Дадзай вцепился в его шею, оставив на нем заметные следы от зубов и физическую боль. Рюноскэ на это едва отреагировал голосом — он привык к такому, даже раньше его шею и все тело постоянно украшали различные отметены, подаренные Осаму в порыве страсти. Художник никогда не сдерживал свои желания, находясь рядом с ним. Дадзай буквально накинулся на него, вмиг стерев все свое хладнокровие: он продолжал кусать, кое-где оставляя небольшие капли стекающей крови, словно от клыков вампира, заламывал ему руки, чтобы Рюноскэ не мог касаться его. Как печально было осознавать то, что сегодня он видит в нем лишь сосуд для удовлетворения своих потребностей. Осаму спешил. Спешил не пойми куда, спешил так, будто их время было строго ограничено, будто Рюноскэ мог сбежать. Он фантазировал затянуть его руки веревкой — той, что он так любит использовать для совершения суицидов, но, в то же время, ее было проблематично искать — Осаму не хотел оставлять этого бедного парня ни на секунду. Прелюдия была ему не нужна: художник планировал поскорее начать и покончить с этим. Вопреки желаниям, Дадзаю пришлось оторваться от тела, извивающегося под ним, и достать из тумбы презервативы. Смазки у него, к сожалению, не было — закончилась. Спустившись взглядом от испуганного и напряженного лица Рюноскэ вплоть до пояса, Осаму остановился на его стояке. Каким же потерянным нужно быть, чтобы возбуждаться от таких грубых ласк? От такой антилюбви? Дадзай не представлял всей отчаянности этого мальчишки, хотя как он мог судить его, если сам заводился от одной лишь мысли, что Рюноскэ будет мучиться и страдать. Настроение и его отношение к людям во многом зависело от того, кем они являлись. Дадзай не был хорошим со всеми. Стянув с Акутагавы темные джинсы с нижним бельем, при этом чуть не сломав пряжку ремня, он был готов сразу войти в него, но вспомнил о чужих ощущениях. «Так нельзя», — сказал он себе и поднес ко рту Рюноскэ два пальца. Парень смочил их своей же слюной и машинально прикусил нижнюю губу, когда Осаму резко ввел сразу оба. Он растягивал его, снова торопясь куда-то, лишь для галочки, а не на результат. Акутагава даже не заметил, как пальцы заменил член Осаму, вошедший на всю длину. Грубо, несдержанно, остро. Все его движения были лишены и намека на нежность. Дадзай жестко имел Рю, совершенно не заботясь о чувствах партнера, словно под ним лежала неживая кукла, с которой можно играть, как заблагорассудится. Акутагаве было очень неприятно. Настолько, что он про себя молил Небеса поскорее закончить пытку и, одновременно с этим, он так сильно хотел вновь почувствовать пусть и ледяную, но близость с Осаму, что готов был вытерпеть даже разрывающие болезненные импульсы изнутри. С их последнего раза он не спал ни с кем, поэтому сегодня можно сопоставить с своеобразным первым разом. Но этот «первый» раз так же равнялся самому последнему, они оба это понимали. Дадзай сжимал в кулаке его волосы, кусал, куда было удобно, придушивал одной рукой, сдавливая горло так, что невозможно было вдохнуть, отыгрывался за все «хорошее», что между ними было. Осознанно сжимал его бедра, чтобы потом остались мерзкие синяки. Все это требовалось Осаму, чтобы заглушить наконец ту мутную слизь на стенках души, которая убивала его изо дня в день. Когда он видел, как Акутагава задыхается, как пытается вытерпеть все унижения, что невольно отображались на его лице, художнику становилось легче. И когда его пальцы вновь сомкнулись на тонкой шее, в сопровождении особо глубокого толчка и последовавшего следом вымученного стона «жертвы», Дадзай понял, как же ему нравился подобный процесс. Наносить увечья тому, кто не может дать отпор, ломать, ломать до самого конца. На мгновенье Рюноскэ увидел в чужих карих глазах безумную искру некого маньяка, садиста, и он очень хотел верить, что на его зрении сказывалась нехватка кислорода. Рюноскэ плакал не всхлипывая, только тихо постанывал от невыносимой саднящей рези внизу. Извивался, запрокидывал голову, позволяя горячим слезам непроизвольно стекать вниз, но даже на это Осаму не реагировал. Он действовал настолько механически, будто был запрограммирован на отсутствие любви и шелковистой мягкости, что Рюноскэ не мог в это поверить: так долго ждать только одного человека, и в итоге получить такую пощечину. Насилие по обоюдному согласию. «Так не поступают с людьми, к которым хоть что-то чувствуют», — думал он, пока Дадзай продолжал вульгарно и дерзко двигаться в нем. Как не прискорбно Осаму было это осознавать, но Ацуши заменил ему Акутагаву, и поэтому художник более не желал его. И даже если он до дури хотел представить на его месте Ацуши — он не мог. Потому что Дадзай нарочно делал ему больно так, как своему блондину никогда не сможет сделать. Хоть у них и было похожее телосложение, Рю отличался мягкостью своих смоляных волос, своим характером и местом, которое он занимал в воображаемой пирамиде близких Осаму. От понимания того, что Дадзай их сравнивает, сравнивает самого дорого человека и самого дешевого в своей жизни, он ощущал противную тошнотворную горечь во рту и по всему телу. А Рюноскэ был усилителем этой горечи. Словно пьешь едкий зеленый чай и осознанно заедаешь его сладостями вагаси, которые в итоге только усиливают вкус напитка. Людям нравится эта оттененная двойная горечь, а Дадзай ее просто ненавидел. Секс ради секса. Без намека на увлечение или страсть, лишь одни сплошные издевательства над ощущениями и имитация удовольствия. Осаму кончает первым и неохотно помогает Рюноскэ рукой, при этом после демонстративно брезгливо вытирает ладонь о простынь. Художник замечает, как Акутагава лихорадочно тянется к нему, тянется к его губам. — Не заслужил, — равнодушно произносит Дадзай, отворачиваясь и окончательно добивая парня этой сухостью. «Хотя бы один…ну пожалуйста», — крутилось в голове Рюноскэ так отчаянно, ему нужно было это. В последний раз. И он наконец отстанет от Дадзая — единственного человека, в котором он нуждается. Отстранившись, Осаму сел на край кровати, спиной к Акутагаве: сгорбившийся и молчаливый, строил из себя задумчивого, а на самом деле не хотел смотреть вновь в испуганные, но надеющиеся глаза Рюноскэ. Акутагава же сдвинул затекшие ноги и попытался поднять туловище, но резкая боль мигом выбила из него все силы. Он специально закашлялся, чтобы не вскрикнуть, но был уверен, что даже на его крик Дадзай не обратил бы никакого внимания. Почувствовав на своей коже неприятную липкую субстанцию, Рюноскэ провел рукой по внутренней стороне бедра и ужаснулся: на подушечках пальцев была кровь. Первый раз у него такое… Осаму, наверное, тоже заметил это, но решил никак не комментировать. Хорошо хоть его постель была полностью черной: на ней не видно кровавых следов и пятен. Будь она белой, Дадзай непременно сказал бы, что он сам виноват. — Убирайся, иначе скоро может прийти Ацуши, а если он увидит нас вместе…я убью тебя. Почему Дадзай вел себя с ним как со скотиной? Животным без чувств? Он прекрасно знал ответ, но не желал признавать этого. Осаму был с ним, когда хотел причинять страдания. Не все проститутки соглашались на это, а Акутагава никогда не отказывал. И самое главное: не говорил, что ему больно. Осаму ненавидел сам себя за это. И он не мог справиться с этим навязчивым ощущением гнетущей совести. Он как в бреду стал искать в своих джинсах спасительную дозу никотина, после в тумбах, и только через некоторое время безрезультатных попыток найти пачку сигарет, вспомнил, что он все выбросил. Дадзай чертыхается и вновь присаживается на край кровати, обращаясь к сидевшему до сих пор там Рюноскэ: — У тебя есть закурить? Рюноскэ сразу вспоминает их «счастливое», по его скромному мнению, прошлое. Когда Осаму еще не стеснялся курить при нем, курить после секса и просто так, потому что это вошло в одну из самых вредных привычек. Однажды он даже случайно задел его руку сигаретой…несколько дней след держался насыщенного фиолетового цвета, а после он просто исчез, будто его никогда и не было. Акутагава даже сейчас не припомнит, в каком именно месте он был. — Я не курю. И вы тоже. Такой ответ Дадзая точно не удовлетворил. — Вот как был бесполезным, так и остался! — зло бросил он, нервно зарываясь рукой в свои спутавшиеся волосы. Дадзай кашляет, прикрывая рот рукой. Конечно, зима — время ежегодных обострений, даже Рюноскэ, что так же страдал от проблем с легкими, это чувствовал и не мог долго находиться на холоде. Поэтому он прекрасно понимал Осаму, и хоть в этом они были схожи. Но Дадзай так же всегда халатно относился к себе и своему здоровью, будто бы специально одеваясь как можно легче, чтобы поскорее слечь с воспалением и умереть… Рюноскэ пытается дотронуться до его плеча, обеспокоенно, ведь приступ Осаму не прекращается, но художник одергивает его. — Думал, пересплю с тобой и лучше станет, но, черт, как же хреново, — охрипшим голосом пытается проговорить он и вымученно улыбается. Вновь прочищает горло, облизывает побледневшие губы и переводит взгляд на Рюноскэ. — Ну что я за человек такой? Здоровье слабое, характер паршивый, жизнь никудышно-противная… — Осаму замолчал и посмотрел в мутные глаза, чтобы убедиться, что его слушают, но Рюноскэ и не мог поступать иначе: слишком не хватало парню пессимистичных разговоров художника. Дадзай любил принижать себя и любил, когда ему внимали. — Принеси мне что ли сакэ, побудешь хоть моей гейшей напоследок. Акутагава, переборов неприятные ощущения в ноющем теле, поднявшись и быстро накинув водолазку с нижним бельем, удалился на кухню. Вернулся он с большой бутылкой и сакадзуки, когда Осаму сидел в том же положении, закутавшись в одеяло. Видно, ему было холодно или он просто хотел найти хоть в чем-то защиту. Отказавшись от скромно предложенной Рюноскэ чашечки, Дадзай отпил прямо из горла дешевого дурного алкоголя, который требовалось сперва нагреть, чтобы хоть чуть-чуть улучшить вкус (но откуда об этом было знать Рюноскэ, он ведь до сих пор думает, что Осаму покупает только самые лучшие, элитные напитки). Любимый напиток успокаивал шаткие нервы Дадзая. После пары жадных глотков Осаму решительно приобнял Рюноскэ и, тяжело вздохнув, поцеловал его в губы: быстро, едва уловимо, будто этого и не было вовсе. Но Акутагава все равно почувствовал. И, с удивленным взглядом, был готов взвыть от душевных мук. Их последний поцелуй, но не с закрытыми глазами…после которого Осаму вытер тыльной стороной ладони свои губы. — Я ненавижу себя за то, что люблю вас, — тихо произнес Акутагава, не понимая, зачем. Само вырвалось. Слова и эмоции непроизвольно обретали свободу. — А я ненавижу тебя за то, что не люблю. Как и бывает с каждым по уши влюбленным дураком, следом за разбитым сердцем не остается ничего, кроме ненависти. Дадзай вновь дразнит его, идет по своему импровизированному плану, но Рюноскэ даже после очередного плевка в душу продолжает питать к нему чувства и, на этот раз, очень тесно связанные с обидой и злобой. — Как вы живете на этом свете, совершенно не являясь человеком? Вы думаете, что я слеп, но я прекрасно вижу вас насквозь…почему именно вы, — он отворачивается, чтобы Осаму не заметил, как краснеют и наполняются прозрачными каплями уголки его глаз. Очевидно, Рюноскэ хотел в очередной раз спросить у Господа, почему именно этого мужчину он никак не может отпустить… — Не учи меня, кто я есть на самом деле, — грубо бросает Дадзай, поглядывая на этого вмиг посмелевшего парня хладнокровным взглядом. А тон его и вовсе звучал кровожадно. — Этого никто не знает. Лучше научись жить без меня. — Уходи, мой милый Рюноскэ, в то время как я буду наслаждаться бренным существованием со своим блондинчиком, — медленно, стараясь имитировать голос Осаму, сказал Акутагава. Дадзая это насторожило — излишняя эмоциональность и разговорчивость были не присущи этому парню. — А он в курсе, Дадзай-сан? Вы ему рассказали? Или боитесь, что он бросит вас, как только узнает? Дадзай был сильно недоволен. Возможно, Акутагава, в порыве злости, наговорил бы еще много, о чем бы потом сожалел, но жесткая пощечина остановила его. Рюноскэ настолько не ожидал, что даже прикусил язык. — Проваливай. Нам больше не о чем разговаривать. Бедный Рюноскэ, он больше не мог скрывать то, что так завидует Ацуши, не мог подавить свою агрессию к невинному блондину. Осаму не проводил его. Он оставался сидеть на кровати, даже после того, как услышал звук закрывающейся входной двери. Вот и все. Наконец-то он точно оборвал все связи с этим юным парнем, так почему на душе до сих пор так отвратно? Почему так хочется умереть, наплевав даже на Ацуши? — Что ты наделал?.. — обращаясь к самому себе, прохрипел Дадзай. У него тряслись руки, зверски раскалывалась голова, мучила совесть и хотелось покончить с этим, уснуть хоть на долю секунды, выбраться из этого бесконечного кошмара. Где-то в его квартире был спрятан пистолет — на крайний случай.

***

Ацуши чувствовал вину перед Такэда-саном. Оставшиеся новогодние выходные он провел, ночуя в квартире Осаму, а вчера только на пять минут забежал, чтобы забрать вещи и студенческие принадлежности — и мигом в университет, а оттуда на репетиторство и снова к Дадзаю. Он корил себя за это и считал, что неправильно так долго игнорировать человека, которому он обязан всем. Даже не смотря на то, что Минору просил его не заморачиваться на этот счет, Накаджима уверял себя, что пожизненно останется должником. Их знакомство было самым что ни на есть неожиданным поворотом и таким желанным подарком судьбы после того, как его выгнали из приюта. Сколько бы времени не прошло, Ацуши будет продолжать вспоминать ту встречу и дождливый майский вечер с трепетом. Как он сидел под каким-то козырьком, чтобы голова и одежда оставались сухими, хотя сыростью от мокрого асфальта все равно тянуло. Прохожих, не взирая на непогоду, было много: все возвращались по домам со школы или работы. Все привычно заняты своими проблемами, и для Накаджимы это тоже стало обыденностью, поэтому он не разглядывал их, старался не обращать внимания, желая просто как-нибудь дожить до следующего дня. Но вот он, сам не зная с какой целью, поднял голову и бросил пустой уставший взгляд на толпу незнакомцев. И если бы он тогда не сделал этого, то даже не заметил бы, как Такэда-сан (на тот момент он был для него лишь одним из безымянных людей) поскользнулся и упал. Только после Ацуши узнал, что у него прихватило сердце, и именно потому ему было трудно вновь встать на ноги. Остальным же было на него наплевать, люди проходили мимо, не замечая старичка с палочкой, что, в их глазах, жалко дергался на дороге. И тогда Накаджима задумался, а что уже говорить о нем, если здоровые и обеспеченные всем люди не могут помочь даже пожилому человеку? Всего минутная поддержка, а может спасти настоящую жизнь. Ацуши не мог сидеть и смотреть на это. Он бросился под дождь, подбежал к Такэда-сану и помог подняться, пока тот опирался на его плечо. Ацуши промок до нитки, и даже любезно протянутый зонт Минору уже был ни к чему. Но Накаджиму это мало волновало. «— Спасибо, юноша…о, а я тебя уже видел раньше. Ты же и вчера здесь сидел, правда? Я приметил тебя. Такой молодой… Из дома сбежал?», — это было начало того самого спасительного диалога, который Ацуши после несколько раз прокручивал у себя в мыслях с улыбкой на губах и теплом в сердце. Такэда-сан предложил сесть в каком-нибудь кафе, чтобы согреться и выпить чаю, и Ацуши, наперекор своей застенчивости, не отказался. Выглядел он просто ужасно, но, похоже, старичка не пугало и вовсе не отталкивало это — он хотел хоть малость отплатить своему спасителю. За горячей кружкой чая, которой Накаджима был настолько рад, что забыл про голод, в маленькой чайной они разговорились, да так, что Ацуши буквально узнал все о Минору: где учился и работал, даже то, что у него имелась пустующая квартира от внуков, которые теперь живут за границей. Дочка же его осталась в Йокогаме, но они совсем не видятся. Ацуши, в ответ на откровения собеседника, признался, что его выгнали из приюта уже как неделю назад. И тогда произошел самый крутой и роковой поворот в его жизни, в который он поверил с трудом: Такэда-сан предложил пока пожить у него. Так и случилось. Потом Ацуши стал выплачивать ему деньги за квартиру, когда наконец нашел работу. А дальше все пошло по какой-то нарастающей прямой вверх, все проносилось так быстро и сейчас, вспоминая все с самого начала, кажется, будто Накаджима и вовсе ни в чем не участвовал. Целый год он трудился на нескольких работах, чтобы накопить деньги для университета, и параллельно учился, чтобы сдать вступительные экзамены. Во многом ему тогда так же помогал Такэда-сан: он снизил плату за квартиру к минимуму, нашел место, где учебники и прочую литературу отдавали почти даром, и даже устроил его к своему знакомому в маленький ресторанчик официантом. И когда Ацуши мучаясь, нервничая, непонятно какими молитвами и за какие заслуги поступил, он мог благодарить только этого человека. Он уже и забыл, как радовался тогда, увидев свое имя в списках, как прыгал чуть ли не до потолка и как спешил в место, что он с улыбкой и ласково называл «дом». И даже сейчас, вновь возвращаясь туда, чтобы просто увидеться с Такэда-саном, Накаджима погружался в воспоминания, тихо посмеиваясь: как он звонил в тот день Минору и кричал в трубку на всю улицу, что поступил, что все было не зря. А после и вовсе разревелся, так и остановившись посередине с телефоном возле уха, мешая прохожим. Ацуши ускорял шаг, торопясь поскорее увидеться с ним, а погода, тем временем, портилась и давала о себе знать в виде грозовых туч, скопившихся в небе.