Чаровник царя всея Руси

      В слободе Александровой ждал царь призыва всенародного, дабы возвратиться на престол покинутый, править людьми да землями по своему усмотрению. Опричники собирались, к делам готовились. Дай знак, государь! Дай повеление, кому в глотку вгрызться надобно!       Да и иное в мыслях царских было. Всегда-то молодец Басманов рядом — хотя и бок о бок, а всё ж на шаг подалее. Манил-притягивал он взоры Ивана Васильевича, пробуждая мысли да желания греховные, но такие, что и воли нет противиться. Да и зачем сие противление? Кто указ государю, чья воля — воля божественная? Знать, судьба неминучая, а не полюбит его Феденька — так погибель близка — разорвётся сердце, расплавиться тело, лопнут глаза... Ох, мучение искусительное! Жить, жить ему, царю, надобно, а не гибнуть от жажды.       Раз сидел Федя одинёшенек в горнице вечером. Явился перед ним отец родной: иди, мол, государь видеть желает. - Зачем же, батюшка, в час такой поздний? Аль беда приключилась? - спросил Федюша, поглядев невинно, а про себя улыбнулся: ай, да благодарствую, отец родимый! - Нет беды, есть воля царская. Иди, не болтай попусту да перед государем не тушуйся.       Довёл до дверей Алексей Данилович, да так и оставил. Вошёл молодец в покои, отвесил поклон в пол. Государь поглядел на него весело да приветливо, велел приблизиться. Чует Федя: сбывается чародейство его любовное, а всё равно трепетно да боязно. - Что смурной ты? Обида какая приключилась? - Не было мне никакой обиды, государь мой. - Не весел ты. - Был бы весел я... - Молчи, - наложил Иван Васильевич два перста на губы его. - Иди, вином попотчуйся. Сладкое вино, заморское, сам такое пью.       Налил две чарочки серебряные опричник молодой, сперва государю поднёс, подал, склонившись в поясе. - Это что? - улыбнулся самодержец. - Негоже холопу смиренному пить, когда у государя во рту ни капельки. - Тогда приму.       Выпили по первой чарочке да по второй. Напиток заморский по жилам тепло разливает, аромат такой чудной в воздухе. Глядит на Федю царь Иван — и горько ему, и сладостно. Зачаровал, как есть, зачаровал, что уж мочи нет врозь быть с тем юным обворожителем. Мучение адское огненное! - Сколько молодцев на службе моей, а нет средь них тебя прилежнее да пригожее, - молвил Иван Васильевич, глядя на юношу пристально да по лицу гладя. - Люб ты мне, Феденька. - Сладко речи такие слышать, - отвечает Басманов, а хмель винный голову так и кружит, соблазняет да шепчет желания тайные, срамные. - Моим будешь — паче всех к себе приближу, из всех выделю, окажу милость свою царскую великую. - За что ласки такие мне, негодному? - Отчего ж негодному? Негодных не терплю я подле себя.       Огладил Иван Васильевич плечи молодца, да спину, да пониже взялся, а сам всё глядит пристально, слова удивительные сказывает. - Не любит никто меня, сокол ясный. - Да как же не любит, когда я люблю. Государь мой мне — что солнце светлое. - Истину ли молвишь — неведомо. - Как в первый раз увидел тебя, захотел служить всей душой, всем телом до самой смерти. - Ай, не лги, грех царю лгать. - То не ложь, а правда-истина. - Поцелуй меня, тогда поверю.       Кровь бросилась в лицо Басманова, от слов государевых руки-ноги стали как соломенные. Боязно не в шутку: как-так великого царя да целовать самому первому? Поднялся Феденька на носки, держась за широкие плечи царские, едва коснулся лица Ивана Васильевича да ткнулся в его бороду. - Не так целуют-то, Федюша, - молвил грозный царь в нетерпении. - А как же? - Покажу тебе.       Сгрёб юношу в охапку, впился в уста его сахарные с жаждою. От поцелуев тех разомлел Федя, а как пал на пол чёрный кафтан его опричный да и вся прочая одёжа, так и вовсе растаял под милованиями царёвыми, аки воск свечной от жаркого пламени. Разоблачившись сам, увлёк его Иван Васильевич на перины пуха лебяжьего с тем, чтобы продлить ласки страстные. Недолго, однако же, нежничал: горели чресла желанием да так, что кости ломило. - Ты не бойся, желанный мой, не зверь я, а человек есть.       Ответил Федя ему полной покорностью, а как ощутил внутри себя в самый первый раз, так-то больно сделалось да сладостно, что потекли по щекам пылающим две дорожки тонкие серебряные. Сопрягалось тело с телом да так, что стон на два голоса огласил покои. Насладившись добрым молодцем, заметил царь на щеках его влагу хрустальную. - Диво ты дивное, Феденька, - выдохнул Иван Васильевич, привлекая его в объятья, а после насторожился. - А слёзы пошто? - Разрешил ты меня от девства, любый мой. - По девству не печалься, пустое. - Не печалюсь я — душа тобою полна, свет мой светлый. - Неужто, правда. - Полна до донышка. Сил держаться нет, прости уж меня.       Ничего не ответил Иван Васильевич, а только обнял крепко, поцеловал его в обе щёки, губами собрав капли солёные, поцеловал брови его соболиные, лоб точёный да уста горячие. Вот оно, колдовство да чарование-то какое...       Наутро сидел царь-государь у окошечка. На дворе вставала зорька алая, крася белоснежные снега цветом нежным розовым. Поглядел на ложе своё Иван Васильевич, залюбовался. Дремлет прекрасный молодец, кудри чёрные по подушке разметались, сомкнуты веки, смежены ресницы длинные тёмные, на лице белом запрокинутым румянец горит ярче красок дивных утренних. Вот ведь зоренька Иванова ясная! И так стало на сердце самодержца всея Руси тепло да славно, почуял он: ведёт краска рассветная к нему гонцов народных из Москвы.       Так оно и случилось. Пришли люди по снегу в слободу Александрову, с иконами да хоругвями, да с мольбой: вернись, надёжа-царь, к народу своему осиротелому! Многие сотни-тысячи на колени опустились, моля. Стоял один царь Иван Васильевич на белом высоком крыльце, выжидаючи. Не уходит народ, стоит смиренно, зовёт да просит. Вот он, призыв всенародный! Ударил государь по ступеням посохом, пошёл в покои, да оглянулся. На коленях люди русские, стоят без ропота, без жалобы громкой, со слезами только. Зашёл на крыльцо от глаз подалее, а тут и Басманов-сын, коего Иван Васильевич к себе приблизил более прежнего. - Седлай коней, Федя, в Москву скакать, - приказал государь.       Отдал поклон молодой опричник с очами сияющими да и побежал было, но остановили его. - Постой! - Стою, государь, коли велишь. - Возьми от меня подарочек, - шепнул царь в ушко любимцу своему. - Ради великой радости да удовольствия царского.       Стащил он с Федюши варежку да на палец его надел перстень с красным яхонтом. Улыбнулся юноша, принял с поклоном-благодарностью. Поглядел на него хитро Иван Васильевич: мол, помню-помню, желанный мой, твой ночной подарочек — первоцвет медовый, мною, государем, сорванный. Ох, чую, будет ещё утеха да радость не единожды! Поклонился Федя ещё раз да побежал службу справлять.       Скоро царь с людьми своими опричными в Москву собрался. Тяжко в седле пришлось Феденьке, но и в голову не пришло слабости показывать. Что колдовал — то и получил, не след теперь уж жаловаться. Влекли его жёны да девки красные, а кроме того — мужи да добрые молодцы. Всяко бывало. Да никому из молодцев не дарил он таких подарков царских, а царское — царю и потребно, ему оно и досталось. Житьё впереди небывалое под сенью любви да милости государя вся Руси.