Черный шум

      Время шло, бразды правления бандитской части городка переходили все в новые руки. Так и Леха, наконец, сумел ухватить свой кусок счастья: ему после странных обстоятельств вечно и крупно везло. Как на его вкус, конечно. От ломки он не сдох. Нашелся какой-то приятель, который поделился дозой да еще и денег отвалил, якобы когда-то давно задолжав желтоглазому. Еще несколько недель жизни тогда Леха себе выторговал у судьбы… Уже удача!       Что до наркопритона, так он остался расформированный и заброшенный. Квартиры опечатали, большинство тамошних воротил определили под следствие, нескольких наркоманов просто поймали и пристроили в клиники для шумихи и общественного уважения властей. Тут-то и сумел раскрутиться Леха. Нашлись сами собой и связи, и деньги, и жаждущие дозы, но не умеющие и не знающие точек сбыта наркоманы. Дело шло, Леха рос в своем деле по порабощению неприкаянных зависимых. Уже через пару месяцев все знали его как нового наркодилера на районе с приметной кликухой «Лекс».       Желтоглазый видел это не иначе как перерождение. Лекс стал сильнее, крупнее, выше в моральных и физических аспектах. Но, к сожалению, чернее самой страшной грозовой тучи теперь чувствовалось его уставшее от жизненных невзгод сердце. Он привлекал и подсаживал на иглу малолеток, уводил сильных кормильцев из семей и рушил их, но… Это приносило ему деньги. А Лекс как-то свыкся. Он уговаривал себя, что о малолетках и оборванцах он заботится. В сущности, так и было: желтоглазый иногда занимал им деньги и не просил возврата, иногда дарил дозы, когда пацаны, совсем уже плохие, доползали до него и, конечно, бил, запугивал и воспитывал, чтобы даже между ними самими не происходило распространения информации о доброте нового воротилы темного бизнеса. А вот мужчин и женщин, способных делать выбор, никто не звал. Они сами. И такая теория помогала быть спокойным ровно до наступления темноты.       Лексом серого прозвали за открытую ненависть к «иносранщине», как выражался парень, и пропаганде чудесной жизни в ней. Поговаривали, что в особенно темные дни наркодилер, издалека приметив в ком-то что-то открыто европейское или, что еще страшнее, американское, отправлялся бить бедолагу или бедолаг своими руками. А если вдруг слышал разговоры, то вообще мордой опускал ребят в сортир. За это, высмеивая такую черту характера (даже некий патриотизм), жителя самой темной бездны клоаки и прозвали так. Теперь Лехи не было. Был Лекс. Страшный и ужасный, черный одеждами и волосами, белый кожей и душой.       Жесткую политику в отношении своей персоны двадцатипятилетнему (или даже меньше, никто толком и не знал) наркодилеру проводить приходилось всегда. Во-первых, щенячий возраст мало кто уважал даже среди самых трусливых торгашей. Посему пришлось выказывать свою злобу, жуткий характер и умение быть жестоким. Лекса боялись. Он не чурался прилюдного линчевания, расправ и с большим удовольствием стравливал бандитские группировки средней наполненности и известности. Во-вторых, его внешность даже высмеивали. Хорошенький, ладный парнишка с отпечатком боли и скорби на лице никого никогда не пугал. Знатные проститутки его даже жалели, а он им платил за рекламу себя и своего лютого образа. «Хороший мальчик… сладенький», — говорили они, смачно причмокивая своими обвисшими губами в огромном ярком слое дешевой помады. И, увы, не ошибались. Лекс вошел в самую пышную стадию цветения своей молодости и был похож скорее на куртизанку для чиновников. Высокий, худой, чистенький. Ясные желтые глаза смотрелись самобытно и неестественно для его славянской внешности. Раскосые, они обрамлялись черными ресницами. У него было острое лицо с острыми скулами и тонкой кожей, что скульптурно обтягивала челюстные кости. Выпирающий кадык, широкие исхудавшие плечи. Черные, как мазут, волосы, давно лишившиеся блеска — еще одна изюминка для образа. Возможно, сломанный нос с горбинкой — мужественный, но аккуратный. Жесткий профиль и немного нежности и юности в этой самой почти прозрачной коже, под которой виднелись вены, полные крови и жизни, и кое-где пробивались сосудики. И полотно-тело усеяли множество шрамов, которые Лекс уже, кажется, зарабатывал просто для образа. Люди его, опять же, побаивались. Но засматривались на неестественного для самого жизненного цикла парнишку…       А новоиспеченный воротила только кутался в многослойные черные одежды и заставлял испытывать зеленый страх. И у него выходило. И вновь — удача!       Из дома, как только Лекс обзавелся телохранителями и друзьями, желтоглазый своего отчима выгнал быстро. Квартира превратилась в наркопритон, полный бесконечно сменяющихся лиц, а сам хозяин жилища ютился в одном своем углу и был счастлив иллюзорной наполненности его социальной жизни. Все знали, все говорили, но никто не был другом или близким. Лекс никому никогда не доверял и раньше. А как только его руки приобрели специфический запах денег, столь похожий на алую кровь и желтую ложь, стал совсем параноиком. Это усугубляли наркотики, с которых Лекс так и не слез. Необходимость все контролировать сделала его дерганым. А помочь пареньку было некому. Некому было его останавливать, когда разум и кулак сорвутся с цепи.       Лимит удачи Лекса подходил к концу. Все началось тогда, когда отчим, нагулявшись, однажды вернулся в квартиру приемыша вместе с какой-то теткой — его новой женой, очевидно. Привычно пьяный до одури мужчина колотил в дверь и орал на всю лестничную клетку: «Впусти домой, сука! Впусти! Мне жить негде, блять, мне с Нинкой! Где твоя благодарность, недоносок!..»       Дверь не сразу уважила посетителей. Не открывалась, а за ней совершенно никто не шлепал обыкновенно босыми ногами. Несколько минут, а то и с десяток, прошло с того момента, как в замочной скважине устало заскрипел замок. Дверь распахнулась. Лекс надменно поглядывал на отчима, пожевывая косяк.       — Ну, че явился, урод? — заскрипел его совсем неприятный в гневе голос, а кулаки тут же сжались. — И шлюху сюда притащил. Катись, пока черепушка цела!       — Сматывай свой притон… Леха, — отчим продолжал называть его по имени, — хорош выебываться. Нам жить негде. А мать твоя хату на меня записала! Давай по-хорошему, бля, а то я на все твои похождения в прокуратуру донесу… И за это вот выселение наше!       Пока мужчина брызгал слюной, стоявшая рядом женщина хоть и пыталась изображать на лице наглость и решительность, держала в больших мутно-голубых глазах страх. Она, в отличие от мужа, была трезва и вряд ли горела желанием биться за жилплощадь и угрожать кому-то. Отчим Лекса, скорее всего, притащил супругу в качестве аргумента: не его вопли, так известная ушлому алкоголику сострадательность серого, предполагалось, возьмет свое.       — Хата и моя тоже, знаешь ли… — устало поморщился Лекс, выпуская дым носом. — Не знаю, чем думала моя покойная мать, когда вписала тебя сюда. Ну… сам уйдешь или вынести?       — Я тебе сказал, что нам негде жить! Самовлюбленный ублюдок!.. — отчим пошатнулся и без всякого предупреждения, видно, чтобы просто пугнуть, махнул рукой. Кулак пролетел в нескольких дюймах от лица наркомана, сбив зажатый губами косяк. Женщина тихо вскрикнула, попятившись. Меж черных бровей пролегла напряженная морщинка.       — Вот раньше это работало. Много-много раз, каждый раз, сотни раз… А теперь... — Лекс выкинул окурок. В следующее же мгновение кулаки сжали грудки пьяницы, и наркоман несколько раз приложил отчима о стену затылком. Он ухмылялся. Казалось, нет ничего слаще, чем месть за многолетние побои в безмолвии и слепоте окружения. — Я раздавлю тебя одним пальцем, сука. Одним. Сука. Пальцем!       Тут Лекс швырнул отчима вниз по лестнице и тут же сиганул следом. Он пересек ступени в два прыжка, а когда тело остановилось, прижал своего невольного родственника сверху, усевшись на него. Мутный разум ликовал от возможности почесать кулаки о рожу врага детства и всей его жизни. Лекс ударил раз. После еще один. И еще. Он швырял и месил отчима и тогда, когда по серому пролету потекла струйка теплой алой крови. А наркоман все никак не мог остановиться, с трудом осознавая, мертв ли, жив ли. В его сознании этот человек все еще являлся страшным сильным зверем, что увечит тело и душу. Но все давно поменялось. И перед ним делал свой последний бессознательный выдох обыкновенный слабый пьяница, не способный пошевелиться с того самого момента, как перестал стоять на ногах…       Как будто издалека послышались причитания теперь уж всерьез перепуганной женщины. Она бросилась за своим мужем, но увидела смятое, подобно налоговой квитанции, лицо — черно-красное, изломанное. Она увидела бурые, смешанные с пылью потеки ушедшей жизни на ступеньках и потеряла дар речи. А потом — завопила… Женщина бросилась сперва в одну сторону, затем в другую. Чудом ей удалось оббежать Лекса и уйти: страх выжимал из обутых в поломанные и подклееные каблуки ног всю возможную скорость.       Когда на место происшествия явились менты, прошло без малого минут двадцать. Хотя Лексу казалось, что эта вечность никогда не кончалась и только он отпустит отчима, опустит руки, как озверевший человек вновь кинется на него. Парни смотрели на то, как кулаки, подрагивающие в усталости, все еще месят труп.       — Нда, взяло чувака… — отозвался один из патрульных и, крепко схватившись за плечо, отбросил наркомана в выкрашенную голубой эмалью стену. Лекс вскипел, бросился было и на прибывших, но безумство вдруг исчезло в глазах. Он увидел, что сотворил. Явственно. Реальность медленно просачивалась сквозь тьму сознания яркими светлыми пятнами: багрово-сизый отчим, пятна крови на сером бетонном полу обыкновенного «падика» многоэтажки, такие же багряные следы от женских каблуков, синяя форма ментов и их уставшие бледные лица. Взгляд каждый раз старался убежать от ужасающей картины, сотворенной собственными руками, но не выходило. Вновь и вновь он видел изуродованное тело. Позывы желудка опустошиться быстро выполнились организмом.       — Ой, ну мать твою… — сморщился один из полицейских, высокий и усатый мужчина. — Еще и блюет. Первый раз, значит!       — Заткнулись! Вяжем. Быстро, мне еще с малой уроки делать, — проголосил самый пузатый из патруля. Лекса, как только он закончил, быстро (но слегка брезгливо) взяли под руки, скрутили и вывели из подъезда. Желтоглазый даже не вспомнил через день, как его погрузили. Как и где он провел остаток времени до суда.

***

      — И, представляешь, направили его к нам. Ох, Лилька, не знаю… Смотри, у него нашли наркотики дома. Немного, но были. Он страдает паническими атаками, — большая грузная женщина лет пятидесяти загибала давно не изящные пальцы. Ими же она листала полупустую папку «совдеповского» типа с надписью «дело». Такие уже даже не выпускали лет десять. — Плюс убийство с отягчающими. И что это, дело разве, в больничку его? Там у отчима его баба была, так она и свидетелей его невменяемости нашла, и историю болезни откопала, и все это к смерти матери и издевательствам от отчима приписали… Ух, мерзкие бюрократы! У нее до этого есть шкурнический интерес, вот те крест.       — Ну а куда его, Лариса Анатольевна? В тюрьму? Он молодой совсем и видно, что раскаивается… — вздохнула молоденькая медсестра, наивная еще, со святым сердцем и ласковыми руками. — У него здесь хоть какие-то шансы есть. Может, поправится, новую жизнь начнет — хоть какую.       — Ох, мать… — Лариса смерила девчушку едким взглядом прожженной расхитительницы гробниц с жизненным опытом в каждом саркофаге из проблем. И, кажется, она открыла их все. — О чем ты? Его уже сейчас собираются перевести в наше второе крыло, для буйных. А там такие препараты, о-о-о-о-й… Даже если сейчас здоров, не вылезет. Да и смотри его характеристику. — Женщина смешно нахмурилась и отвела руку с бумажкой от себя до того момента, пока ее личный фокус не сошелся на буквах. — Его тут и невменяемым, и подозрение на шизофрению, и что хочешь. Полный набор. Ишь как старались парню жизнь изгадить! Видать, квартира у него какая… Или еще что… Весь сыр-бор из-за квартиры-то, а пока он невменяем, баба может ею пользоваться. Короче, ждем доктора с отпуска, и он его определит… — Но вдруг Лариса Анатольевна расплылась в хищной и немного ядовитой ухмылке. — Лилька, а ты его видала-то, а?       — Кого?.. Алексея? — Лиля упрямо смотрела в одну точку на протяжении всей черной и насквозь пошлой тирады. Только последний вопрос заставил ее проявить интерес к разговору. Медсестра каждый раз до последнего не верила, что безумие жизни затягивает несчастных в глухую трясину раньше, чем те успевают опомниться и раскаяться. Она считала, что спасти можно каждого. И за это над девушкой посмеивались коллеги: правда, сама-то только в общем отделении работала, с загрустившими солдатиками да нервными барышнями. В таких лично развитой дурости больше, чем реальной кровавой боли. Вот и Лекса Лиля приняла за того, кто просто ошибся, запутался. Конечно, она его видела. И в отчаянном желтом взгляде, потерянном и злом лишь на несправедливость мира, увидела столько солнца, что невозможно не поверить в невинность сердца.       — Нет, черта лысого! Алексея, конечно же! — громогласно захохотала женщина, пряча оформленную за разговорами карту нового пациента. — Хорошенький такой. Вот так всегда у мужиков. Как красавец-мужчина, так сумасшедший какой или ниже пояса что не то…       — Все у него то, — медсестра нахмурила брови и сжала руки в кулачки. Хотя откуда она могла знать? Просто заступиться хотела. — Поправится — и будет то. Ничего, в прошлом месяце, вон, Ваню, у которого сестра с мужем на глазах разбились, выписать смогли, хотя бредил страшно… Может, и этого… Это же все наркотики, Лариса Анатольевна, ну что вы над ним издеваетесь? И не от хорошей жизни. А может, если бы не был он в этом всем, то и до убийства бы не дошло…       — Ой, душа моя, нет в тебе еще правильного отношения к жизни. Слишком ты молода! — усмехнулась такой наивности женщина, поправив на голове гульку из темной копны волос с проседью. — Вот укольчики ему все равно тебе делать, и посмотришь, что там у него так, что нет.       — Ага, ты только не забывай, что если тебя «вылечат», то маршировать ты так или иначе потом пойдешь, — вещал молодой парень, приблизительно ровесник Лекса, прихлебывая чай. Они все оказались в одной большой палате: зашуганный мальчик для битья с паранойей, пара мутных неразговорчивых мужиков, один из которых был социопатом и пытался отдыхать от людей (безуспешно), а второй просто предпочитал иметь единственного собеседника в лице себя самого, пара «солдатиков», убежавших от армии под предлогом депрессии… Вот последние сейчас и обсуждали свою судьбу. Несмотря на свой диагноз, оба только в присутствии серого без умолку травили какие-то байки и выказывали стопроцентный нормальный идиотизм.       — Вон, новенький… слышь? — продолжил один из парней, кивнув Лексу. — Как тебя зовут, кстати? Я Дима. Это Слава, — он показал на соседа. — Ты тоже от армии косишь? Откладываешь или совсем служить не собираешься?       — Да ладно, Дим, не похож он на призывника… — перебил Слава. — По-моему, нарик какой-то. У меня приятель кололся — примерно так же выглядел…       — Ну так твой приятель тоже не служил?       — Ну…       — Лекс, — буркнул серый, забившись в самый угол помещения. Небольшая палата вмещала в себя двенадцать коек, но людей в наборе было меньше. Кровати были стальные, с ужасными скрипящими пружинами и выкрашенным в унылый белый цвет каркасом. Стены, напополам в побелке, напополам цвета мочи, и вовсе вводили несчастного серого в самые мрачные настроения. В коридоре ходили люди, и их тени виделись в странном персиковом свечении коричневых цветов. Что-что, а интерьер для этой больнички выбирал тот еще псих, по мнению Лекса.       — Что, иностранец какой, что ли? — ухмыльнулся Дима.       — Да какой он иностранец, рожа, вон, наша… Глаза только какие-то… — подхватил Слава. Оба «депрессивных» рассматривали Лекса, не стесняясь.       — Значит, просто мажор?       — Нет, кликуха. Дали… На… На работе, — огрызнулся серный, чуть не бросившись сразу в кулаки. Но повременил, характер свой умалил да обещаниями сбежать как можно скорее умаслил. Глаза, правда, только пуще прежнего сощурились и стали хищными. А руки парнишка спрятал в незамысловатом жесте; скрестив их. — А вы, ребят, служить не хотите? Мерзко там-то, в армии?       — Че за работа такая… — хмыкнул один из парней. — Не. Видели уже, как кое-кого из наших забирали и какие со службы овощи назад возвращались… Лучше так. Скучновато бывает, конечно, хотя с этими, — он кивнул в сторону бормочущего что-то в стенку соседа по палате, — поначалу точно не соскучишься. Да и не вечно все… К тому же, нам подфартило! Тут такая медсестричка хорошенькая ходит, ты бы видел…       — А может, он видел?       — А может. Видел ты Лильку, Лекс? — Слава осклабился, неловко вываливая с языка непривычное прозвище.       — Нет, только бомбо-тетку при входе, когда меня сюда за шкирку тащили, — рассеяно отозвался серый. Упоминание милой девушки приятно оживило в его лице собеседника. — И че, правда красопетка?       Парни вдруг заржали, переглянувшись. Явно недоброе о Лексе подумали: у обоих в глазах так и читалось что-то вроде «из какой трущобы вылез?».       — Ну да, молоденькая, симпатичная — знаешь, ножки, попочка…       — А ты хочешь ее натянуть, небось, — послышался с противоположной стены хриплый голос социопата. Мужику было лет сорок, и развлекать он себя мог, разве что слушая тупой треп двух «недобаб», как он в последствии назвал Славу с Димой, провоцируя их в ответ и ненавидя. — Только это она тебе засаживает… укол в жопу. Неудачник.       — Как и тебе, собственно говоря, — усмехнулся Лекс, лишь раздражительно дернув плечами. Ему уже давно выдали здешнюю модную одежду. — Да не переживай так, никому из нас не перепадет.       — А ты меня не успокаивай, мелкий. Я тебя не трогал, так что не совершай ошибку и не начинай первым, — социопат по-звериному оскалил желтые зубы, поднимая верхнюю губу, а после снова отвернулся ото всех. Навостряя малость оттопыренные уши, он продолжил притворяться, что спит.       — Нда, — Лекс для себя решил, что потом разобьет всем им морду. Конечно, когда научится это делать без свидетелей и угрозы прослыть неадекватным еще больше. А пока план был прост: притворяйся нормальным и делай вид, что жизнь не так дерьмова, дабы никто не заподозрил суицидальных наклонностей. — Ну, ребят, а остальных тут как звать? — серый обратил свой взор на забившегося в угол светловолосого мальчишку, едва вышедшего из последних фаз великого пубертатного.       — Это Витя, — вставился Дима, проследив направление взгляда серого. Сам Витя только дернулся, встретившись с Лексом глазами, и, казалось, испугался совсем. Он и так был бледным с ног до головы, а тут вообще стал белым как мел — того и гляди, в альбиноса превратится. До сих пор он просто сидел тихо, порой вздрагивал и украдкой следил за соседями, но открытого внимания к себе с таким спокойствием вынести уже не смог. Койка параноика была прямо напротив Лексовой, в противоположном углу. И, судя по всему, Витя не был этому рад.       — А это Александров, — уже Славин кивок метнулся в сторону социопата. — Вообще, мы его фамилию узнали сами во время обхода, а как зовут — до сих пор не уверены. Он неделю тут лежит. Не самый общительный тип, как ты понимаешь… Так что можешь спокойно воображать, что его вообще нет в комнате, пока у него не появится настроение чем-нибудь тебя обидеть. Ну а того, у стенки, — дошло дело до бормочущего что-то мужчины, примерно ровесника того же Александрова, — зовут… Николай. Общается он только со своим братом, со временем становится только хуже, так что, скорее всего… Скорее всего, от нашего общества его скоро избавят.       На лицах беглых призывников отразилась жалость вперемешку с пренебрежением. Они были слишком нормальны и глупы, чтобы воспринимать безумие с должным сочувствием. Вообще, всех этих людей, оказавшихся в одной палате, можно было разделить и узнать по взглядам. Слава и Дима нагло, горячо, бойко смотрели карими и каре-зелеными глазами. У Вити они были большие, с голубой радужкой и яркой сеткой сосудов на белках, неподдельно-беспокойные. Социопат изредка показывал мутный, злой и безразличный болотный зрачок. А у Николая единственный раз удалось глаза увидеть: они были серые и мутные, словно обесцвеченные, с жалкой тенью рассудка. Теперь пришел Лекс. И его взгляд, видно было, не понравился никому.       В больнице время бежало медленно. Лекс уже проклял все и понял, что здесь даже год превратится во все пять. Врачи шныряли туда-сюда, люди тоже, все шныряло туда-сюда сменялось в этих стенах, как в калейдоскопе. Единственное, что сегодня действительно порадовало серого — так это ужин. Ел он редко на свободе, а тут, может, и режим какой появится. При входе ему вручили поднос, чуть не отбив солнечное сплетение, и указали пальцем направление дальнейших действий. У стойки толпились заключенные, врачи же, вероятно, ели позже. Лекс не отставал от толпы, и уже очень скоро ему на тарелку плюхнулось серое пюре и странного вида котлета.       За крайним столом уже сидели параноик и социопат. Лекса с его агрессивным поведением здесь явно не хватало. Больше свободных мест, где его хотя бы не желали побить, не было. Пришлось пользоваться тем, что есть.       — Здоров, ребят… — тихо произнес парень, усаживаясь на скамью рядом с Витей. Он основательно расположил перед собой еду и принялся ковырять ложкой резиновую котлету. Оба соседа приветствовали Лекса молча. Александров неприятно и пристально пялился, тщательно пережевывая и без того слишком жидкую пищу. Периодически он ухмылялся и стрелял взглядом в Витю. Юноша нервно глядел на ложки в чужих руках. Даже на контакт с людьми его толкал страх за собственную безопасность.       — Не тычь в меня… пожалуйста, — промямлил он, обращаясь к Александрову. Верно, мальчишка больше всего боялся потенциально опасных предметов и видимой агрессии в поведении, внезапной атаки.       — Я тебя не трогаю, — произнес Александров излюбленную фразу. Если он что-то и говорил, то именно это: «Я тебя не трогал, не трогаю, трогать не собираюсь, только ты сам не начинай первым». Он явно был из тех, кто предпочитает провоцировать и скрываться за маской спокойствия. Такие способны развязать войну, а потом отвечать, что с самого начала находились за пределами конфликта.       — Ладно, понятно… — сам себе пробубнил Лекс и продолжил терзать еду. Содержимое сероватой тарелки медленно убывало, а желтые глаза внимательно следили за окружением.       Какое-то время все сидели молча. Только Витя постоянно косился на нового пациента: и не с любопытством или прямым страхом, а каким-то беспокойством. Словно хотел сказать что-то, но не решался. Зато он вздрогнул, когда услышал за соседним столиком разговор двух других больных:       — А прошлой ночью тоже эти тени были?       — Ага. Кто-то из пятой психанул, свет включили, а через минуту во всем отделении пробки и выбило. Напрягает уже, честно говоря. Я не суеверный, но это дерьмо полное, когда после всех этих рассказов сам подобное видишь…       — Пробки часто выбивает? — спросил у соседей по столику Лекс. Он подумал было изобразить на лице улыбку, но едва смог воспользоваться отвечающими за это мышцами. Они атрофировались. — И че за тени?       — Здание старое, сам видишь. Бывает. Я бы на твоем месте эти разговоры не слушал — ты все-таки в дурке. А психам верить… — хмыкнул Александров, прихлебывая компот.       — Нет, это правда бывает! Тени… — Витя, который обычно был очень тихим, набрался духу и даже рискнул перебить страшного и полного скепсиса мужика. Тот быстро умолк и только глаза закатил. А у мальчишки руки в кулаки сжались так, что каждую синюю жилку, каждый хрящик видно стало. — Ночью, когда совсем темно, иногда появляется чья-то тень. Его называют просто — черным человеком… Кто-то в нем видит врача, только в черном халате… Я раньше с другими лежал. Меня почти выписали. А потом что-то случилось — и буквально за месяц всех наших перевели в отделение к шизофреникам… Они орали, на врачей бросались. Друг на друга. Ночью — вообще страх. Врачи молчат, но иногда удается, ну, знаешь, через левых людей от санитаров узнать, что это все не первый год так и время от времени одну какую-то палату «вырубает» массовым расстройством. Так что мне повезло, наверное, что меня просто переселили в седьмую… Правда, теперь я тут застрял…       — Хм, — серый внимательно всматривался в лицо Вити, пытаясь определить уровень реальности сказанного. — Ну, я пока ничего не видел, не знаю. Больше верю в теорию старого здания… Хотя, наверное, прикольно было бы… Ну, эти тени. У-у-у-у-у… Охотники за привидениями, — хохотнул Лекс и отправил в рот последнюю ложку пюре. Юноша сник. Ему все таким смешным не казалось. Ну а сам серый про разговор этот совсем скоро забыл.       Возможность снова подумать о темноте у Лекса появилась только к ночи. Окна седьмой палаты, в которой он и жил вместе с Александровым, Витей и остальными, выходили во внутренний двор больницы, а точнее в какие-то кусты. На улице с этой стороны света не было, так что стоило почернеть небу — и в одну смутную кляксу превратилось все остальное. Силуэты предметов казались какими-то дырами в пространстве. Дешевый старый тюль на окнах напоминал о детских страшилках про призраков. Завершал атмосферу нудный шепот Николая и храп двух «депрессивных». Спокойно и тихо, как мертвецы, лежали лишь сжавшийся в комок Витя и безразличный ко всему социопат. И Лекс. Новое место никак не давало парню уснуть.       В регистратуре болтали дежурные, где-то в здании кто-то истошно орал, встретив наяву свой кошмар. По коридору босыми ногами шлепал один из безобидных, но самых надоедливых бормочущих психов. Лекс опробовал на предмет сна каждое известное ему положение, но так и не нашел уюта. Да и усталости не было. Только злость и воспоминания о предыдущих событиях. Он помнил лицо отчима. Явственно, почти осязал на кулаках ошметки плоти. Хотел ли он его убивать? Никогда не хотел… Он вообще никого не хотел убивать, и даже слепая бурая ярость не смогла оправдаться перед совестью. От этого в груди почти болело. Лекс осматривал широко раскрытыми глазами помещение, соседей по палате… Ему не верилось, что так вот прожить ему еще нужно будет год. А может, два. А если годы? Нужно было выбираться поскорее… Вдруг ему в глаза бросились рваные тени на стене. Изредка за окном мелькал какой-то далекий свет, проходил сквозь ветви и листья и оседал в палате черно-белыми подвижными пятнами. Смутные силуэты дергались на ветру и складывались иногда в жуткие фигуры, которые как будто бы ползли к занятым кроватям, растопыривая скрюченные пальцы. Серый уставился именно на них, скептически поглядывая в картины своего воображения.       — Наслушался хрени, теперь всякая чушь видится… — едва слышно прошептал Лекс и отвернулся к стенке, накрывшись измученным частыми стирками одеялом с головой. Но снаружи, из-за его теплого мрачного убежища вдруг послышались какие-то звуки. Будто бы мыши тихо шуршали и царапали мелкими коготками пол, потолок, стены… Витя тихо заныл и замычал во сне, дернулся. А потом что-то грохнуло. Как будто бы дверь с петель сорвали, не иначе. Лекс подскочил, сел на кровати и напрягся. Осмотрелся. Ничего вокруг. Да и санитары с ночного дежурства не помчались выяснять источник звука. Никто не проснулся. Тишина и монохромность тьмы… Все черно-белое, никаких акцентов, никакого контраста.       — Вить, а, Вить… — Лекс потыкал пальцем соседа по кровати, когда подобрался втихую к тому поближе в несколько своих больших шагов. И когда тот не отозвался, смачно хлопнул параноика по бедру. — Слышь, дерганный! Ничего не слышал? Хлопнуло что-то.       Витя чуть не подпрыгнул. В темноте его испуганные глаза выглядели, как два провала.       — Что?.. Нет, не хлопало… — пробормотал он дрожащим и сиплым со сна голосом. А потом оглянулся, свыкся, видно… И стеклянный взгляд замер, уткнувшись Лексу через плечо. — Это ты дверь открыл? Нам нельзя, еще подумают, что кто-то вышел из палаты, разбудят всех…       И правда, проход в палату, совсем недавно закрытый створкой, теперь чернел на мутной стене. Странно, но в коридоре тоже было глухо, что глаз выколи, да и тихо слишком стало: ни отдаленного смеха с поста, ни принесенных сквозняками стонов и храпов. А еще свет за окном погас, но тени не уходили. Они, казалось, только еще более густыми кляксами облепили все вокруг.       — Нет, не я, зачем мне… — пожал плечами серый, а по пояснице прошелся холодок. — Ладно… Наверное, сквозняк, сука, охуел. Не переживай, ща все будет…       И бодрой походкой наркоман отправился поскорее закрывать дурную дверь. Вокруг Лекс старался не смотреть, его сознание уже давно научилось бороться со страхом. Боишься? Займи свой мозг и тело каким-то делом. Еще с детства серого это работало. Но чем ближе парнишка подходил к злополучной двери, тем сильнее нечто давило ему на уши. Словно палату ватой обложили, и вата эта впитывала в себя все: цвет, свет, звук… Но потом густая тишина сменилась каким-то отдаленным шумом, похожим на тот, что заполнял комнату отчима, когда отключали за неуплату каналы. Он наступал и обволакивал мозг, а на пороге коридора, который — Лекс мог поклясться — просто утонул в черноте, стал невыносим.       — Че за… — выдавил серый и, хмыкнув, с чувством хлопнул дверью. Как только парень совладал с заданием, тут же поскакал обратно, даже не оглядываясь. Набрался смелости свернуть тощую шею только тогда, когда достиг своей кровати. Казалось, стало тихо. Только Дима всхрапнул погромче и перевернулся на другой бок.       — Что там было? — шепотом спросил Витя. Он все еще смотрел на дверь, держась за край одеяла напряженными руками.       — Шумело что-то. Телевизор тут есть у кого? Типа белого шума… — Лекс уже был в возбуждении и не смог бы лечь даже под дулом дробовика отчима. А посему уселся на кровати на корты, разминая руки и похрустывая ими. На губах наркомана заиграла веселая ухмылка.       — Он не белый… он черный… — очень неопределенно отозвался мальчишка с соседней койки. Витя вдруг повел себя странно. Он мог бы запаниковать. Мог бы даже впасть в истерику. Но вместо этого почему-то быстро расслабился, укрылся и отвернулся к стене, засопев. Словно кто-то ввел ему дозу снотворного. А после и парни перестали храпеть. Николай — бормотать. Лекс остался совершенно один, будто бы его отключили от мира.       — Ну вот, все охренели и спят… — грустно буркнул наркоман. Косяка не было. Ничего не было. Он старательно игнорировал обстановку вокруг и странное поведение соседей. Он вообще как-то абстрагировался от всего и не пускал в черепную коробку ужас, что уже ощущался где-то в районе спины. — Лады, сами виноваты…       Что может сделать наркоман-оборванец, выросший на улице, в то время, пока спят его потенциальные приятели и, возможно, даже друзья? Полазить по их прикроватным тумбочкам, конечно же! Так и пошел Лекс. Добрался до Александрова, присел на корточки так, что из-за кровати его совершенно не было видно, и открыл заветную дверцу железной тумбочки того же белого цвета. Социопат не хранил там решительно ничего интересного. Стандартный набор: мыло, зубная щетка, какая-то книжка в черном переплете. Чуть больше было у «депрессивных»: их навещали, в тумбочках нашлось печенье, эротические журналы и даже презервативы.       — Сука, нихуя приличного… О, а это я себе-е-е-е-е-е-е припаркую… — и Лекс засунул в штаны порно-журнал, прижав его резинкой, чтобы не упал. А когда поднялся, обомлел. Он даже отпрыгнул назад, едва не завалившись на спящего солдатика. Пока серый рылся в чужих вещах, палату посетил мрачный ночной гость. Черный силуэт: невысокий, крепкий и в какой-то длинной одежде, как будто бы и правда в докторском халате, стоял у окна. Он ничего не делал, только нависал над постелью светлого мальчишки, неподвижный, как картонная фигурка.       Липкий страх начал забираться в душу и захватывать мозг. Но Лекс никогда не отличался обдуманностью своих поспешных действий. И это бесконечно портило его серую жизнь.       — Эй! Ты кто? Доктор? Какого хрена тебе здесь ночью надо, доктор?       Серому не ответили. Вокруг черного человека сгущались тени, собирались большими чернильными пятнами на потолке и на полу, стекали каплями по стене в кровать Вити. Лекс перепугался, но даже не думал отступать. Петушился, стараясь скрыть за вызывающим поведением ужас. Разум старательно подбирал логические объяснения тому, кто может стоять в ночной тишине в психушке над кроватью одного из больных… Действительно, кто? Да кто угодно.       — Эй… А ну хорош! — и Лекс запустил подушкой с пустой кровати в тень, все еще пытаясь после рассмотреть в силуэте хоть какие-то отличительные черты. Но тот лишь моргнул, пропуская предмет, и появился снова, клонясь все ниже и ниже. Витя наконец болезненно заныл, сжался, натянул одеяло на уши. Тогда серый сделал несколько шагов в сторону тени. Неверных, неровных и скомканных. В чужака полетела еще одна подушка. Лекс был удивлен, как он своими криками все еще не привлек всеобщее внимание. Но его голос как будто тонул в надвигающейся черноте. Зато она — отвечала. На метр ближе к мрачному силуэту — и в уши вновь заполз навязчивый шум, как из-за двери. Мальчишка в кровати уже скрылся под слоем липкой тьмы. Казалось, он орал, мечась в западне, но плач был еле слышен, словно из-за толстой стены. Серый этого вынести не мог… В момент собравшись, он прекратил медлить и бросился к Вите, запуская руки в тьму и выискивая там парня. Не было смысла бить тень, коль подушка не вредила ей. Может быть, выйдет вытащить парнишку? Лекс даже нашел его плечи, вцепился в них, но как ни тянул, ничего не выходило. А шум вблизи давил на собственные барабанные перепонки сильнее — того и гляди голова лопнет. И все же что-то поддалось. Сквозь страшную муку, среди адского зуда в мозгу раздался чужой вопль. И собственный — тоже… А потом Лекса будто выдернули из глубокого сна. Он стоял над Витей, задыхающимся и чуть не синим. Руки серого — на шее у мальчишки, позади — Дима со Славой. В палате — яркий свет. Топот, гам. Санитары, медсестры с капельницами и уколами. Никаких теней, только сумятица и рой блеклых больничных красок. Опрокинули на кровать, прижали, крича что-то друг другу, но в лицо Лекса. Потом кольнула игла в плече. И — покой...       Пробуждение было не самым приятным в жизни Лекса. Не первым таким, но оно точно входило в топовую десятку дерьмовых. Вокруг белым-бело, полуденный обход ждали возбужденные пациенты. Лекс заворчал и повернулся, ощущая, как хорошо его пришибли головой, пока оттаскивали от Вити. Кстати, о нем…       Мальчишка, как только заметил пробуждение насильника, стал больно активно стараться врасти в угол все так же люто выкрашенных стен. Лекс было подался вперед, чтобы что-то сказать. «Прости», «я не хотел», «все было не так, как ты думаешь», «хер ли ты шухеришься, если я вообще тебя спасал». Но как только он открыл рот, в палату ворвались санитары и подхватили все еще тяжело принимающего реальность серого под руки.       — Все, дебошир, за лекарством топай, — скомандовал тот, что повыше, и неприятно улыбнулся.       Лекс даже не сопротивлялся. Он слишком устал, его тошнило, мышцы вновь начало ломить. Его под белы рученьки довели до процедурного кабинета и усадили на койку со странной голубой клеенкой резкого оттенка. Наркоман сел и начал осматриваться… Особенно его привлек стеллаж с таблетками и разного рода препаратами. Наркоты нет, но возможно ли смастерить что-нибудь такое вот? Забавное? Сможет ли ему это помочь? И есть ли смысл рисковать здоровьем, если нет?       — Добрый день, — вырвал серого из гнусных раздумий мелодичный голос. Такой нежный, что даже рвотные цвета больницы приобрели более приятный тон. Это была та самая медсестра, которую нахваливали «депрессивные» из палаты Лекса. Оказалась она совсем юной хрупкой шатенкой с живыми, румяными щеками, сочными губами и маленьким носиком. Не девушка — сказка. Усталые от трудной работы, но все же ярко блестящие внимательные глаза вобрали в себя цвет северных морей: они были светлые, сине-зеленые и будто бы с солнечным лучом у зрачка. Белые больничные одежды лишь выделяли естественные оттенки, окрасившие лицо этого ангела. А как ее еще можно было назвать, как не ангелом? — Меня зовут Лиля. А вы — Алексей? Как вы себя чувствуете?       Лиля улыбнулась, и в этой улыбке не чувствовалось никакой фальши — только сострадание, понимание и стремление подарить хоть каплю света очередному больному рассудку. Лекс как-то даже смутился, потупил взгляд, ведь он страждущим нисколько не был… Нет. Он был воином, он таким себя видел, но никак не тем, кто протягивает руки во имя чего-либо для себя.       — Да… Нормально, — отрапортовал серый и, насупившись больше обычного, отвернулся к окну. С девушками он общаться не умел. Нет, со всякими опущенными, обычными, понятными, желающими и не представляющими никакой ценности — конечно. С ними обходиться можно было легко, не думать о словах, манерах и выражении лица. А тут придется побороться, если хочешь получить такую: благородство, стать, естественная красота, живой ум. Лекс вздохнул. Психам, конечно, к ней путь заказан.       В глазах Лили блеснули задорные искорки. Она, как ребенок, умилялась тому, в каком смятении находится взрослый мрачный парень — который, к тому же, убил своего отца, принимал и продавал наркотики да еще успел отличиться в больнице… Но медсестра не была глупой. И смех исчез из ее облика очень скоро.       — Мне сказали, что у вас могут начаться ломки. К сожалению, я мало чем могу помочь… Пока что вам прописаны инъекции обезболивающего два раза в день. Потом посмотрим по вашему состоянию. — Лиля отошла к шкафчикам с лекарствами и медицинскими инструментами. Ее узкие ладони ловко перебирали склянки и ампулы, шприцы и перчатки. Очень скоро лекарства для Лекса были готовы. — Ваш лечащий врач должен выйти уже завтра. Курс успокоительных вам тоже уже выписан, но возможно, доктор что-то скорректирует. Завтрак вы проспали, поэтому таблетки я выдам сейчас.       Из иглы вылетела тонкая короткая струйка раствора. Со шприцом Лиля порхнула к серому, кладя руку ему на плечо и легонько подталкивая вперед. Злую и требовательную фразу — «Заголяйтесь», — медсестра не произнесла. Не для ее добрых и осторожных уст было это слово. По крайней мере, не сейчас.       — Чего?! Что, прямо в задницу?! — вдруг оживился Лекс, тут же напрягшись. Нет, уколов он не боялся. Но сразу перед самой красивой девушкой в больнице засветиться задницей тоже не хотел! — Ну, в смысле, в мышцу… заднюю.       Ошарашенную мину сменила обреченная, и Лекс улегся на кушетку и спустил штаны. Он чувствовал себя глупо. И странно. Еще ни одна привлекательная девушка не делала ему укол вот туда вот.       — А в плечо нельзя? Или бедро. Тоже же мышца? — решительно завел разговор наркоман, строя из себя не то чтобы знатока по инъекциям — доктора наук, не иначе! Лиля тихонько хихикнула, и, прежде чем ответить, успела сделать укол. Лекс его едва ли почувствовал.       — Там мягкие и не очень подвижные ткани. А пациенты бывают разные. Если лекарство будет плохо рассасываться, то боль сохранится надолго при регулярных инъекциях. А в ягодицах она никому не помешает. Если вы, конечно, не будете на них падать…       — На них не только падать, иногда еще сидеть можно…       Иголка быстро вышла из-под кожи, а Лиля закрыла ее колпачком и выбросила шприц в мусорку.       — Пока все, — с улыбкой развела руками медсестра. Лекс успел в один момент натянуть обратно свои штаны чуть ли не до пояса. Напоследок девушка только протянула ему таблетки и стакан воды. Серый их быстренько выхватил у медсестры и поспешил ретироваться обратно в палату или уже даже в столовую.       — Нет. Выпейте сейчас. Правила. — Лиля походила на строгую, но доброжелательную воспитательницу в детском саду, где Лекс был самым непослушным ребенком. Наркоман закатил глаза, разворачиваясь обратно к девушке.       — Серьезно? И прям показать? — еще одна весьма недовольная гримаса. Лекс быстро проглотил таблетки и показал девушке язык самым дурным и непоседливым образом. — Все?       — Да, — Лиля даже прикрыла улыбку ладонью, чтобы не рассмеяться в открытую. — Вот теперь точно все. До вечера, Алексей…       В коридорах слышался запах еды. Лекс никогда не ел так часто и качественно, как здесь, хотя государственные учреждения редко славятся если не хорошим финансированием, то чистотой рук директората. Но какая разница, если у тебя вызывает восторг даже суп из трех картошин, порезанных дольками, и морковки? Посолено? И ладно!       Лексу казалось, что он самый странный здесь пациент. При входе в столовую на него сразу обратились сотни взоров в равной степени осуждающих и заинтригованных. И только лишь один испуганный — Витин. Это был неплохой шанс помириться и рассказать, что на самом деле парня серый не душил. И даже пока не собирался. Лекс повторил привычную процедуру: взял поднос, получил свою порцию еды, добрался до соседей по палате и уселся. Ему больших трудов стоило сначала не начать есть, а обратиться к парнишке. И неудивительно. Обезболивающее действовало, тошнота отступала, и тело вспомнило, что живо не одной только болью.       — Слышь, нервный! — очень нежно и виновато обратил на себя внимание соседа по несчастью серый. — Я вчера не хотел. Я наоборот тебя хотел от какой-то хрени утянуть… Помнишь, мы разговаривали, помнишь? Так вот! После этого ты вырубился, а к тебе начал приставать мужик!       Александров, который по-прежнему сидел за столом третьим, не выдержал и заржал, уронив ложку в суп и обдав сидевших рядом мелкими брызгами. Витя нервным движением вытер руки и спрятал их под стол, опуская взгляд. Он ничего не говорил.       — Больные у тебя кошмары какие-то, парень… — продолжал социопат, отсмеявшись. В неловких ситуациях, где кто-то мог почувствовать себя униженным, он был королем. — Раз уж этот «мужик» к нему приставал, то, переводя ситуацию в реальность, это ты к нашему мальчику так страстью воспылал?       — Ой, серьезно? Это ты эту шутку сейчас с таким вымученным лицом ваял? — Лекс скучающе посмотрел на социопата и задиристо поцокал языком. — Я могу в тебя сейчас ради веселья своим дерьмом кидаться, как ебаная макака, и не буду чувствовать себя неловко! Я ж с наркопритона, але, чувак, я видел, как ебут не то, что мальчиков, а козочку собственной мамочки на пастбище. Так что молчи!       И Лекс, совершенно не испытывая неловкости за свой монолог, который услышала как минимум половина столовой из-за противного командного голоса, вновь всего себя развернул к Вите.       — Серьезно ничего не помнишь? Вообще? Не может быть, что это глюки! Там была ебанная тень и… такая… Как в черной сметане ты был!       На сей раз Лекса на смех подняли еще из-за пары ближайших столиков, а дальше по столовой пронеслась волна ропота и сомнений. Люди снова заговорили о странностях больницы. Витя же только стал мотать головой — настойчиво и даже навязчиво, как в приступе.       — Не надо о нем говорить. О тени, — еле слышно выдавил он наконец. А социопат фыркнул напоследок, смерил серого странным взглядом и вновь ушел в темноту своих мыслей. — С ночи я ничего почти не запомнил, — продолжил тем временем Витя. — Только как ты дверь закрыл, а потом я уснул. А там уже и ты…       — Да я тебя вытаскивал из сметаны, говорю же! — настойчиво шептал Лекс, для антуража наклонившись ближе к собеседникам. Правда, они-то беседовать не хотели. Но их не спрашивали. — А он такой стоял около тебя и этой сметаной капал… Я тебе отвечаю, я запустил туда руку, и нихрена не видно было! Вообще! Я еще нащупал плечи твои! — серый принялся оживленно показывать руками, как он и кого, да и, собственно, где щупал. — Я такой чертовщины в жизни не видел. А потом оп! — и я такой душу тебя, а санитары меня по балде сзади хлоп… Я тебе реально отвечаю, так было!       И, завершив свой рассказ, серый набросился на еду. Ну а что, все верно: все рассказал, а теперь страшно проголодался от моральных переживаний за товарища. Витя дрожащей рукой отложил ложку. Его нервные пальцы, словно прячась, зарылись в светлую шевелюру.       — Когда я был в другой палате, больные тоже сперва оправдывались, что защищаются… Будто они видели, что кто-то первый начал или что-то странное происходит. И каждый раз ночью… Ночью как будто приходит что-то, и люди сходят с ума…       — Эй! Что за херня? — вдруг подал голос Александров, перекрикивая пациентов.       В этот момент дневной свет померк, и в столовой стало на порядок темнее. Старые стены наполнились гамом из нескольких десятков глоток. Возле столиков подальше сразу начались разборки. Оказалось, что один из психов закрыл все жалюзи.       — Бесит уже это солнце! — рявкнул он.       — Так темно теперь!       — Нормально. Жрачку в тарелке разглядишь.       — Щелку хоть приоткрой!       — Зачем?       Трое из седьмой палаты поначалу отвлеклись на спорщиков, но когда стало понятно, что эта проблема скоро не решится, Александров первым вернулся к еде. Затем и Витя, который ел уже совсем без аппетита. А вот Лексу не судьба была дохлебать суп…       Когда он повернулся назад к своему столику, в пожелтевшей от времени тарелке с надтреснутой эмалью вместо жидкого желтоватого бульона плескалась черная маслянистая жижа. Она бурлила, испуская густой темный пар, а из-под глянцевитой поверхности прорезалось нечто как будто бы живое, что хотело вырваться наружу, но не могло. Жесткие линии Лексова лица исказились, выражая полное недоумение, а после и крайнюю неприязнь к происходящему.       — Сука, это что такое? Это вообще… Было же нормально… — сам с собой начал беседу серый, не страшась показаться больным. Куда уж дальше? — Сука, это что с ним стало… — Лекс ткнул суп алюминиевой и измученной нервными руками психопатов ложкой. Еще раз. Еще. На это обратил внимание Александров.       — Что, кто-то спиздил у тебя оттуда последнюю картофелину? — с усмешкой проговорил он, вгрызаясь в черствый хлеб. Серый поднял взгляд, — а у социопата полный рот каких-то мелких жуков, таких же нефтяно-черных. Они хрустели на зубах, оставляя на подбородке потеки бурого сока, но Александров вел себя, как ни в чем ни бывало. У Лекса при виде такой картины глаза откровенно полезли на лоб. И он схватил руку мужчины, одергивая ото рта.       — Ты что, не видишь, что жрешь?! — завопил серый, выбивая из рук социопата червивый ломоть.       — Хлеб? — Александров скривился. В этот момент позади, из зала, опять послышалась ругань — спор продолжался. На компанию из седьмой снова упал свет, столик выхватило из мрака и окунуло в желтое солнечное марево. У социопата с едой все было в порядке. Суп тоже оказался вдруг человеческий… Никаких жуков, никакой черной слизи. — Нда. Ты, говоришь, из наркопритона? Это тебя на ломках так ведет или ты по другой причине ебнутый? — завелся Александров, осклабясь.       — Нет… Да… Да нет, серьезно. Да я отвечаю, было у тебя что-то во рту! — вскипел серый. — Я нормальный! Раньше никогда никаких глюков не было! Ебаная больница…       — Ага… Что еще интересного расскажешь?       Спорщиков тем временем стали разнимать санитары. Жалюзи больше никто не мучил, буйных и агрессивных развели по палатам. Стало спокойно, только вот среди своих Лекс продолжил наживать дурную репутацию. Александров, конечно, не стал бы сплетничать, но выкрик по поводу наркоты успели услышать все. И многие это теперь имели в виду — в том числе и Витя, который сидел понурый, чуть не утопая тонким носом в супе.       Психов не спрашивают о том, когда им есть, когда умываться, а когда жить. Их вообще ни о чем не спрашивают. Ненормальные люди тем и хороши для общества индивидуалистов и деятелей, что издевательства над ними и скотское отношение никак не осуждается. А зачем? Они не могут сказать, возразить, оскорбиться. Все поголовно считают, что в их душе нет чувств, а если и есть, то об этом сложно кому-то узнать, когда рот психопата на замке. Совесть не мучает того, кто хорошо замел следы и не боится разглашения. Впрочем, в таком случае ненормальным можно считать каждого аутсайдера…       Лекс никогда не боялся открыто выражать протест, когда ему что-то не нравилось. Он умел искать справедливость, но лишь на своем уровне — кулаками да ругательствами. Так и сейчас, когда всю братию повели мыться (сначала мужчин, а потом женщин, ибо душевая одна лишь исправна), серого было слышно на три этажа вниз и три наверх, включая подвал.       — Раздевайся, — пнул санитар самого горластого из своих пациентов. — Наркоша из седьмой, как ты меня уже достал.       — Да не хочу я мыться! Не хочу со всеми! Бесит! Так не должно быть! Я сам могу себя обслужить, когда захочу, тогда и пойду!       — Нет. Я обязан стоять и смотреть.       — Извращенец?       — Нет, патриотичен в выполнении должностных инструкций.       И Лекса затолкали в помещение, полностью выложенное мерзкой синей плиткой. Или это грязный голубой? Или это стены не мыли давно? Впрочем, проверять парнишка не стал, но ступать по полу сразу сделалось как-то совершенно отвратно. Раздеться все равно пришлось, ибо обещали и в одежде облить холодной водой, а именно такой была она в трубах старой больницы.       — Не жди, не нагреется, — посоветовал мужчина, глядя в покрывшуюся мурашками юношескую узкую спину с острыми торчащими лопатками.       — Не смотри! — зашипел Лекс.       — Нужен ты мне.       Санитар отошел в сторону. Обойти его в любом случае было бы невозможно: он загораживал выход и окидывал взглядом сборище голых пациентов, сжимающихся и отставляющих зачастую слишком сильно выпирающие лопатки под желтоватыми ледяными струями. У Вити, который трясся всем телом в метре от Лекса, от зябкой дрожи даже выскочило из рук мыло. Кто-то это заметил, и парнишку подняли на смех старшие товарищи. И не только его.       — Ну что, блондинчик, не стремно тебе перед новеньким наклоняться? Не боишься, что он не только на шею наброситься может?       — Ну хорош! — каркнул своим противным в такие моменты скрипучим голосом Лекс. — Уроды. Достали вы меня все, блять.       Лекс сам тоже наклониться не мог. Ну, глупые тюремные стереотипы, похоже, приживались отлично и здесь. Посему от своего новенького куска мыла отломил ровно половину и отдал Вите. Сквозь стук зубов он услышал в ответ бледное «спасибо». А после отвернулся и продолжил с важным видом намыливаться, словно и не произошло ничего. Но под кожей мышцы вздулись буграми. Серый уже вскипел и остывал постепенно, слишком медленно. Броситься на кого-то ему мешало пока лишь то, что пошлое стадо вокруг нашло уже другую жертву, забыв про серого.       Однако на этом все беды парнишки не закончились. Какой-то идиот вдруг спровоцировал новую драку, и прежде чем санитар успел дошлепать до нарушителя по мокрому полу, кусок другого мыла полетел в одну из двух рабочих лампочек.       — Заебал свет! — эхом отпрянул знакомый голос от кафельных стен.       — Да тебя в изолятор уже пора! — вторили ему.       Света в душевых стало значительно меньше. Со стороны выхода его разбавляло только желтоватое сияние из приоткрытой двери. Те, кто очутился в самом темном углу, в большинстве своем быстро ополоснулись и стали проситься выйти. Второй санитар выпроводил их вместе с любителем темноты. Лекс смотрел на это уже без удивления и интереса — если вдуматься, местные психи вели себя примерно так же, как наркоши под веществами. Странно было иное. Стоило серому переключить внимание на прежнее занятие, как взгляд его упал на собственные руки. На плечах и ладонях мыльная пена приобрела красный оттенок, как если бы открылась какая рана и жизненный сок смешался с водой. Удивленный парнишка тут же начал искать пробоину в своем теле, но никак не мог ничего найти. Да и боли он характерной не чувствовал. Даже от мыла совсем не щипало.       — Слушай, Вить… Посмотри, у меня с руками все… нормально? — постарался как можно более беззаботно произнести Лекс. Хотя какое тут беззаботно? У него от ужаса загривок холодел, а глаз начал упрямо дергаться. Витя же поднял голову, пробегаясь нервным взглядом по телу соседа и останавливая его, наконец, на руках. Во взгляде юноши отразилось непонимание.       — Ну да… А что?       — Да… ничего, все, — промямлил Лекс, поскорее отворачиваясь. Ладно прослыть наркошей под приходами, но вот геем… Еще и геем! Это был перебор даже для серого. Но не об этом он должен был сейчас думать. Не об этом. Потому что источник краски на руках нашелся сам собой, и красный цвет теперь был везде: он густел и темнел, стекая по бледному телу, брызгами попадал в глаза. Кровь текла не из раны, а из душевой лейки, капала с потолка. Когда Лекс поднял голову, он увидел, что все над головой покрыто живой мясной массой, корчащейся, казалось, в адских муках. Мышечное полотно конвульсивно сокращалось и извергало алый дождь. Лекса перекосило.       В следующую секунду из душевой послышался вопль. Да такой душераздирающий, что когда серый сиганул наружу, смущенные санитары просто не сумели его поймать. Конечно, руками хватаясь за все возможные части тела, Лекса умудрились уронить, а, намыленный, он отлетел к противоположной стене и забился там. В мозгу корчилась единственная умная мысль: тьмы стоит опасаться. Но как? Закатное солнце ведь заваливалось за горизонт, а ночью его ждала окрашенная в чернильные цвета палата. Только один человек не смеялся над серым и не говорил ничего вслед. Витя смотрел на своего страдающего товарища с прежним страхом в глазах. И Лексу казалось, что нервно суженные зрачки ищут опасность не в нем, а за его спиной, в неверных и недобрых тенях.