Дипломат

      О своей единственной любви Жозефина никому не рассказывала. Даже маме, даже Лелиане. Для всех — этого чувства словно никогда не существовало, и Жозефина многое, почти всё отдала бы за то, чтобы и для неё самой его не было.       В то беспокойное для её души время она считала себя счастливейшей. А потому ей и в голову не могло прийти, что она поступает неправильно, аморально.       Её звали Елизавета, она была двоюродной сестрой матери Жозефины.       Ей — двадцать семь, Монтилье — шестнадцать.       Она — красива, нежна, добродушна. Монтилье — юна, неопытна, легкомысленна.       Елизавета ей — подарки, улыбки, долгие объятия. Монтилье отвечает — привязанностью, доверием, лаской.       Теперь Жозефина понимает, что женщина выбрала её не потому, что любила. Причиной были наивность и некоторая ветреность девчонки. Ничего более. Завоевать пылкое и глупое сердце Елизавете оказалось проще простого — ухаживала она аккуратно, бережно, увещевала сладко, обнимала крепко, отстранялась, когда видела в этом необходимость, приближалась, когда оставались наедине. Пылкое сердце Монтилье, которое к тому времени не раз разбивали, страстно тянулось к человеку, который так нежно и и горячо шептал на ухо головокружительные глупости.       Монтилье помнит, словно то вчера было, как она плакала ночами из-за очередного мальчишки, назвавшего её дурнушкой, с ядовитой усмешкой бросившего через плечо, что такую, как она, никто не полюбит. И потому неожиданное внимание со стороны взрослой и красивой женщины ослепило её, с ума свело. Сперва Жозефина была польщена, потом — назло всем отвечала на ласки, затем — полюбила, сама того, кажется, не заметив. Полюбила сильно, крепко, до дрожи и слёз.       Монтилье нервно сглатывает, вспоминая об этом, ёжится, словно от холода.       Она — юная, неопытная, тянулась к губам Елизаветы — полным и матово-розовым, сладко-терпкими из-за помады; обвивала её шею руками, а в голове стучали какие-то странные фразы, слова.       Знаю, что я — недоразумение       С длинными волосами и загаром.       Душилась вечерами духами, которые дарила Елизавета, убегала из дома, чтобы под ночь оказаться у дверей её дома. Женщина осуждала такие побеги, но осуждала мягко, ласково, а затем сжимала в объятиях, дарила горячие, обжигающие поцелуи, и на утро, с первыми лучами солнца, будила кучера, провожала племянницу и просила больше не совершать таких глупостей.       Мне всё равно, что обо мне скажут.       Ведь я знаю, что это л.ю.б.о.в.ь.       Жозефину больше не трогали колкости задир-мальчишек, она лишь смеялась и едва сдерживала себя, чтобы не крикнуть им вслед: «Да вы бы видели, кто меня любит, удавились бы от зависти!». Держать язык за зубами её мотивировал только страх: если правда всплывёт, худо будет не ей, девчонке, а Елизавете. За себя она не боялась, плевала она на всех! А вот за женщину было боязно. Кому угодно, но точно не ей она желала дурного.       Я счастлива благодаря тебе.       С каждой встречей поцелуи становились всё жарче, ниже, глубже. Встречи — короче, подарки — дороже. Жозефина себя не помнила, чувствуя приятную тяжесть Елизаветы, расплавляясь под ей блуждающими, опытными и ловкими руками. Ловила судорожно воздух, убирала со лба влажные волосы, судорожно искала губы Елизаветы.       Через год их странных и волнительных отношений Монтилье поняла, что всему приходит конец.       Она, как позже поняла девушка, просто надоела женщине. Стала настырнее, более раскрепощённой, ревнивой. Елизавете нужно было не это. Она нуждалась в невинности, слезах непорочности, робости. Потому — меньше подарков, меньше встреч, меньше писем. Жозефина терпела, думала, что им необходим перерыв. Пока не увидела её с другой девушкой, юной и застенчивой.

***

      На добродушные слова Лелианы о том, что Жозефина «не знает границ» и может влюбиться в кого угодно — несмотря на пол и расу, Монтилье неизменно отвечала, что это издержки профессии, что она дипломатична в любой сфере жизни, и смотрит она на то, что внутри, не снаружи. Соловей улыбалась и отвечала, что сама такая же. Жозефина усилием воли заставляла уголки губ подниматься и быстро прятала лицо — чашкой чая, книгой, отчётом.       Она знала, что Лелиану сломала Марджолайн. Приголубила, приютила, пригрела. Поиграла, привязала, предала. Марджолайн и Елизавета были одной породы — женщины-охотницы, женщины-хищницы, женщины, которым требовались жертвы. Лелиана и Жозефина были слишком доверчивы, слишком наивны — именно теми, за кем охотились женщины. И обе оказались разбитыми, преданными, ненужными. И обе искали любви чистой, пылкой и нежной, и с тех пор уж обеим не важно было, кого любить.       Оказавшись разбитыми, покинутыми, опороченными они осознали простую истину: не тело, не пол и не раса главное. Важно, что внутри, важно, как к тебе относятся. И общая боль тонкими нитями сближает девушек ещё больше, делает их сёстрами, а не просто подругами.       К своему ужасу Жозефина понимает, что в сердце ещё теплится преступное, — а потому, наверно, и крепкое, — чувство к той женщине. Её поцелуи, возрождённые в памяти, по сей день обжигают ей кожу, и хочется принять горячую ванную, а лучше сразу кипяток на себя вылить, и жёсткой мочалкой отдраить тело, расчесать кожу до мяса, чтобы уничтожить все следы, всё воспоминания. Может, разодрав себя до крови, из неё выйдет эта зараза, как гной из воспалившейся раны, и оставит её душу в покое. И тихо завидует Лелиане, у которой хватило сил убить Марджолайн.       Сейчас Жозефина понимает, что никогда не была счастлива с Елизоветой. Она была просто игрушкой в умелых руках.       И эти руки её сломали.