Да, я улыбаюсь. Нет, я не счастлив

The Last Haven — Alonе Больнее всего смотреть на слезы вечно счастливого человека. Ацуши думал, что после переезда к Осаму его состояние улучшится. Так думал и Дадзай, вернее, он надеялся на то, что новое место не будет напоминать Накаджиме о событиях той трагедии, и сам он своим постоянным присутствием поможет юноше. К сожалению, они оба ошибались, потому что долгожданная белая полоса так и не наступила. Ацуши не отрекся от своих слов: на похороны он так и не явился. Он просто не смог бы присутствовать при этой процедуре. Юноша навестил могилу Такэда-сана днем позже, при этом все равно этот визит дался ему особенно тяжело. Осаму не последовал за ним, как Накаджима и просил, поэтому за время его отсутствия Дадзай не находил себе места. Почему-то он начинал видеть в юноше все больше и больше самого себя, и думать, что Ацуши так же способен на фатальные поступки в состоянии эмоциональной нестабильности. Ведь вскрывший себе вены однажды и оставшийся в живых, попытается вскрыть их еще раз — проверено на своем горьком опыте. Но Ацуши вернулся, целый и невредимый, только немного изменившийся. Чересчур отстраненный и немногословный, а глаза, в которые Осаму боялся смотреть — будто увидевшие живого призрака. И сам Накаджима до жути напоминал фантома. Дадзай, со своей бледностью лица и аскетическим телосложением, на фоне Ацуши казался воплощением здорового образа жизни и радости. В тот день приходилось его снова подбадривать и, о Дьявол, в такие мгновенья Осаму чувствовал себя просто ужасно, что уже было говорить о Накаджиме. Смотреть, как он мучается и как угасает было сродни пытке, словно Всевышний в очередной раз наказывал художника за грехи. И был абсолютно прав, только Дадзая не устраивало, что в этом должен был участвовать Ацуши. Человек, который ничего из этого не заслуживал, но обязан был перетерпеть. Дадзай знал, что ему нужно было время. Возможно, много времени, но он не мог дать ему столько. Он ничего не мог ему дать. Отвратно. «Противно быть мной», — убеждался он каждый раз, когда Ацуши сидел безвылазно в спальне. Завешанные окна: шторы и жалюзи не давали пробиваться ни единому лучику спасательного солнца. И само солнце, что некогда находилось в комнате в воплощении Накаджимы, потухло. Он лежал на черных постелях, под одеялом, и один лишь Бог знал, что творилось в его запутавшейся голове. Один лишь Бог мог помочь ему в тот момент и направить на пусть истинный, и он так нуждался в этой поддержке, но не Бога, что забыл его, а реального человека из плоти и крови. Осаму должен был что-то сделать и он это понимал. Он отворил дверь в свою спальню и поежился от этой удушающей темноты, что съедала заживо его Ацуши. Да, несомненно: это самая что ни на есть казнь, придуманная персонально для Осаму за измену, за поведение, за жизнь. — Проснись, — сказал он тихо, чтобы не испугать юношу. Но Ацуши давно не спал. Он лишь лежал, свернувшись в клубочек на влажной от слез подушке. Она когда-то пахла Дадзаем, но теперь впитала в себя специфический соленный запах. — Ацуши, тебе нужно встать. Молчание служило ему ответом. Накаджима не издавал ни единого звука и это сильно напрягало Осаму. Он сам устал, выдохся, и теперь начинал быстрее терять терпение, хотя понимал, что ни он, ни Ацуши в случившемся не виноваты. Но делать что-то нужно было. Дадзай был уверен, будь он на его месте, Накаджима предпринял бы тоже самое. Одним легким движением брюнет сорвал с плеч и, впоследствии, тела Ацуши одеяло, что некогда скрывало юношу от его глаз и отлично маскировало на всеобщем тусклом фоне. — Не трогай меня! — молящим голосом крикнул Ацуши. Это был полностью сломанный на две части голос. Юноша пытался вернуть одеяло на место, но Осаму отшвырнул его на пол, подальше, чтобы Накаджима не смог достать его без усилий и подъема с кровати. Но блондин не встал, лишь снова уткнулся лицом в подушку. И как же этот разбитый юноша напоминал Дадзаю себя, всего несколько лет назад… Они оба ощущали бессилие, но Осаму прекрасно скрывал это за своим резким хладнокровием. — Сколько дней университета ты уже пропустил? Сколько дней не появлялся на работе, а? Сколько пропустил занятий с той маленькой девочкой? Это правда: Ацуши не выходил на улицу, пропускал мимо себя работу и учебу. Наврал, что заболел, и из-за этого ощущал невыносимый стыд. Депрессия смешалась со скорбью и вот уже несколько дней он ограждал себя от внешнего мира. От Осаму в первую очередь. — Замолчи…замолчи, замолчи! Накаджима бил его кулаками в грудь, иногда попадал по лицу, но Дадзай не обращал на это внимания. Он, как заколдованный, поймал лицо Ацуши в свои ладони и заставил их взгляды пересечься. Смотреть на заплаканного возлюбленного — невыносимое наказание, доставляющее одно лишь беспокойство. В фиалковых глазах юноши отражалась боль, а сам он будто стирался из этого измерения. Дадзай даже не чувствовал запаха его тела — его попросту не было. — Ты думаешь, он бы хотел, чтобы ты так скатился? Всхлип. — Ответь мне, неужели это то, чего ты сам хочешь? То, к чему ты так усердно шел? — Осаму… — прохрипел Ацуши, и Дадзай почувствовал, как его ладони стали мокрыми из-за соленых капель. Дадзай не хотел делать больно человеку, любимому человеку, что и без того чувствовал себя ужасным, виноватым и запутавшимся. Не знал, как искупить свою вину, свой грех перед этим падшим ангелом. Если Осаму не будет с ним в этот тяжелый момент, не встанет на его сторону, подавшись собственному эгоизму и ненависти к жалости, то Ацуши окончательно сломается. Это было бы просто преступлением: добивать и без того почти убитого юношу. Но Осаму должен был, обязан вывести его из этого состояния. — Пора вернуться, Ацуши, — придав своему голосу мягкий тембр, проговорил Дадзай. До Накаджимы, наконец, должно было дойти, что так продолжаться больше не может. Должен был услышать в его словах объятия солнца и силы побороть страх одиночества. — Куда? Осаму отпустил его щеки и продолжал нахмурено смотреть на потерянное лицо. Осознавать, что твои слова могут перевернуть ситуацию и не знать, что сказать — воистину жалкое чувство. — Ко мне. В наш с тобой мир. — Я…не знаю, чего хочу. — Наверное, ты хочешь все вернуть, но это невозможно, — сказал как есть Дадзай, и от этих слов юноша сжал кулаки. — Знаешь, там на улице сегодня солнце. А еще, когда я утром ходил в магазин, то по акции выиграл лапшу быстрого приготовления…и представляешь, недавно продал одну картину за хорошие деньги…столько всего случилось. Ацуши слушал и слушал его, приоткрыв рот. На мгновение эмоции овладели им, но он сдержал этот порыв — слезы не сделают легче ни ему, ни Осаму. Но одно чувство Накаджима все же выпустил наружу: он придвинулся ближе к чужому телу и положил голову ему на плечо. Уже как несколько дней они не были нормально близки — Ацуши никак не реагировал на малейшие попытки Дадзая, и постоянно молчал. — Возвращайся, — прошептал Осаму, накрывая его руку своей. — Без тебя мне сложно. — Хорошо, — легко согласился Накаджима. Кажется, клубок в его душе постепенно распутывался, хотя по ощущением, еще что-то стесняло. Нужно было избавляться от рамок. — Поцелуй меня. Дадзай был немного ошарашен такой просьбой, но даже не думал отказывать. В тот момент, подминая его губы под свои, ему показалось, что в Ацуши что-то изменилось, но он быстро выбросил это из головы — перед ним был его Ацуши, который наконец, обрел свои чувства. — Мне надоело грустить, — отозвался Накаджима, прикрывая глаза. От Дадзая пахло краской. Раньше это не было так заметно, но теперь, когда художник каждую ночь ложился рядом, ненавязчиво обнимал со спины, этот запах сопровождал его. — Я рад от тебя это слышать. — Но все равно я пока не знаю, что делать дальше… — Не думай об этом. Пока есть ты, пока жив я — я не позволю тебе упасть, а ты не позволишь мне совершить суицид. Все просто. Ацуши улыбнулся, услышав его слова. Так иронически, словно почувствовав на себе едва заметный укол прошлого, над которым теперь можно вдоволь посмеяться. Как у Осаму, оказывается, все действительно просто. Два человека существуют лишь для того, чтобы поддерживать друг друга. Если исчезнет один — существование другого прекратится. Нежное одеяло из хлопка, которым они укрылись с головой и голос, что отдает успокаивающим цветом черного чая — чтобы возродиться из пепла, как феникс, достаточно не так много, но и не совсем мало. Всего лишь один персонаж, или призрак, или иллюзия, или обман. Но он должен существовать рядом.

***

Возвращаться из однотипного мира депрессии в реальный оказалось очень неприятной задачей, но Ацуши перенес ее достойно и без нытья. «Уже не маленький», — твердил он себе в моменты, когда приходилось лгать и выдумывать, почему его так долго не было. Хорошо хоть он ни с кем из университета и работы не общался настолько тесно, чтобы они заподозрили в его фальшивой улыбке что-то неладное. С Дадзаем уже такие штуки не срабатывали. Накаджима не знал, чем себя занять. Когда все дела сделаны и много свободного времени, проводишь его, зачастую, впустую. Конечно, можно было отвлечься на хобби, но и чтение в тот момент не привлекало. У Осаму, на удивление, все было запланировано: он с самого утра ныл о том, что не хочет работать, что снова близится дедлайн, потом искал примерно час все необходимые принадлежности, обнаружил, что какая-то краска закончилась, и ушел в магазин. Вернулся не только с краской, но и алкоголем, аргументируя спонтанную покупку тем, что «не удержался». Потом все же сел за рисование, и Накаджима решил ему не мешать. Но и сидеть без дела он не мог. — Мне скучно, — ворвался в мастерскую Ацуши с этими словами. Хотелось еще добавить, что он не привык к квартире художника, здесь все, почему-то, чуждо, и он не может найти себе удобного уголка. — Могу помочь тебе развлечься, — игриво проговорил Осаму, отложив кисть. Взгляд его намекал на непристойности. Но фанатичному разуму блондина сейчас другое было интересно. — О, придумал! — подняв указательный палец вверх, воскликнул Ацуши. — Уборка! — Уборка? — разочарованно переспрашивает Осаму. — Ты, наверное, шутишь. — Ну, я так толком и не разложил по местам свои вещи, да и у тебя в последнее время не очень чисто. — Хорошо, прекрасная идея. Убирайся на здоровье, если хочешь, — Осаму почти смирился с этим, но не мог скрыть в своих словах ядовитого разочарования. Может, так Накаджима хочет попытаться отвлечься от всех трагичных недавних событий, перестать скорбеть и начать жить заново? Окунуться во что-то с головой, чтобы утопить навязчивые мысли? — Только при условии, что ты мне поможешь. — А если я рядом постою, это будет считаться за помощь? Только Ацуши мог состроить такое лицо, после которого Дадзай понимал: сморозил глупость, не прав. — Мастерскую не трогать. Я и так тут ничего найти не могу, а если уберемся — то и подавно. А вот до кладовки лучше добраться. Я как переехал сюда, только и делал, что запихивал в нее ненужное, но так ни разу и не достал хоть одну вещь. — Без проблем, — с улыбкой произнес Накаджима, уже собравшись покинуть мастерскую. Он притормозил у дверного проема и, быстро приблизившись к сидящему за мольбертом Осаму, поцеловал в щеку. — Слабовато, — наигранно разочаровался брюнет, на что Ацуши отреагировал незамедлительно: ухватил Дадзая за волосы и впился в его губы, показывая характер. Отстранившись, Накаджима почувствовал непривычный странный привкус, но виду не подал — с неизменной мягкой улыбкой ушел из комнаты. «Чем бы дитя не тешилось, — Дадзай подумывал добавить в картину больше светлых красок, — главное, чтобы не плакало».

***

Cary Brothers — Can’t Take My Eyes Off You Эта ксилография с надписью «Бренный мир» смотрела на него с любого уголка комнаты и будто бы гипнотизировала. Хороший подарок, но слишком…навязчивый. Как картина выполненная в сюрреалистическом стиле — не каждый бы хотел смотреть на нее во время отдыха. Не зря «Тайную вечерю» Дали, в свое время, разместили в самой неприметной части экспозиции. Стараясь игнорировать гравюру, Ацуши открыл дверь кладовой и вспомнил слова Осаму о том, что тот никогда не разбирал эту «черную дыру» для ненужных вещей. Помогла ему вспомнить какая-то коробка, что упала сверху и приземлилась прямо на голову. Накаджима не привык к такому и обнадеживал себя одной лишь мыслью, что творческим людям свойственен беспорядок. И вообще то, что Дадзай творческий, объясняло все его косяки. Как удобно, однако, быть художником: какое удобное оправдание. Ацуши не мог брать на себя ответственность выбрасывать старый хлам или «барахло», как он его окрестил. Вдруг, эти коробки со старыми вещами, какими-то странными, разбитыми статуэтками, непонятными инструментами (наверное, для рисования) и папки с погашенными кредитами еще нужны Дадзаю? Юноша решил спросить потом у хозяина лично, отложив все спорные вещи в сторону. Накаджима просматривал каждую коробку и каждую папку, не заботясь о том, что может наткнуться на что-то личное или сокровенное, или неприемлемое для его любопытных глаз. Мысли об этом не останавливали блондина, а лишь более подогревали желание копнуть глубже и разузнать о жизни немногословного художника. Даже самый непримечательный и, казалось бы, обычный предмет мог рассказать не только об увлечениях владельца. Но пока что кроме старых (это он узнал по дате на холсте) незаконченных картин ничего, кроме хлама, Ацуши не нашел. Слишком это было странно: создавалось впечатление, будто Осаму нормальный заурядный человек. Содержимое следующей маленькой, покрытой пылью, коробочки заинтересовало его больше: фотографии. Парочка детских, где он один или с братьями и сестрами. Красивое дорогое кимоно, улыбающийся счастливый ребенок — сразу видно, что из богатой семьи. Далее еще несколько в юношеские годы, со школьной скамьи, с Накахара-саном. Улыбка стала менее широкой, но Ацуши хотелось верить, что она была искренней, ведь он стоял под цветущей сакурой рядом со своим единственным другом. «Кто бы мог подумать, что Осаму будет хранить такое», — эти размышления давали о себе знать мягким теплом в груди Накаджимы. Вдыхать непередаваемо старинные, с привкусом минувших дней, фотографии нравилось юноше. Как и чувствовать перманентную связь с Дадзаем. Ацуши, при всем своем желании, не мог похвастаться такой коллекцией снимков. У него сохранилось всего одно общее фото воспитанников приюта, на котором ему примерно девять лет. Его натянутая улыбка портила все впечатление, но не он один был белой вороной: многих «слабаков», для которых жизнь в стенах этого заведения была адом, заставили скорчить «радостную» гримасу Арлекина. Почему-то именно сейчас юноше захотелось найти единственный грустный снимок, где его индивидуальность потеряна, и показать Осаму. В роли компенсации за то, что он без спроса нашел, разворошил и взглянул на забытое, как сон, прошлое Дадзая. Продолжив уборку кладовой, на одной полке, которую он почти расчистил, блеснуло таинственное очертание неизвестного предмета, скрытого тенью. Вытащив с любопытством на свет, Накаджима взглянул на интересную вещицу — полароид, полностью окутанный слоем пыли. Когда-то давно на его лоснящийся корпус падал перламутр, а яркая вспышка ослепляла позирующих людей — теперь же это больше похоже на антиквариат. Ацуши бы и дальше продолжал вертеть в разные стороны фотоаппарат, но заметил в самой глубине полки кое-что еще. Кое-что гораздо занимательнее и привлекающее внимание до такой степени, что блондин приоткрыл рот и нахмурил брови. Он взял черный пистолет в руку и немного покрутил. Оружие оказалось тяжелее, чем Ацуши себе представлял, ведь раньше он никогда не держал подобного в своих руках. Какая модель Накаджима понятия не имел и не желал знать. Он хотел получить один простой ответ от Дадзая: зачем ему это. Догадывался, но хотел услышать именно из его уст. — Осаму! — Ацуши позвал его, как обычно, не выдавая голосом свое недовольство. — Нужна моя помощь? Увидев в руках Накаджимы его оружие, Дадзай вмиг напрягся. Пока он подбирал слова, Ацуши уже спешил закидывать художника вопросами: — Я надеюсь, он не заряжен? — юноша продолжал рассматривать пистолет, теперь на расстоянии вытянутой руки. Знал бы Осаму, каково ему сейчас: строить невозмутимость и скрывать страх. — Только аккуратней, не пытайся нажать на курок, — Дадзай приблизился к нему, собираясь забрать опасную вещь, но упрямый Накаджима даже не думал отдавать ее в руки потенциальному самоубийце. — Многие люди хранят дома оружие в целях безопасности, но только не ты. — Я… — Неужели ты до сих пор пытаешься убить себя с помощью этого? Резкий тон Ацуши не нравился Дадзаю, а слова будто приобретали другое значение. Он не мог сказать наверняка, это были либо «что с тобой не так?», либо «с тобой точно что-то не так». — Я настаиваю, чтобы ты избавился от него. — Хорошо, я прямо сейчас позвоню Чуе и попрошу забрать. Только не надо так переживать. Как видишь, я давно не использовал его «по назначению». Лгун. Лгун. Лгун. — Что ты сказал? — удивленно переспросил Ацуши. Кажется, с уст Осаму сорвалось то, что юноша не должен был услышать. — Я сказал, что лучше места для этой вещицы не нашел. Специально в самом дальнем углу, чтобы лень было добираться. О, а вот это что такое?.. Дадзай заметил одинокий полароид, который Накаджима машинально отложил пару минут назад. Ах, лучше бы Осаму не касался своими испятнанными руками такой деликатной вещицы. Даже просто смотреть было больно. — Я не знал, что он все еще здесь… Такие воспоминания навевает. Исключительно хорошие. Ацуши понял, о каких воспоминаниях говорил Осаму. Должно быть, фантомы прошлого всплывали в его голове и заставляли предаваться иллюзорной ностальгии. Юноша буквально слышал, как учащалось дыхание Дадзая. Он сожалел? Он грустил? Он радовался? Накаджима никогда не сможет правильно истолковать его реакцию на определенные вещи. — Там еще осталась пленка? — спрашивает Ацуши, забирая из рук Дадзая аппарат. — А ты хочешь… Накаджима не дал ему договорить. Прозвучал короткий щелчок, яркая мимолетная вспышка ослепила и без того «слепые» глаза. Из аппарата медленно выехала белая бумажка, на которой постепенно проявлялись очертания лица Дадзая. Фото навечно запечатлело его удивленный печальный образ — неживой и такой ненавистный. Вот почему Осаму не любил фотографироваться — смотреть на маленькие копии самого себя, что вовсе не означали долгую приятную память, а лишь в который раз напоминали о бесполезном существовании. — Я это себе оставлю, с твоего позволения, — подмигнул Накаджима, покручивая фотографией. — Встань рядом со мной и попробуй улыбнуться. И снова вспышка, как свет маяка, вселяющая надежду. Осаму честно попытался сдвинуть свои губы, и это вышло почти что естественно. После совместного позирование перед объективом, опечаленный и недовольный Накаджима превратился в себя обыкновенного — нежного и юного, такого, каким бы его хотел видеть Дадзай в своих грезах, что блондин топтал от случая к случаю; в своем бытие, что не имело для блондина места. Вся та чернота и опороченные эмоции растворялись, когда они обменивались улыбками. Дадзай бы день и ночь наблюдал за его вдохновляющей улыбкой, за его образом мессии с теплыми весенними глазами. Да, он будто сам создан исключительно для весеннего пейзажа, написанного собственноручно Осаму. В его картинах Ацуши будет вечно счастливым — окутанный в цветение вишни, играющий с лучами солнца. Будирующий по пустякам, то нравственный, то по-детски несерьезный — все это имело влияние на характер Дадзая и только больше приковывало, парализовало, творило из него какое-то космическое существо. — А эту, тогда, я заберу. — Теперь каждый имел по кусочку старой бумаги — не на память, а просто на приятные чувства: знать, что это было и не жалеть. — Искренне улыбаться вместе с тобой — мое самое любимое занятие, — Осаму не стеснялся говорить ему подобные фразы. И ему не было стыдно. Даже при том, что скоро это все развеется, как сон.