Дипломат

      — А вы чего-нибудь боитесь, миледи? — тихо спрашивает Инквизитор после своей небольшой исповеди о собственных страхах, и смотрит на остатки эля в большой кружке.       Жозефина некоторое время молчит, напряжённо думает.       — Отчаяния, — наконец произносит она, нахмурив брови и вперив взгляд в оконную раму — резную и пыльную в уголках. — Да, отчаяния, — повторяет Жозефина и сжимает пальцы в замок. — Моя старшая троюродная сестра однажды заболела. Сильно. Сначала никто не придавал особого значения её недомоганиям, это выглядело как обычная простуда. Но она не поправлялась. Состояние здоровья с каждой неделей становилось всё хуже и хуже, и…       Она помнит, как улыбалась Конетта: вымученно, слабо, но неизменно она говорила «не переживай», слушала с интересом о проблемах младшей сестры, поддерживала добрым словом и советом. Помнит, как беспокоилась и ухаживала за родственницей, а та спокойным, тихим голосом благодарила и просила её больше гулять на свежем воздухе, не сидеть с больной. Жозефина не оставляла Конетту, веселила её, приносила цветы из сада, и вечерами писала знакомым целителям, просила помощи и советов. Но кто же будет тратить время на письма четырнадцатилетней девчонки, пускай и благородной фамилии?       — Я в то время гостила у Конетты и её семьи, и, к сожалению, мне пришлось через некоторое время возвращаться домой, — слегка хмурится Жозефина и крепче сжимает пальцы. — Мы переписывались в течение месяца, но с каждым разом её письма становились короче, а по почерку было видно, что ей либо не хочется, либо сложно держать перо в руке. В один момент я не выдержала и уговорила родителей отправиться к ней.       Она помнит, как Конетта перестала улыбаться. Её больше не интересовали пение птиц и книги в твёрдых, красивых переплётах, с жёлтыми и сладко пахнущими страницами; не интересовали рассказы Жозефины и последние сплетни Антивы. Помнит её обречённый голос, землисто-серое лицо, безучастный взгляд. Монтилье не оставляла её, ухаживала за больной сестрой, а ночью плакала и продолжала писать знакомым целителям, просила помощи и советов, узнавала, к кому из магов лучше обратиться.       Жозефину накрывает волна мурашек.       — Вы можете себе представить человека, который всю жизнь улыбался и не унывал, всегда поддерживал и научил видеть положительные стороны там, где их, казалось, быть не может… — Жозефина понижает голос: — Вы можете себе представить его с потухшим взглядом и говорящим, что надежды нет?       Конетта напоминала Монтилье приведение — сильно похудевшая, болезненно-бледная, с распущенными волосами и в длинной сорочке она едва перебирала ногами, и каждый раз, стоило им встретиться взглядами, у Жозефины что-то сжималось внутри. В те вечера, когда у сестры начинались припадки, Конетта плакала, сжимала ладонь Монтилье, и сквозь слёзы и боль выдавливала из себя, что любит её и никогда не оставит.       — В такие моменты понимаешь, что есть вещи и похуже смерти, — еле слышно говорит посол, и по спине Инквизитора пробегает холодок от её тона.       На утро после припадков Конетта слабым, полным скорби голосом сообщала, что не желает видеть Жозефину, что ей становится хуже потому, что младшая сестра её «долечила», что это её вина и больше она не станет принимать у себя целителей. К своему ужасу Монтилье привыкла к этим словам и даже плакать от них перестала. Молча, через слуг, передавала лекарства, припарки, продолжала советоваться со знающими людьми и искать причину болезни, искать, в конце концов, саму болезнь, потому как ничто не помогало Конетте.       Сестра забирала сказанные слова назад, и Жозефина продолжала проводить всё свободное время с ней, пускай в некоторые моменты, к стыду своему, и сильно жалела об этом. Конетта, казалось, была пропитана печалью, и каждое её слово, каждый взгляд отравляли Монтилье, просачивались под кожу, заполняя младшую сестру меланхолией. Ко всему прочему, порой старшая грубо отвечала Жозефине, когда та, держа её за руку, произносила «не переживай»; огрызалась, затыкала Монтилье, говорила, что нет смысла бороться, нет смысла лечиться, что ей нужны только травы, которые облегчают боль. Что ей нужен покой, и желательно вечный.       — Не знаешь, что хуже — собственное отчаяние или чужое. Не знаешь, что тяжелее: смотреть, как близкий тебе человек готов к самому худшему, как он опускает руки, или когда ты сам со стыдом думаешь, — Создатель, а может, и пускай оно скорее все закончится, как она того хочет?.. — Жозефина судорожно вздыхает, ёрзает на стуле и сглатывает. — Не знаю, сколько мы тогда времени и денег потратили, чтобы найти подходящего лекаря. Оказывается, дело было не столько в болезни, сколько в нервах. Конетта накрутила себе много дурных вещей, и никто из нас не мог её убедить, что всё будет хорошо, что она справится…       Монтилье обрывает рассказ и о чём-то задумывается.       — Чем же всё закончилось? — с интересом и сочувствием спрашивает Инквизитор, и по взгляду его становится ясно, что именно он ожидает услышать.       Жозефина слабо улыбается.       — Не всем историям суждено заканчиваться плохо, если вы об этом, — отвечает она и поднимает глаза на мужчину.       Она помнит распустившиеся бутоны роз в комнате Конетты, чей бархатный аромат мягко витал в воздухе. Помнит новую, светлую улыбку на вновь порозовевших губах сестры. Помнит, как лицу возвратился здоровый оттенок, вернулся интерес к книгам и птицам; как сердце радостно стучало от её смеха, и слезы облегчения наполняли ореховые глаза.       — Это казалось какой-то насмешкой Создателя, — покачав головой, говорит Жозефина. — Столько всего пережить, столько выплакать, столько… чтобы в итоге поправиться от успокоительных настоек и нескольких микстур. Нет, не подумайте ни в коем случае, словно я чем-то недовольна, просто… — посол тяжело вздыхает, — это не описать словами, простите.       Жозефина помнит, как они сидели в беседке и плели венки друг другу. Под руку Монтилье попалась ромашка — наивный полевой цветочек, от которого улыбка расплылась на губах. Она взяла его и демонстративно стала гадать: поправишься, всё будет хорошо, всё будет замечательно, на ужин подадут пудинг. Конетта слабо смеялась, прикрывая нежно очерченный рот бледной ладошкой. Срывая последний лепесток, Жозефина победоносно произнесла: «Всё будет хорошо! Вот видишь, я же говорила!».       Посол улыбается, вспоминая эту сцену. Ромашка их не обманула — не всем историям суждено заканчиваться плохо.