Дипломат

      Если первая её влюблённость была осыпана золотом — солнцем Антивы, отблеском дорогого сервиза и локонами таинственного эльфа, — то вторая была отлита из серебра.       В отличие от Антиванского Ворона, имя этого молодого человека она знала. Винсент Тома, барон. Но это потом он бароном стал — важным, статным, с гладко выбритым подбородком, что гордо выглядывал из-под изящной орлесианской маски. А тогда, в первые годы их обучения, он был баронишкой — худым, невысоким, болезненно-бледным и замкнутым.       В пансионе было так много мальчишек: богатых, красивых, смуглых и крепких, но сердце Жозефины почему-то решило, что Винсент — лучшая причина того, чтобы биться быстрее. И к удивлению, к счастью самой Монтилье они вскоре не только познакомиться умудрились, но и спеться — как-то незаметно, деликатно и быстро.       У них общие интересы, взгляды на мир, даже предпочтения в еде одинаковы, и Жозефина чувствовала, как в груди сердце — как птица в клетке; билось, билось о рёбра, словно то прутья; и наружу хотело, к свободе — к сердцу-птице Винсента, к его груди, к тёплым шершавым рукам. И Жозефина думала: неужели судьба?       Его карие, словно крепкий кофе глаза выжигали что-то внутри Монтилье, и, глядя в них, девушка понимала, что его слабое тело — не недостаток; что все богачи и красавцы — никто, потому что ни у одного не было таких жгучих, почти опаляющих некой тайной мыслью глаз.       Через год, может, меньше, а может, больше, — Жозефина уже и не помнит, — они как-то незаметно, непринужденно и кокетливо стали парой, для всех остальных продолжая оставаться друзьями. Продолжая для многих оставаться «Жозефиной из пекарни» и «Чахликом» — двумя гадкими утятами.       Неуклюже, по-детски они клевали друг друга в губы, робко сжимали влажные руки, горячо дышали и что-то обещали тёмными вечерами. Винсент неловко прижимал её к себе, а она, трепещущая, ластилась к нему. Оба вздыхали и слушали сбивчивое дыхание, и оба настороженно думали: а надо ли им это?       Жозефине так хотелось ткнуть его в рёбра — совсем как тогда, когда друзьями были, — и сказать: «Свин-сент, слышишь?». А в ответ так хотелось почувствовать лёгкий щипок за плечо и услышать усталое: «Чего тебе, Жижафина?». Да только язык у обоих не поворачивался. Баловство словно в прошлом осталось. Любовь и отношения казалась чем-то невыразимо красивым и возвышенным — настолько, что ни о каких Жижафинах и Свин-сентах и речи быть не могло.       Но баловства не хватало. И общение стало как натянутая струна, и не знаешь, что говорить, и стоит ли говорить вообще. И ссор больше стало: а ты не так посмотрел на неё, а ты зачем улыбалась ему. И ревность какая-то глупая, не то искусственная, не то бесполезная. И больше скрывать стали друг от друга, и рушится всё стало.       Как-то незаметно, скромно они отдалялись, с раздражением отгоняя мысли, мол, не умеют любить, как взрослые. Не умеют красиво, не умеют, как хочется, а по-другому почему-то не получалось. Тогда Монтилье поняла, что нечего дружбу с любовью мешать.       Жозефине казалось, что всё дело в ней, что это она натягивала струну их отношений; сомневалась, нужны ли они ей. В таком друге, как Винсент, она бесспорно нуждалась. Но нужен ли он был как любовник? Жозефина кусала губы, не спала по ночам, на уроках думала только о чувствах. И с ужасом, с раздражением убегала от мыслей, что не могла полностью окунуться в омут взаимных чувств, взаимной влюблённости из-за своей любви. Любви прежней, больной, что до сих пор пульсировала глубоко в сердце, шлейфом тянулась за ней сквозь года, скручивала руки и душу.       Ей казалось, что она сможет освободиться от пут прошлой, страшной любви только в том случае, если полюбит кого-нибудь другого — искренне, без остатка себя отдаст, если, конечно, осталось ещё, что отдавать. Ей нужна была новая, чистая любовь — красивая и возвышенная, совсем как в книгах, совсем как у взрослых. Ей нужен был человек, которому она могла бы всю себя раскрыть, отдать, совсем как тогда. Да только боялась, что снова будет раздавлена, что вновь останется одна — растоптанная и униженная. Винсент же был не тем, кто мог снять с неё проклятье; снять с неё петлю страшной любви, что душила по ночам кошмарами.       Струна лопнула. И вот они снова друзья. С выгорающей влюблённостью они смотрели друг на друга, толкались и придумывали новые обзывательства-клички, не обращая внимания на красивых и богатых, непозволительно громко смеясь и обсуждая книги о приключениях.       А дальше — барды, последний год обучения в пансионе, знакомство с Лелианой, выпускной.       Он — возмужавший, в плечах окрепший, в нагружённой деталями маске, статный орлесианский барон. Она — аккуратная, благоухающая, знающая себе цену антиванка в шелках и перстнях рода Монтилье. Они — лучшие друзья, с общими интересами и взглядами на мир, но всем казалось, что они — прекрасная пара. Вошли под руку в бальный зал: юные, свежие, как серебряное колье с гранёнными драгоценностями, как камея, обрамлённая в крупные жемчуга.       А она ему — пальцем в рёбра с шёпотом: «Винишко’сент, слышишь?». Он же, слегка подпрыгивая от неожиданности и делая вид, что так и надо, незаметно щиплет её за руку и как будто устало: «Чего тебе, Жожофина?».       В Инквизиции письма от него — глоток прохладного морского воздуха, которого ей так не хватает в заснеженном Скайхолде. Он помогает ей собирать документы, которые позволят семье Монтилье торговать с Орлеем — и понятия не имеет, что это в дальнейшем станет угрозой для её жизни, — он шлёт ей маленькие подарки и выдерживает в письмах тон чрезмерно строгий, почти горделивый. Жозефина смеётся от его манеры письма и отвечает чинно, почти жеманно.       И радуется, что оба тогда приняли верное решение и остались друзьями. Радуется, что отношения их не трогают сцены ревности и бытовой рутины.       Радуется, что оба ни о чём не жалеют.