Чаровник царя всея Руси

      Вернулись опричники в Александрову слободу под вечер. Пленных запихали в пыточную — да к царю на доклад. Выслушал Иван Васильевич рассказ. - Послужили исправно вы, - молвил он. - Ты, Малюта, когда начнёшь дело своё пыточное? - Хоть бы и сейчас, царь-батюшка, - усмехнулся Скуратов в рыжие усы. - Только квасу выпью, а лучше сбитня да погорячее. - Не устал будто? - Некогда уставать псу твоему верному, когда изменники не наказаны. - Как знаешь. Идите все, а ты, Басманов, ещё останься.       Поклонились люди опричные, вышли прочь. Затворились двери. Сели царь со слугой своим бок о бок, как равные. Глядит государь на Феденьку, а всё не может никак наглядеться. Извёлся ведь, а слова не скажет. Да и как поведать о тоске той, что словно змея подколодная, обвила сердце Ивана Васильевича? Как сказать, что молитва на ум не шла, а все мысли лишь об очах дивных да улыбке приветливой? Нет, нельзя о том ни сказать, ни поведать! А уж о том, что и заснуть невозможно было без того, чтобы ощутить на подушке, куда голову клал добрый молодец, запах любимый... о том никому не свете знать не следует. Самому бы позабыть, но не забывается. В день перед самым возвращением опричников выветрился аромат притягательный — нет его, и всё тут! Мука такая настала, хоть волком вой. - Ты не ранен ли? - Нет, государь. - Миновала, стало быть, сабля? - Миновала.       Притянул Иван Васильевич любимца за воротник, а Федя будто бы и не желает, отстраняется. - В обиде ты на меня. - В какой обиде быть? Господь с тобой. - Больно неласковый. - С дороги я, псиной весь пропах, конём да кровью. Где такому грязному объятьями твоими услаждаться? - И только-то!       Рассмеялся самодержец, а сам плотнее жмёт, лицом в волосы зарылся. Верно, пахнет Басманов холодом, кровью да потом животным. - Слаще липового цвета благоухаешь, ненаглядный. - Шутишь, царь-батюшка, надо мной. - Говорю, как есть. Кровью врагов моих пахнуть не срам какой вовсе, а мне всё приятно, что крамолу в царстве истребляет, запомни. - Запомню. - Подремли теперь. - В покоях твоих? - В покоях моих, на руках моих. Изболелось по тебе сердце. - То и у меня, - сонно улыбнулся молодец. - Часу не проходило, чтоб о тебе не вспоминал. - Ишь глазки слипаются. Закрой — легче станет. - А к полуношной? - Не ходи. Бог простит, а я не разгневаюсь.       Закрыл Федюша глаза. Глядит Иван Васильевич на красавца своего в сиянии свечей, каждую малость примечает. Дыхание легкое — подлинно ветерок весенний тёплый. Руки красивые лежат неподвижно, будто мраморные, а на пальцах — перстни переливаются, да как дивно! Жилка на виске бьётся, дрогнули ресницы густые. Схватить бы да исцеловать — разбудить жаль. Текут, текут минуты — вот уж и совсем темно стало.       Раздались тут в ночи крики отчаянные, будто человека рвут живьём. Встрепенулся Федя. Стоит царь у окна, во тьму очи вперил, тень его по стенам расписным такая длинная, хищная. Развернулся лихо, весь — словно зверь перед прыжком, а на лице — ни следа нежности, будто не его, любезного своего, пред собою зрит. - Пошли, Фёдор, поглядим, как там Малюта справляется.       Вскочил Басманов проворно, подал государю шапку да посох. Пошли они в подвалы пыточные. У порога справа — куча пёсьих голов оскаленных нагружена. Стража всюду выставлена, во дворе люди копошатся. Луна всё выше в небе всходит, лужи льдистые в её свете поблёскивают.       В пыточной заплечных дел мастера работой кровавой заняты. Уж сколько крамольников в темницах сырых цепями гремят, уж сколько тел искалеченных. Скуратов тут всем заправляет, Григорий Лукьянович. Все палачи — под ногтем его, а кого из изменников сам пытать вздумает — не жди послабления. Калят на огне клещи, плети свищут, да дыба в полную силу работает. Везде пройдёт Иван Васильевич, ко всякому в глаза заглянет — словно душу вынет. Шум такой поднялся: кто от боли орёт-надрывается, кто криком оправдаться старается, мол, невиновен я, батюшка, а наговорили на меня злые люди! Ступает за царём Федя, лужи кровавые огибает — не охота сапоги лишний раз пачкать. - Эх ты, - досадует Малюта. - Отмучился холоп княжеский! - Это тот, про которого ты до поездки вашей говорил? - спросил Иван Васильевич. - Суздальского холоп? - Он самый. - И не выдал, где господин его скрылся? - Не выдал, паршивец он окаянный. - Ты гляди, Скуратов, не пережми, не то правды не дознаемся. - Как прикажешь, батюшка, как прикажешь, - склонился в поклоне пёс государев. - Бояре где же Шевыревы, те, что вы привезли? - Изволь видеть, в клетке сидят. Прикажешь на дыбу? - Завтра успеешь. Пусть поглядят пока, как поступаем мы с людьми лукавыми, неверными. - Твоей воле служу. - Ну, добро же, работай. - Эй, Тишка, тащи другого холопа, да живо! - пошёл распоряжаться Малюта. - Ничего, - покачал головой царь, приглаживая бороду. - Выйдет наружу всякое коварство злобесное. - Будто железный ты, Григорий Лукьянович, - вёл речь меж тем Басманов. - Да и подручные твои все тебе под стать. - Что ж! - усмехнулся Скуратов. - Дело привычное! - Казнить-то будут? - Будут. - Кого? - Кого царь-батюшка прикажет — мне всё едино. Тишка, да привяжи ты его крепче! - Ух, и дел у тебя, - чуть поморщил нос Федя при виде холопа верещащего в руках палача. - У тебя, гляжу, тоже немало. - Служба. - Знаем. Тенищи под глазами, как и не отдохнул вовсе. - Почему же не отдохнул? Подремал малость. Зато ты красный, что калач из печи. - Этакий ты шутник! - А тебе не всё ж вопли слушать. - Песен бы не мешало. - Будут тебе песни. Будет пир — будут песни. - С плясками? - Как потеха пойдёт. - С дела вернулись, отметить бы надобно. - Надобно. - Григорий Лукьянович! - замахал руками Тишка. - Клещи уж горячи! - Да погоди ты клещами! От клещей он сразу окочуриться, а слышал ли ты, башка неразумная, чего государь велел?! - Тогда кнутом. - Эх, дай сюда, - выдохнул Малюта. - Учишь вас, учишь... А, ну вот! Молодец, Тишка, так его! - Федька! - послышался оклик царский. - Иду! - крикнул Басманов, спеша попрощаться. - Доброго здоровьечка, Григорий Лукьянович. - И тебе не хворать, Федюш. - Отдам тебя Малюте в услужение, - пригрозил Иван Васильевич, лишь только вышли оба из пыточной. - Зовёшь — не дозовёшься. - Отдавай, на всё воля твоя. - Хочешь выучится делу палаческому? - Прикажешь — выучусь. - А, ну как и прикажу, - улыбнулся царь, тотчас гнев на милость меняя. - Ты погляди лучше, Луна какая! - Знатная Луна.       Остановились они посреди двора, да и благостно так стало в ночи кровавой, затих даже холоп пытаемый. Свет лунный серебряный на купола церковные падает, да так чудесно, что всё прозрачным кажется, тончайшим, бестелесным. Взглянул Иван Васильевич в глаза Феденьки, а в них лучи серебряные отражаются, будто в синей глади озера бездонного.       Тут сызнова крики начались, стража невдалеке оружием забряцала и сапогами по лужам зашлёпала, плотники топорами застучали, колья отёсывая, от мёртвых голов пёсьих смрадом потянуло. Пропало очарование — ох, огорчение! - Ты иди спать, - повелел царь. - А то вон уж спотыкаешься, точно кляча несытая. - Как прикажешь, государь, - отдал поклон опричник.       Вот и дела: то тебе «ненаглядный», а то «кляча несытая»! На диво переменчиво было настроение самодержца всея Руси.