— ГДЕ ОН?!
Лея уперлась ладонями в широкую грудь какого-то крепыша из личной охраны Верховного канцлера и принялась с силой барабанить по солдатской броне. Крылья ее носа яростно раздувались. Бархатные карие глаза отчаянно горели.
Она не желала слышать никаких разумных доводов. Даже вмешательство майора Иматта, который все еще держался за спиной у генерала Органы, и то не могло ее остановить. Ужас, пережитый ею несколькими минутами ранее, смешался в ее рассудке с недоумением — по какой причине Викрамм решился так грубо надругаться над ее материнским страхом и над ее скорбью? неужели он мог всерьез подумать, что мать, даже если бы она не обладала чувствительностью к Силе, не способна отличить свое дитя от постороннего человека?
Эти вопросы не давали Лее покоя; они снова и снова будоражили в ней чувство справедливости, безобразно попранное его превосходительством, и порождали возмущение, гнев, неистовство — истинную бурю в душе. Но главное, что она хотела узнать: где сейчас Бен, если тот убитый вовсе не был им? Генерал собиралась выяснить это во что бы то ни стало — теперь же, не сходя с места.
Викрамму опять-таки повезло, что в это время большая часть чиновников, исполнив свой, признаться, не самый приятный долг, поспешила разойтись. А главное, что журналисты, чья профессия не допускала и минуты промедления, успели убраться. Иначе Верховному канцлеру пришлось бы претерпеть немалый стыд.
Сам глава Республики тоже направлялся к посадочной платформе, когда Лея дерзко преступила ему дорогу.
Лайам перекинулся беглым, исполненным снисходительности взглядом со своим помощником-неймодианцем — единственным из приближенных канцлера, сопровождавшим его на Центакс-I. «Бедная сенатор Органа, похоже, перепутала что-то, а то и вовсе лишилась разума», — вот какой намек содержался в этом его взгляде.
Еще никогда прежде Лея не жалела так, как сейчас, что с нею рядом нет Хана. Уж кому-кому, а ему-то хватило бы наглости и безрассудства стереть с лица этого подонка его жалостливую полуулыбку, не поглядев на его наряд из ткани веда с бархатным рисунком восходящего солнца*.
Однако вместе с этим отвратительным намеком глаза Лайама таили смятение, которое его помощник не заметил (или, что вероятнее, лишь сделал вид, будто не заметил) из одной только уважительности: «Что, если она все знает? Что, если она и вправду разгадала нашу хитрость?»
Стоит только восхититься умением Викрамма держать себя в руках даже в такую минуту, поскольку смятение его не ограничивалось одним только мимолетным испугом; это был настоящий ужас, от которого у Викрамма разом похолодело в желудке. «Нет, нет, — уговаривал он себя. — Не может быть, чтобы она узнала…» Ведь они с Клаусом условились не сообщать ни единой живой душе о своей задумке. Даже те люди, которые должны были сопровождать майора Диггона в предстоящей поездке и впоследствии оказывать помощь в его работе, — даже они до последнего оставались в неведении. Тот убитый юнец был похож, в самом деле похож на Рена, словно родной брат. С закрытым лицом, в толпе солдат, к тому же, издали… как можно было отличить?
Он успокаивал себя, не желая знать, однако в отдаленном уголке разума все же зная, что проиграл. Генерал Органа, без сомнения, махом раскусила обман, такой изощренный на первый взгляд, — об этом говорили ее глаза, исходящие каплями гнева и одновременно надежды; искрящиеся, подобно драгоценным камням. Этот взгляд, эти слезы невозможно было истолковать никак иначе. И те слова, которыми он, Лайам, себя успокаивал, являлись не более чем обычным суесловием, идущим от слепоты и малодушия.
Такой поворот наверняка означал бы для самого Викрамма позорное окончание политической карьеры — в том случае, если Лея пожелает предать огласке свою догадку. Потому он не мог просто проигнорировать выпад главы Сопротивления, как бы отчаянно не хотел этого, хотя именно так и собирался, вероятно, поступить поначалу.
Быстро угадав, что от него требуется (будучи, очевидно, весьма расторопным и исполнительным слугой) неймодианец подошел к генералу Органе.
— Сьенатор, прошу вас следовать за нами.
Звучание неймодианского произношения заставило Лею поморщиться. Она была далека от ксенофобии, присущей поборникам Империи. И все же, некоторые расы — в частности, коренные обитатели Неймодии — вызывали у нее подсознательное отторжение. Вероятно, по причине наследственной памяти, поскольку кровные ее родители в свое время достаточно натерпелись от возглавляемой неймодианцами Торговой Федерации.
С мгновение Лея колебалась. Инстинктивно она опасалась доверять Викрамму после того, что видели ее глаза несколько минут тому назад. Да и Калуан, судя по его виду, был вовсе не рад такой затее.
Однако страх за сына и естественная злоба на омерзительный обман быстро взяли свое. Лея, как могла, совладала с собой. Она кивнула своему спутнику, давая понять, чтобы Иматт не беспокоился о ней, после чего удалилась вслед за Викраммом и его свитой в ту сторону, где стояла личная яхта Верховного канцлера. Это был корабль класса «Вершина» производства корпорации «Веккер», один в один похожий на печально известную «Хевурион Грейс».
Когда они с Викраммом остались вдвоем, Органа выговорила, зло чеканя каждое слово:
— Что вы сделали с моим сыном? Не пытайтесь меня обмануть, Лайам. Если вас не страшит Высший суд, то побойтесь хотя бы собственной совести. Кого вы расстреляли вместо него?
Другого преступника, осужденного законом на смерть? Или просто первого попавшегося под руку, арестованного за незначительную провинность мальчишку с нижних уровней столицы, который имел хоть какое-то внешнее сходство с Беном?
Викрамм молчал. Что он мог сказать? Генерал Органа наверняка и сама прекрасно понимала, что вся эта затея идет не иначе как от Диггона.
А этот тип — как известно из жизненного опыта, — готов на все; готов даже пролить невинную кровь, лишь бы доказать свою состоятельность. Не зря, ох не зря она с самого начала опасалась подпускать его к Бену!
— Если вы немедленно не скажете мне, что стало с моим сыном, я сообщу о вашем обмане всем — сенату, военному совету, прессе, наконец, вашим избирателям, — выдавила Лея с угрозой.
Увиденное, конечно, повергло ее в шок. Казнить одного юношу вместо другого — это невозможно уложить в голове! Однако случившееся, по крайней мере, позволяло надеяться, что настоящий Бен все еще жив.
Понимая, что генерал Органа со своими угрозами опасно приблизилась к тому, чтобы загнать его в угол, Викрамм внезапно перешел в наступление.
— Ваш мальчик жив, — перво-наперво подтвердил он.
Трудно сказать, ослабила или усилила эта новость волнение в душе у Леи — однако на сей раз волнение было радостным, почти счастливым. «Жив…» — беззвучно прошептали через облегченный выдох тонкие, побледневшие ее губы. Ее сыну не успели причинить вреда — это было самым главным.
— Где он? — почти прорычала Лея с долей исступления в голосе.
— В надежном месте. И если вы желаете, чтобы он и дальше находился в безопасности, вам, генерал, следует умерить свой пыл и помалкивать о том, что произошло.
Этот внезапный подлый удар заставил Лею содрогнуться. Она не думала, что Викрамм решится так откровенно шантажировать ее.
— Как вы смеете? — спросила она шепотом.
Она положила на алтарь служения Республике всю свою жизнь, отдала все силы, поступилась счастьем и благополучием своей семьи — и вот как Республика отплатила ей за верность. Сперва позор, учиненный в сенате шесть лет назад, а теперь и эта история. Неужели все те годы, что она, не переставая, варилась в густой политической каше, не позволили ей добиться должного авторитета, чтобы заставить оппозицию считаться с ее мнением?
Будто прочтя ее мысли, канцлер проговорил, надменно приподняв голову (отчего рыхлость его подбородка стала гораздо заметнее):
— Смею, дорогая сенатор Органа. Не забывайте, что судьба Республики лежит на моих, а вовсе не на ваших плечах. Я и так сделал для вас достаточно: я согласился закрыть глаза на то, что вы больше месяца скрывали государственного преступника, хотя это обстоятельство давало повод обвинить в измене и вас, и Сопротивление в целом…
— Только не говорите, будто пошли на эту милость из уважения ко мне, — Лея чувствовала, что ее язык приобретает все большую резкость. — Вы не желали предавать огласке эту историю, потому что опасались конфликта с Сопротивлением, понимая, что наши бойцы нужны вам, пока флот Республики не восстановит свои прежние ресурсы.
— Я и сейчас не хотел бы, чтобы между правительством и командованием Сопротивления встали какие-то разногласия. Для того вы и ваш заместитель вошли в состав военного совета.
— Не стоит повторять эти прописные истины, Лайам. Я и так знаю их. Вы преследовали лишь собственные цели, замалчивая и события на Эспирионе, и настоящее имя преступника Рена, и обстоятельства гибели генерала Соло, и…
— Довольно! — оборвал ее Викрамм. — Я исходил из интересов вверенного мне судьбой государства.
— Уж не этими ли интересами вы руководствовались, когда позволили Диггону пытать моего сына?
Воспоминание о том, что довелось недавно пережить Бену — а вместе с ним и его матери, — заставило гнев, уже было отпустивший ее душу, вновь собраться в горле болезненным комом.
И тут страшное осознание наконец настигло ее:
пытки. Служащие Разведывательного бюро по инициативе Диггона мучили Бена, чтобы заставить его выдать стратегически важную информацию. Теперь мнимая казнь Кайло Рена окончательно развязала им руки.
Потрясения этого дня уже достаточно подточили ее восприятие, благодаря чему Лее казалось, что ее, наверное, уже ничто сегодня не удивит. Иначе она и вправду могла бы не сдержаться. Генерал чувствовала, что готова растерзать на месте того, кто допустил подобное; кто отдал жертву, отныне беззащитную с точки зрения закона, на растерзание палачам.
Ей пришлось умолкнуть ненадолго, чтобы совладать с неровным, возбужденным дыханием. Вновь и вновь она повторяла в уме, что не ожидала таких вероломства и жестокости.
— Лея… — Викрамм поглядел ей в глаза — и встретил в них только холод. Однако он продолжил, надеясь, что его речь сумеет если не смягчить, то хотя бы образумить эту дерзкую женщину: — Такова действительность. В отношении вашего сына я готов был пойти на многое, вы не можете отрицать этого. Однако юноша сознательно добивался для себя самого сурового приговора. Вы ведь слышали, он сознался во всем, нисколько не колеблясь…
— И это дало вам повод выдать его разведке?
Теперь его превосходительство окончательно убедился, что генерал Органа разгадала их с Диггоном уловку. Впрочем, разве ее догадки что-то меняли? Дело уже сделано; смерть этого безымянного мальчишки, ложного Рена — сколь бы незначителен тот ни был сам по себе, — отрезала путь назад. Оставалось доиграть партию до конца.
— Выбирая между интересами единственного человека, военного преступника и врага Республики, и интересами своих сограждан, чему, по-вашему, я должен был отдать предпочтение?
— Закону. Справедливости, гуманности. Основополагающим принципам государства, чьи интересы, по вашему же заявлению, вы отстаиваете. Только подумайте, Лайам. Как вы можете говорить о верности Республике и демократии, грубо пренебрегая тем, что составляет их ядро, их главную часть?
Нельзя построить здание, не заложив фундамента; не бывает хорошего фрукта с гнилой сердцевиной. Уважение к закону, превосходство закона над всем, включая высочайшую власть, равноправие, гуманность — вот то, на чем построена Республика и за что она, генерал Органа, сражалась большую часть жизни. Без самого главного Республика не может существовать. Лея пыталась донести это до сознания Викрамма.
Однако тот упрямо не слышал ее, продолжая утверждать свое. А потом и вовсе заявил, что ничего другого, кроме наивной идеологической чепухи, он и не рассчитывал услышать от женщины, страдающей, судя по всему, затяжной формой поствоенного синдрома (последствием которого можно по праву считать создание Сопротивления). Вновь в душе Лайама Викрамма взяло верх давнее предубеждение.
Лея ответила обжигающим взглядом.
— Вы правы, Лайам, мне известно, что такое война. А также, в отличие от вас, я узнала на своей шкуре, что такое пытки. Это ужасная, недопустимая мера, которая лишает человечности обе стороны — и палача, и жертву. Оттого Мон и хотела запретить подобное раз и навсегда. Ни одна цель этого не стоит. Пожалуйста... — Ее голос вдруг переменился, став теплее и мягче. Теперь она говорила с ним так же открыто и пронзительного, как в тот раз, когда едва успела прибыть в столицу. — Пожалуйста, Лайам. Если не ради меня, не ради Бена, то ради Республики, за которую вы в ответе, ради вашего народа и собственной души откажитесь от этой затеи.
На мгновение в глазах канцлера действительно появилось нечто, внушающее надежду: какая-то чистота и ясность; какая-то особая глубина. Казалось, он готов, в самом деле готов прислушаться.
Однако вскоре эта иллюзия бесповоротно погибла. Викрамм вдруг издал странный, короткий вскрик, который, однако, прозвучал слишком высоко и надрывно для обыкновенной насмешки. А затем поглядел на Лею так, словно она и вправду была законченной сумасшедшей.
Разве может человек — политик, военный, действительно желающий блага Республике и народам принадлежащих ей миров, — будучи в здравом уме, говорить такое? Просить отказаться от единственной удачи, которую им удалось снискать? Воистину, идеализм на грани помешательства — это семейная черта Скайуокеров. Вместе с ограниченностью, глупостью и спесью.
— Едва ли мы с вами поймем друг друга, — со вздохом констатировал Лайам. — Вы живете среди призраков, Лея. Вы мыслите нереальными понятиями, не представляя, что такое ответственность за целое государство, тем более, в военное время. Я обязан поступить с вашим сыном так, как поступил бы с любым ценным военнопленным, если бы он вел себя аналогичным образом.
— Так с пленниками поступает только Первый Орден, — заметила Лея.
— Первый Орден сейчас побеждает нас, — парировал Викрамм.
— Но не их жестокость тому причиной.
— Не жестокость, а превосходство сил и тактическое преимущество. Они располагают большей информацией о нас, чем мы о них.
Лея на миг отвернулась, досадливо скривившись. Возможно, Лайам прав, и то государство, за которое она сражалась еще со времен своей юности — это царство равноправия, свободы и огромных возможностей существует и всегда существовало только в ее воображении? Если так — а Лея готова была признать, что это так — вся жизнь ее, выходит, прожита впустую. И их так и несостоявшаяся семья с Ханом — их так и не сыгранная свадьба, их ребенок, выросший без родителей, — все это было ненужной жертвой.
Впрочем, сейчас точно не время углубляться в такого рода рассуждения.
Она вновь подняла глаза на мужчину, в котором все отчетливее видела пустую куклу. Пустота вместо находчивости, мудрости и доброты — тех качеств, что необходимы каждому правителю.
— В таком случае, ваше превосходительство, я счастлива лично сообщить вам новость, которая, очевидно, вас обрадует. Вчера я официально сложила с себя обязанности главы Сопротивления. Приказ о моем увольнении будет готов в течение суток. Тогда я сделаю заявление, чтобы поставить в известность общественность.
От этой новости Викрамм явно опешил. Не моргающими глазами он смотрел на генерала Органу и торопливо раздумывал. Первой его мыслью было, что ее слова — очевидный блеф. Лея была слишком предана Сопротивлению, чтобы уйти сейчас, в разгар войны, каждый знал об этом.
Второй мыслью канцлера стало будущее, которое теперь казалось ему лишенным отчетливых очертаний. Если генерал Органа решила покинуть Сопротивление, их наверняка ожидает целая череда потрясений: выборы нового главы, реорганизация среди командного состава, как бывает, когда бразды правления переходят в новые руки. Все это, конечно, отразится на дееспособности организации, а возможно, и на ее политике в отношении Республики. Ведь неизвестно, какие настроения преобладают среди офицеров Сопротивления. Если им известна причина, по которой Лея уходит от них, возможно, они питают сочувствие к ней и к ее сыну, одновременно все меньше желая подчиняться официальным властям. А даже если им ничего не известно, не выйдет ли так, что половина командиров решит уйти следом за Леей?
Все эти опасения пронеслись в мозгу канцлера Викрамма в одно мгновение. Однако он успел понять достаточно отчетливо, что, по крайней мере, в настоящий момент уход Органы крайне нежелателен.
— Ваше решение — наивный демарш, — дрожащими губами произнес он.
— Я приняла это решение исключительно на благо своих друзей, — возразила генерал. — Не желаю, чтобы наша с вами вражда повредила им.
— И вы хотите, чтобы я поверил, будто вы, Лея, с вашими героическими поползновениями, известными всей галактике, готовы остаться в стороне от войны?
Генерал, преисполненная достоинства, горько улыбнулась, глядя прямо в глаза канцлеру.
— А это, Лайам, — сказала она, — уже не ваше дело.
Сказав так, она направилась к главному шлюзу корабля, который все еще был открыт, поскольку высокопоставленный его владелец не давал еще команды взлетать.
— Если уж вы решили уйти, — судорожно прокричал глава правительства ей вслед, — лучшее, что вы могли бы сделать, это передать руководство флотом Сопротивления в руки военного совета.
Лея обернулась и вновь поглядела на него. Как же жалок был перед нею этот человек! Даже обладая властью, он оставался жалок.
— Вы вольны предложить такое решение адмиралу Акбару, теперь это в его юрисдикции. Пусть офицерский состав Сопротивления путем голосования сам решит, кому они желают подчиняться.
Верховный канцлер пытался всячески уйти от бюрократической тягомотины, но в этом вопросе ему придется уступить. Джиал, как и Статура, или любой другой офицер, кому в дальнейшем предстоит возглавить Сопротивление, не позволит посягнуть на автономию организации — Лея верила в это всем сердцем. Ее друзья не преступят тех принципов, на которых они когда-то построили свой военный союз наследников Альянса, и которым по сей день оставались верны.
Распрощавшись с Викраммом, она покинула его яхту. Канцлер не стал просить охрану задержать генерала Органу — вероятно, сознавая бесполезность их дальнейшей беседы. То, чему однажды полагалось случиться, наконец случилось.
Уходя, Лея радовалась своей небольшой победе. Однако сердце ее было разбито. Она не представляла, что будет делать теперь. Точно генерал знала лишь одно: что она приложит все возможные усилия, чтобы отыскать Бена и вытащить его на свободу. И если ее сын, не приведи Сила, пострадает — пострадает еще больше, чем сейчас, — она не преминет собственноручно придушить Клауса Диггона, как уже поступила однажды с одним высокопоставленным слизняком.
***
Люк возвратился на борт гораздо позднее, чем ожидали его товарищи — когда шаттл уже оставил поверхность спутника и дрейфовал на орбите. Иначе излишняя задержка выглядела бы подозрительно.
Связь с перехватчиком долгое время отсутствовала. Лея не находила себе места. Однако упрямо продолжала ждать, заявив, что не оставит брата на этой проклятой луне.
Впервые в своей жизни Калуан Иматт пожалел о том, что поблизости нет C-3PO, который, окажись он сейчас рядом, благодаря одному своему занудству наверняка заставил бы генерала выпить немного успокаивающего чаю. А даже если и нет, Лея, во всяком случае, могла бы выругаться на него покрепче, как уже делала прежде ни один раз — и хотя бы так немного успокоиться, выпустив пар.
Наконец магистр появился. Тяжело дышащий, с кровоточащим порезом около лба и в разорванном плаще, в полах которого зияла широкая дыра от бластерного выстрела.
— Пришлось кое с кем потолковать, — невнятно объяснил он.
Наблюдая своего брата в таком потрепанном и угрюмом виде, генерал Органа была почти уверена, что тот предпринял самостоятельную попытку отыскать Бена там внутри, в бункере, что было с его стороны настоящим безрассудством (как, впрочем, и весь их план спасения — от начала и до конца). И к несчастью, возвратился ни с чем, а впридачу сам едва унес ноги.
Люк приблизился к сестре и порывисто ее обнял, как бы прося прощения за свою неудачу.
BB-8 живо вкатился в комнату, едва ли не опережая Скайуокера, и пищал, не переставая.
— Поди-ка ты, и вправду отважный малый! — сказал магистр Дэмерону. — Если бы твой дроид не сумел вовремя починить дефлекторный щит, нам бы с ним не удалось уйти от погони.
— За вами гнались? — в смятении переспросила Органа.
— Это плохо, — мрачно заметил Иматт. — Как бы эти ребята не сообразили, в чем дело...
Люк досадливо отмахнулся.
Вдаваться в подробности своего приключения он отказался наотрез, однако предупредил, что их шаттлу лучше убраться отсюда как можно скорее. Впрочем, эта мысль и без того была ясна каждому.
Дэмерон стал разгонять основной двигатель. Сбросив плащ и наскоро умывшись, Скайуокер уселся в кресло второго пилота, и принялся произносить напряженными губами советы, иногда вовсе невпопад: «Вот так, мальчик, немного сбавь обороты… я говорю, помедленнее, сын Шары Бэй, иначе, увидев нас на сканерах, здешняя публика решит, будто мы улепетываем неспроста…»
Лея, о которой в спешке друзья немного позабыли, беззвучно удалилась с капитанского мостика. Насущная возня сейчас мало занимала ее.
Оказавшись наедине с собой, генерал, наконец, смогла дать волю слезам, которые не решалась показать никому — даже Люку. Это были слезы человека, чья трусость не способна примириться с поражением. Она не желала никого видеть, и меньше всего сейчас хотела, чтобы брат созерцал ее такой: разбитой и потерянной.
Впервые за долгое время она была свободна от выбора между долгом и материнской любовью — но цена этой свободы оказалась непомерно высокой. Генерал Органа лишилась руководства Сопротивлением; однако она потеряла и сына, тревога о котором пожирала ее.
Да, оставалась надежда, что Викрамм не солгал, и Бен все еще жив. Однако та участь, которую ему уготовили (если только Лея верно угадала намерения Верховного канцлера) была едва ли не хуже смерти. Нужно было отыскать его; отыскать как можно скорее! Но как? Что теперь делать? С чего начать?.. Страх и отчаяние мешали Лее собраться с духом и наметить хоть какой-нибудь план.
В одиночестве, в тишине, когда ничто не мешало ей сосредоточится, генерал в который уже раз принялась мысленно звать сына. Она звала его и прежде — звала горячо и упрямо, снова и снова, но так и не получила ответа. Сейчас она попыталась еще раз, бросив в ход все свои телепатические навыки; все, на что она была способна.
«Бен… малыш, где ты? Откройся, отзовись!..»
Хотя бы одно слово или мимолетное дуновение чувств. Если бы он дал ей хоть какой-то повод надеяться… Но в ответ только тишина, глухая и безжалостная.
***
Несмотря на очевидную тщетность своих попыток, Органа не прекращала искать Бена, и всякий раз, не получая ответа, готова была рвать и метать, задыхаясь от собственной немощи. Впервые за последние месяцы их мысленная связь действительно оборвалась. И то место в ее сознании, которое еще недавно занимал сын со всеми его страстями, сомнениями и страхами, угнетающими и тревожно-мучительными, — сейчас это место пустовало и казалось ужасающей пропастью.
Пару дней спустя, дойдя до высшего отчаяния, Лея, наконец, призналась брату:
— Я не могу почувствовать его. Бена как будто нет в Силе.
— Я тоже его не чувствую, — ответил Люк и тяжело сглотнул.
Все эти дни он был угрюм, немногословен и как никогда прежде подвержен глубоким и мрачным раздумьям. В глубине сердца Скайуокер злился на самого себя: за промедление, за излишние раздумья, за нерешительность и страх, которые сыграли роковую роль. Лея читала книгу его души с долей удивления; прежде она даже представить не могла, что ее брат способен на такого рода эмоции, присущие в большей мере ей самой.
— И что это может значить? — дрожащий, срывающийся голос Леи выдавал ее страх — страх услышать самое ужасное (а что сейчас было самым ужасным, понимали они оба).
— Я не знаю. Но если бы Бен погиб, мы бы с тобой ощутили его смерть через Силу.
— Исаламири?..
— Я тоже подумал о них. Возможно, что дело и вправду в этих созданиях (или, по крайней мере, так могло быть поначалу), однако… — он помолчал немного, качая головой. — Исаламири не могут полноценно блокировать Силу, они лишь вносят помехи, которые мешают одаренным пользоваться своими способностями.
— Тогда что это может быть?! — почти взвыла Органа и прикрыла лицо ладонью.
— Больше всего это похоже на подавление одной энергии другой, более мощной.
Лея вновь подняла взгляд на брата.
— О какой энергии ты говоришь? Неужели это…
«… энергия Тьмы?»
Не решившись задать этого вопроса напрямую, бывшая глава Сопротивления поспешно отвернулась, как будто стыдилась собственного испуга.
— Темная энергия способна скрывать энергию живых существ, даже тех, что принадлежат Свету, — сказал Люк, подтвердив худшие ее опасения.
Говорят, последний гранд-мастер Старого ордена джедаев, бывший учитель Люка Скайуокера магистр Йода избрал местом своего изгнания и своего последнего пристанища именно Дагобу из-за пещеры, скрывающей мощную точку сосредоточения Тьмы, которая могла сделать невидимым даже сияние его света — зарницу одну из самых ярких и прекрасных во всей галактике. Это позволило ему много лет успешно таиться в Силе от врагов ордена: от Императора, от Дарта Вейдера.
По этой же причине Скайуокер знал, что не сможет больше чувствовать Рей и наставлять ее, покуда она остается в малакорском храме.
— Но ведь Диггон не знает об этом, — возразила Лея.
Не чувствительный к Силе, майор едва ли был посвящен в секреты джедаев.
— Разумеется, нет, — Люк нахмурился сильнее.
Вероятнее всего, то место, где этот человек скрывает Бена, было выбрано им по наитию. Тогда самый простой вариант обнаружить его — проверить все известные места Силы, окруженных энергией Темной стороны. Однако их великое множество по всей галактике: древние храмы ситхов, места великих побоищ, вроде Малакора или Такоданы… многие из них до сих пор оставались неизвестными даже ему, последнему джедаю.
Органа провела ладонью по лбу, как будто утирая пот — жест, означающий бессилие и крайнюю озабоченность.
— Помоги ему… — вдруг прошептала она, глядя вовсе не на Люка, а куда-то в пустоту.
Разобрав ее слова, Скайуокер вздрогнул. Казалось, он понял — понял, возможно, даже раньше, чем сама Лея, — к
кому в действительности та обращалась.
Это был момент, которого он и желал, и страшился. Страшился, отдавая себе отчет, насколько глубокого излома должна была достигнуть душа его сестры, чтобы та решилась, поправ собственную гордость, поправ в себе давнюю, закоренелую ненависть, воззвать к призраку, от которого бежала долгие годы.
— Помоги ему... я знаю, что ты можешь помочь. Я никогда не обращалась к тебе прежде; ты прекрасно понимаешь, что я не люблю тебя и не желаю в тебя верить. Но мой сын любит тебя, и он верит в тебя. Так спаси его! Своего верного потомка; того, кто сделал свою жизнь подобием твоей жизни. Если ты не придешь ему на помощь, он погибнет в муках…
С каждым словом молитва крепла в ее устах, набираясь уверенности и страсти. Из вынужденной меры, когда Лея лишь заставляла себя говорить, ее речь преображалась в истинное веление сердца, в пылкое откровение, в явление высшей мудрости, снизошедшей на нее в порыве безысходности и внезапно озарившей лицо женщины светом очищения. Только теперь Лея начинала сознавать, какой невероятный груз лежал на ее плечах; груз болезненной ненависти и отрицания.
— Прошу, если я что-то значу для тебя. Если мой сын для тебя что-то значит, не оставляй нас!
Люк хранил молчание. Даже если у него имелось на этот счет какое-то определенное мнение — а не просто совокупность чувств, хотя и сильных, переполняющих душу, — то магистр Скайуокер предпочел держать свое мнение при себе. Спроси у него сестра, как он полагает, услыхал ли отец ее горькую мольбу, брат не смог бы сказать ей ничего вразумительного.
Он сам видел отца в качестве Призрака Силы лишь единственный раз — на Эндоре, в ночь похорон. Когда он ушел в лес подальше от шумных гуляний, поскольку победа, которую они отмечали, стоила ему слишком дорого, и радость в его сердце соседствовала со скорбью, что нисколько не отвечало общему восторженному духу товарищей из Альянса. Рядом с образами Йоды и Оби-Вана, которые впоследствии посещали его ни единожды, стоял еще один силуэт: высокий, плечистый юноша со светлыми кудрями и большими глазами, в которых нельзя было увидеть выражения смирения, но зато в них отчетливо виднелись искра упрямства и железная воля. Таким был их отец до роковой дуэли на Мустафаре. Лицом, статью и цветом волос он был вылитый Люк, но его глаза, его пламенный взгляд достались не сыну, а дочери.
Теперь уже магистр не помнил, как сумел узнать калеку Дарта Вейдера в этом молодом и здоровом обличье; только ли их поразительное сходство подсказало ему, кто это, или, возможно, родственное чутье? Однако с тех пор отец не являлся ему; посмертная судьба Энакина Скайуокера так и осталась для Люка одной из тайн Силы.
Лея, впрочем, не спрашивала брата ни о чем, и в мыслях не держала спрашивать. Речи ее рвались из сердца и, будучи порождением одних только эмоций, вероятнее всего, не нуждались в ответе вовсе. Ведь тем молитва и отличается от обыкновенной сделки с высшими силами, что имеет ценность сама по себе, без многообещающих последствий. С ее помощью человек поднимается над собственной слабостью и приближается к непостижимому.
