Burning Up

Доктор Джон Локк был врачом-терапевтом Альберто Беларди, когда последний переехал в Лондон двадцать два года назад, чтобы управлять своим первым отелем, котороый однажды станет маленькой империей «the Langham». Поэтому, когда температура у Адама подскакивает до сорока градусов, Тони совершает звонок и добивается незамедлительного приема. — Он на обходе в Harley Street Clinic, но подходите в приемное отделение, он вас осмотрит, — тепло и сочувствующе произносит Эльбет, секретарь и хранитель графика доктора Локка. И Тони мысленно делает пометку, пригласить ее на ужин в ресторан «the Langham», как только Адам выздоровеет. Но затащить Адама в элитную клинику оказывается гораздо сложнее, чем найти «окно» в плотном расписании доктора Локка. — Ты издеваешься, — стонет Адам, когда кэб останавливается у главного входа. — Мы точно по адресу? Я, знаешь ли, недостаточно хорош для подобных мест. Тони удается отогнать мысль, что Адам слишком хорош для подобного учреждения, и наполовину вытащить его из машины. — Перестань быть кровавым коммунякой, хотя бы, на пять минут и изволь затащить свою задницу в клинику. Судя по тому, как покраснел Адам, он собирался разродиться тирадой о том, что он не коммунист, но здравоохранение это важно, и чертовски позорно, что лучший сервис и лучших врачей, получают не те, кто в этом нуждается, а те, у кого есть деньги. Но резкий возмущенный вздох, предвещавший эту тираду, оказался слишком тяжелой нагрузкой на легкие Адама, и он закашлялся так, что Тони не удивился бы, выплюни он легкое. Через какое-то время Адам вновь обретает способность дышать, на лбу выступили капли пота, и Тони обнимает Адама за талию, затаскивая в приемное отделение. Это длится вечность (на самом деле чуть меньше двадцати минут), по истечению которой к ним подходит медсестра в форме бирюзового цвета и просит следовать за ней. Не спрашивая Адама, Тони вновь его обнимает, предлагая себя в качестве опоры и костыля. И старается не слишком беспокоиться от того, что тот еле стоит на ногах. Как только Адам усаживается на застеленную одноразовой пеленкой кушетку для осмотра, Тони начинает расхаживать по кабинету. Он хочет остаться, но ожидает, что Адам выставит его за дверь. — Сядь уже, — раздраженно произносит Адам. — От одного взгляда на тебя голова кружится. Осмотр, кажется, длится считанные секунды, доктор Локк проносится как вихрь со своим стетоскопом, а после возвращается медсестра и увозит Адама в инвалидной коляске. Тони остается ждать результатов рентгена и подтверждения диагноза — пневмония. Но он не один. Доктор Локк садится на стул рядом и кладет руку на плечо Тони. — Это не то, что было с твоим отцом, — тихо говорит он, словно понимая, что Тони на грани срыва. — Адам молод, и, несмотря на свое прошлое, достаточно здоров. Тони кивает, но не слышит ни слова. Все силы уходят на то, чтобы сидеть на месте и не закричать. Альберто Беларди умирал пять мучительных лет. Но они осознали, что надежды на выздоровление нет лишь в последние два года. Это началось, переиначивая Т.С. Элиота, не со взрыва, но со свиста. При каждом вдохе был еле различимый свист. Альберто диагностировали пневмонию трижды, прежде чем нашли опухоль. Никто не предполагал, что это мезотелиома, врачи видели шестидесятилетнего гостиничного магната, и не знали о годах работы на стройке во Флоренции, про которые Альберто никому не рассказывал, считая это недостойным занятием. К тому времени, когда диагноз был поставлен, рак был на четвертой стадии, и пусть они испробовали всё, невозможно было предотвратить неизбежное. Тони много думал о том свисте, в те последние два года, когда отец умирал. Он помнил, как рождественские ужины всегда начинались с обсуждения того, почему Тони спускает свою жизнь в унитаз, работая метрдотелем в чужом ресторане, ведь Альберто усердно трудился всю жизнь, чтобы его ребенку не приходилось заниматься подобным. И заканчивались свистом. Который стал частью повторяющейся последовательности: свист, кашель, свист, кашель... Врачи тогда сказали Тони, что мезотелиомой не заболевают, если не было воздействия асбеста на организм, или если это не наследственное заболевание. И Тони винил себя. Не за появление болезни, конечно же, но за то, что не предпринял достаточных усилий. За то, что не отправил отца к каждому достойному специалисту в Европе, когда кашель прошел, а свист нет. Что не подумал сказать кому-то из врачей, что отец работал на стройке с четырнадцати до двадцати шести лет, окруженный выхлопными газами, свежим асфальтом и асбестом. Не имело значения, что Тони ничего не знал о мезотелиоме, и не знал, что упоминание воздействие асбеста было практически единственным способом установить диагноз, пока болезнь не развилась до третьей стадии. Он не знал, но должен был узнать. Он должен был сделать всё, чтобы спасти отцу жизнь. Астма, спазмы бронхов, аллергия на глютен, рубцовая ткань от трех приступов пневмонии за полгода — каждый врач находил свое объяснение. И вот однажды, на рентгеновском снимке появилось пятно, оказавшееся опухолью. И были дополнительные анализы, консультации, планы лечения, а отец Тони умирал, и никто не говорил о выздоровлении, все только пытались замедлить развитие болезни. И каждый вдох Альберто сопровождался свистом, пока свист не стал хрипом, а после и вовсе звуком аппарата искусственной вентиляции легких. Воспоминание о звуке этого аппарата эхом отдается в голове Тони, пока он сидит в этом маленьком кабинете в Harley Street Clinic и ждет диагноза. Он боялся за Адама раньше. Когда тот бегал по ресторану, словно был неуязвим, несмотря на все что нюхал, колол, глотал и курил, Тони верил, что Адам контролирует ситуацию, и что этот виток нисходящей спирали завершится, и Адам снова станет таким как раньше, тем Адамом, в которого влюбился Тони Беларди. Сейчас у него не было этой спасительной мысли. Адам не контролировал болезнь, никто не контролировал.