***
Под неизменный звон будильника Ацуши просыпался нехотя, а вставал с таким лицом, будто сегодня ему был обещан смертный приговор. Конечно. Кто хочет идти в университет? Ацуши раньше хотел. А теперь кто? Никто не хочет. Его утро всегда типично: сделать чашку кофе, немного еды и покинуть квартиру минимум до шести вечера. С недавних пор внеслась небольшая поправка: еды на двоих, но завтракать все равно придется в одиночестве. Они договорились с Осаму, чтобы он не будил его рано, а сам тихонько уходил по своим делам. Заварив крепкий напиток, от которого едва сводило зубы, он последовал к столу — да если бы так — был вовлечен в цепкие объятия со спины. Тем, кто напал так в наглую и без предупреждения был, конечно же, Дадзай. Зачем он встал в такую рань для Накаджимы было и останется загадкой. Не проронив ни слова, Осаму притиснулся вплотную и пробрался рукой под ткань свитера Ацуши. Поднимался ладонью по его коже до тех пор, пока не достиг груди. — Ночью мне показалось, что твое сердце перестало биться. Или это мне приснился такой страшный сон, — он остановился, прислушавшись. — Как я рад, оно все еще бьется. Лицо Накаджимы оставалось в полном недоумении. Больше из-за того факта, что голову Осаму, помимо всяких дурных мыслей, еще посещают мысли, схожие с переживаниями Ацуши. Придумать ответ на такие весьма неожиданные и странные заявления Дадзая было непосильной задачей. Но юноша справился. — Это сон, несомненно. — Ох, слава Богу, — устало проговорил Осаму, присаживаясь на стул и потирая переносицу. — Я бы попросил тебя умереть вместе со мной, но я боюсь этого. Боюсь твоей смерти. — С тобой все в порядке? — Ацуши был обеспокоен, и даже не словами о смерти. Он всегда обеспокоен Дадзаем, и это брюнету совсем не нравилось. — Конечно, просто небольшое недомогание. Такое бывает после приема снотворного. — Не изнашивай себя, ты плохо выглядишь, — заметив потухший, или немного испуганный взгляд Осаму, Ацуши поспешил тихо добавить: — В последнее время. — Да пустяки! Я всегда такой, ты просто не замечал… Работаешь сегодня? — Ну да, — Накаджима не видел смысла в этом вопросе, ведь это было как само собой разумеющееся. Видно, Дадзай не имел понятия, о чем еще можно спросить, а утренняя тишина раздражала его так же сильно, как неоднократное отсутствие алкоголя в квартире. — Я тоже. Не знаю, правда, зачем, но так надо. Осаму встал из-за стола и напоследок погладил Ацуши по его светлым волосам, притянул к себе и поцеловал куда-то в висок. — Ты тоже не изнашивай себя, молодость имеет свойство очень быстро заканчиваться. — Ну и к чему ты это сказал? — крикнул ему в след Ацуши, на что Осаму коротко пожал плечами.***
— Аю-чан, согласись, немного невежливо болтать по телефону со своим парнем, в то время как я один расправляюсь с очередью на кассе? Девушка, до этого увлеченно что-то объясняя человеку на другом конце провода, подняла указательный палец вверх, что должно было означать «одну минутку». Вернулась к работе она и правда быстро, при этом шутливо говоря: — Ну не грусти, и твой тебе однажды позвонит. Ацуши хотел дважды поблагодарить Дадзая. За то, что в тот роковой вечер он заступился за него перед парнем Аю и за то, что девушка теперь в курсе их отношений. За последнее уж очень хотелось «поблагодарить». После того случая его напарница считала своим долгом в любой ситуации упомянуть их с Осаму. Это немного смущало Накаджиму, но приходилось привыкать. Всяко лучше слушать шутки, пусть даже не совсем смешные, чем ловить на себе жалостливый взгляд девушки, которая соболезнует его утрате. Именно поэтому Ацуши молчал про Такэду, про его смерть и вообще ускользал от любых неприятных тем. Так было проще жить и работать, улыбаться Аю-чан и отнекиваться на предложение познакомить ее и Дадзая поближе. Он просто продолжал делать вид, что все хорошо, и будет еще лучше. И немаловажную роль в этом играли теплое осознание того, что после тяжелого трудового дня ему будет куда пойти и с кем переночевать, и теплый образ Осаму, который не позволял ему упасть духовно. Смена подходила к концу и Ацуши уже валился с ног. Когда он возвращался с работы, на улице еще было многолюдно, а Аю-чан составляла ему компанию, поддерживая приятное настроение ненавязчивой беседой. Но, к сожалению, уже через один квартал их пути расходились, и Накаджима должен был продолжать идти один, наслаждаясь наблюдением за бесчисленными незнакомцами. Один звонок изменил все. — Я тебя вижу. Ему навстречу бежала фигура. Фигура полностью растрепанная, с непонятно как завязанным шарфом, что чуть ли не волочился по земле. Такой забавный и явно чем-то озабоченный Дадзай — большая редкость. Но даже добежав до Ацуши и остановившись, он не прекращал удивлять: Осаму крепко обнял его, приподняв на долю секунды. Запыхавшийся, но от чего-то излучающий счастье, Дадзай стоял перед ним. — Ты никогда не угадаешь что случилось! Никогда! — Ты попал на распродажу в художественном магазине? — с улыбкой спросил Ацуши, поправляя шарф на тонкой шее Осаму и застегивая ему пальто, будто он сам не в силах был этого сделать. Тихо с его уст сорвалось: «Заболеешь, а мне потом тебя лечить…». Ответом Накаджиме служило отрицательное покачивание головой. — В магазине для самоубийц? — продолжил допытываться блондин. — Нет! Стой, а что такие есть? — отловился на секунду Дадзай, на что Ацуши пожал плечами, потому что правда не имел понятия. Дадзай сделал вдох морозного воздуха, прикрыв глаза, будто стараясь успокоиться и перевести дух. Он прикоснулся подушечками своих пальцев к щеке Накаджимы и крайне беззаботно улыбнулся. — Меня пригласили на выставку! И не просто какую-то обычную: там будут важные шишки из Токио, Осаки и даже Европы! Ты можешь себе это представить? Я — нет, — Осаму потрясывал юношу за плечи в процессе своей речи, пытался разглядеть в его лице, улавливает ли он смысл происходящего, а после вновь переключился на хаотичные поцелуи. Под удар попадали щеки, губы и даже нос Ацуши. Фривольные касания щекотали кожу, вызывая тихие смешки, но когда Дадзай спустился к шее, Накаджима остановил его, предполагая, к чему все это может привести. Художник бы точно не остановился сам. Ацуши не мог сдержать легких эмоций, которые одолевали его рядом с Дадзаем. Казалось, его голову кружил хмель, но это не было истиной: как только Осаму узнал, что судьба дает очередной, такой долгожданный шанс, то забыл обо всем на свете, пустившись в безудержный пляс своих идей, а после этого помчавшись на встречу с Ацуши, в надежде разделить свой восторг. — Я очень рад за тебя, — проговорил Накаджима и первый за этот вечер поцеловал Дадзая. Вышло коротко, но даже этого минимального жеста хватило, чтобы согреть душу Осаму в один из холодных январских вечеров. — Мне кажется, что-то налаживается, — ответил брюнет и облизнул сухие губы. Следом он иронически усмехнулся каким-то своим мыслям. — Это все наяву? — Только если мы оба не сходим с ума. Дадзай не хотел набивать себе цену перед Ацуши. Он знал, что это бессмысленно, что юноша уже видел, кто он есть на самом деле. Но, вопреки, все равно желал казаться более успешным, более мастерским и более достойным. Ацуши все это не волновало. Осаму счастлив. Взаправду, на этот раз художник точно не обманывал его, а светился в вечерней мгле так, будто в этом и был смысл его нежеланной жизни. Будто появившийся однажды, мнимый луч надежды мог спасти Дадзая и разжечь в душе пламя. Такое, как когда-то родилось на свет от осознания истинной любви к Накаджиме. Ему не нужно было много, он не просил никогда многого — лишь часть чего-то хорошего, что так трудно найти в мире, вечно полном плохой жизни, плохих людей и неправильных поступков, порождающих вслед сожаления и слезы. — Я даже не задумывался, что доживу до момента, когда все будет хорошо. И я буду счастливым с тобой. Дадзаю просто необходимо было его поцеловать. Крепко, ярко, вожделенно. Это жгучее влечение рождалось из совершенно искренних чувств, какие бывают при нем крайне редко. Он коснулся чужих губ, провел, укусил, дотронулся до языка, при этом сжимая чужие ягодицы. Сделал как всегда бесстыдно, не обращая внимание на то, что происходило вокруг них. Пускай мир кружится и дальше, пока они наслаждаются друг другом. Осаму еще раз его обнял. Держал так, как обычно стараются удержать самое дорогое, что есть. Эта пауза, пока Дадзай вдыхал любимый, ставший наркотическим, запах Ацуши, пока пытался как можно яснее отпечатать эту минуту в своей памяти, юноше показалась немного затянутой, но даже при этом — поразительно томительной. — Идем домой? — тихо шепнул ему на ухо Осаму. Это были самые теплые и, в то же время, простые слова, от которых у Ацуши практически сносило крышу. — Я хочу показать тебе, насколько я счастлив.***
Когда время перевалило за полночь, начиналась пора избранных — тех, кто решался не предаваться сну, а продолжать свои занятия в попытке продлить очередной день, чтобы не замечать, будто он ускользает с нескончаемым течением времени. Каким бы хорошим охотником ты ни был — поймать его не сможешь. Осаму действительно становилось лучше ночью. Духовно он ощущал родство с этой темной вселенной и с теми, кто бодрствовал в это время суток. Так же он привык работать: сперва над чем-то колдовал за столом, а после переместился за свое родное, неизменное, излюбленное место — мольберт. Писал он очередную картину для немыслимо важной выставки, поэтому юноша не смел отвлекать художника. Накаджима сидел на подоконнике и занимался своими делами: готовился к сессии несмотря на убеждение Дадзая, что ночью уставший ничего не выучишь. Ага, как же, он просто не пробовал. Уставший он был не только от тяжелого трудового дня: только переступив порог квартиры, Осаму уже нагло снимал с него одежду, плавными движениями касаясь всех уголков тела, куда доставали руки. Хорошее настроение Дадзай хотел выразить совершенно доступным способом, заставив Накаджиму на некоторый период выпасть из реальности, теряя способность равномерно дышать. При этом Ацуши узнал, что письменный стол можно использовать не только по стандартному назначению, и что Осаму не стеснялся творить в своей мастерской сразу же после близости, сидя при этом по пояс обнаженным. Обнаженным, но перемотанным бинтами, и на редкость готовым придаться новым подвигам во имя искусства. Будто их секс воодушевил его. Ацуши тоже становилось лучше по ночам. Особенно, если было полнолуние. Он смотрел на нее: чистую, манящую, а в следующее мгновенье окутанную облаками. В такие моменты его одолевало желание побывать на морском берегу, чтобы воочию наблюдать за лунной дорожкой, что образовывалась от такой волшебной картины. — Хочу к морю… — сам себе сказал Накаджима, но Дадзай его расслышал. — Утопиться? — не отрываясь от своего занятия, монотонно спросил Осаму. Ацуши казалось забавным, что с художником он словно попадал в мир сатиры. И даже черный юмор уже так не пугал, и даже насмешки над смертью… — Нет. — Тогда сиди учись, — со смешком проговорил Дадзай, продолжая рисовать. Юноше пришлось вздохнуть и спуститься на землю: прогулка отнимет у них слишком много драгоценного времени, которое они не ценят так как, например, те же дорогие камни. Но унывать себе он не позволял: попробует выбраться из ловушки повседневности в другой раз. Над Дадзаем же не преобладали никакие посторонние мысли, кроме как желания полностью погрузиться в свое творчество…но, что-то мешало ему. Проблема реализации творцов в мире или проблема денежных средств — нет, все это никоим образом не касалось его натуры. Тогда неизменный страх о том, воспримут ли в этот раз его картину? Или сложность в передаче определенного вида своих чувств на бледный холст. Что-то наподобие клубка из ниток запутывалось в его мозгу, а эти размышления и вовсе резали голову. И из-за них его самочувствие оставляло желать лучшего. Прозрачный неизбежный стресс, к которому он сам подводил себя, будто к гильотине, сам накручивал себя, мешал и уничтожал его изнутри, доводя до психического разрыва. Осаму продолжал наивно полагать, что Ацуши — проницательный Ацуши — ничего не заметит. И, какое-то время Накаджима правда ничего не замечал, лицо художника как всегда выражало задумчивость, в этом он не видел каких-либо выделяющихся черт. Но с каждой минутой Дадзай начинал все больше привлекать к себе внимание: хватался за голову, вставал и садился, куда-то уходил и снова возвращался. Краски падали, за ними летели и кисти, и, наверное где-то там, на полу, было сейчас настроение Осаму. Когда Дадзай тихо чертыхнулся, Ацуши более не мог оставлять неестественное поведение без внимания. — Что-то не так? — не отрываясь от чтения учебника, осторожно спросил Накаджима. — Не могу…не получается выдержать стиль. Хочется чего-то нового, но не могу понять, чего именно. Хочу перепробовать все, начиная от ренессанса и заканчивая модерном. — Я думал ты уже прошел тот период поиска себя в искусстве. — Может, добавить безумия с нормами морали, разрушить истину… — Дадзай вновь схватился за голову, рассматривая холст под другим углом. — «Я не сюрреалист, я — сюрреализм». — Насколько мне известно, ты не Сальвадор Дали. — Тогда придется мне двенадцать лет потратить на одну лишь улыбку… — И не Леонардо да Винчи. Лучше продолжай подражать Ван Гогу. — Милый мой, если бы ты не разбирался так хорошо в живописи, мне было бы легче. После их небольшого диалога Дадзай отложил кисти и в течение нескольких минут не притронулся более к картине. Приметив это, Накаджима закрыл свою книгу, встал с удобного места и подошел к очередному шедевру Осаму. Ацуши мог понять, почему эта картина давалась его возлюбленному исключительно тяжело. — По-моему очень хорошо. Виден смысл, композиция и…эм, это натюрморт? — Это мои чувства! — вскинув руки, эмоционально заявил Дадзай. — Тогда вообще идеально, — юноша обвил свои руки вокруг чужой талии, опершись на спину Осаму. — Чувства художника сложно понять простым смертным. Дадзай закатил глаза. — Как смешно. Спасибо за поддержку. Что ты, что Чуя — у вас всегда все очень просто. — Разве у тебя нет знакомых художников, с которыми можно поделиться…творческими вопросами или проблемами? — Да, бывали у меня друзья по, так сказать, профессии. Но что это были за «друзья»? Коллеги, что, возможно, смыслили в живописи больше меня и точно ставили себя на ступень выше, но не переставали улыбаться, когда я приходил к ним. А за спиной, безусловно, смеялись над моими картинами, описывая их знакомым в самых четких подробностях, выставляя меня полной бездарностью. И действительно, когда ежедневно видишь работы других, учишься отличать талант от не таланта, но от этого не становится легче. Ацуши, что несколько секунд переваривал большой поток циничных слов, оставалось только вздохнуть и еще раз трезвым взглядом оценить порядком сырую картину. — Либо попробуй четче образы передать, либо начни с начала. Накаджима чувствовал себя полностью бесполезным и лишним на этом «искусственном» банкете. Он направился обратно к подоконнику, собирать свои конспекты. Они уже долго сидели в мастерской и от запаха краски у юноши немного болела голова, поэтому он решил, что пора покинуть эту локацию. — Ацуши, ты гений! — после минутных раздумий воскликнул Дадзай, вмиг подскочив с места. Он взял полотно в руки, приблизился к окну и распахнул его. Мгновение — и незаконченная картина была выброшена за пределы, а Осаму, довольный собой, закрыл окно и пошел за новым холстом, оставив Ацуши стоять в недоумении. — Зачем ты это сделал? — Ты был прав, лучше начать с начала. А в той недокартине больше нет смысла. Эй, ты куда? Накаджима, не слушая Осаму, направился в прихожую. Быстро накинув поверх домашних вещей куртку, он вышел из квартиры прямиком на улицу, туда, куда выходят окна мастерской. Снаружи было влажно и неприятно, задерживаться за пределами дома без должной одежды совсем не привлекало блондина. Картину он нашел сразу же и мысленно надеялся, что она не прилетела никакому прохожему на голову. Под бледным фонарем лежал одинокий ненужный «мусор», отвергнутый даже своим создателем. Взяв в руки холст, Ацуши слегка дотронулся витиеватых мазков кисти, прочувствовав подушечками пальцев еще влажную краску. На белые зоны, которые Дадзай не успел закрасить, попала грязь. Любопытную картину, к которой он, предположительно, должен был испытывать ровным счетом ничего, Ацуши решил вернуть обратно. Было ли дело в том, что это полотно исписано рукой любимого человека или в том, что Накаджима не хотел уничтожения потенциального шедевра? Кто знает. Но одно было фактом: Ацуши не мог назвать себя ярым поклонником живописи, но кое-что в ней понимал. — Как прогулка? — Осаму встретил его в прихожей. Нахмуренные брови, поджатые губы и явно суровый вид говорили о его нескрываемом недовольстве. — Мне она понравилась, — проигнорировав риторический вопрос, указал на холст Ацуши. — Если тебе не нужна, то я себе заберу. — Если повесишь в нашей спальне — я буду ночевать в гостиной. — Как хочешь, — мягко согласился Накаджима. У него на уме не было спорить или пререкаться, но напоследок он решил добавить: — Рукописи не горят. — Видно, они просто плохо знакомы с бензином и зажигалкой. И да, Ацуши, я серьезно. Избавься от картины, мне тошно на нее смотреть. — Возможно, если бы ты после каждой неудачной попытки не уничтожал картины, тем самым обходя острые углы и сбегая от своих ошибок, стабильнее бы относился ко всему. — Как хорошо, что ты меня понимаешь! Все понимают мои проблемы, кроме меня самого и стараются поучать! — он повышал голос, все громче и громче. А Накаджима смотрел ему в глаза. В напуганные, перепачканные болью и страхом глаза. Смотрел понуро, с пониманием и, как ни странно, неподдельной любовью. То, чего нельзя было отнять у этого бедного юноши. Ацуши — наивность, доброта, не знающая границ. Перед его прекрасным неприкасаемым образом растворялись те грехи, которыми Осаму был наделен, улетучивалась та печаль, гнев, страх, фанатизм, которые он носил у себя под сердцем. Он забирал это все, оставляя Дадзаю лишь горечь утраты и светлую совесть. Осаму молчал еще с минуту. А потом, ни с того ни с сего, скрылся в комнате и быстро вернулся, покрыв свое тело свитером. Обулся, наспех натянул пальто, не удосужившись застегнуть его, и хоть жестом оповестить Ацуши о своем уходе. Будто Накаджима и вовсе был пустым местом, которое положено игнорировать. Ацуши почувствовал чужое присутствие лишь под утро. Отворилась дверь, затем скрипнула кровать. Он сделал вид, что спит, хотя полночи не мог сомкнуть глаз. Печалило Накаджиму даже не то, что Осаму ушел на всю ночь куда-то один, и не то, что вернулся только к утру — хорошо, что вообще вернулся. Печалило его, что когда они лежали спиной к спине, он чувствовал, что от Дадзая сильно пахло алкоголем и слышал, как он плачет, но ничего не мог с этим поделать. Боялся.