Немного времени прошло, назначили день казни крамольникам. На заре сиреневой отслужили обедню. Идёт трапеза братства опричного, сам царь-игумен Святое писание читает — таков уж его обычай. Слова душеспасительные елеем на сердце падают, а на дворе широком уже плаху ладят, колья последние вкапывают, а виселицы своего часа ждут. Не слышно шума за толстыми стенами дворца, а знают все, что снаружи делается и чем деяние сие завершится. Не наполнять бы животы перед этаким, да где уж там! Опричный люд, он ко всякому привычный. Не берут в кольцо железное голубков чистоплюйных, а коли затесался вдруг какой — так быстро пёрышки белые слезают, на их же месте чёрные отрастают.
Вот и кончена трапеза. Солнце холодное над чернёными куполами высоко встало, освещает стены белые. Слышно — ручьи журчат, с берёзок капли капают, точно слёзки прозрачные. Вывели подручные скуратовские опальных из темницы — жалких, изорванных. Люди государевы кругом площади встали рядами чёрными, народ поглазеть пришёл на зрелище да тут же нищие милостыню просят ради Христа да Пресвятой Богородицы.
Трон царский на помосте высоком, все ближние подле Ивана Васильевича. И Федя тут как тут. Посмотрел он на колья, на приготовления мастеров дел заплечных, на берёзки поглядел да на приговоренных к лютой смерти, да на крест тяжёлый золотой на груди самодержца поверх одежды смирной. Ничто не шевельнулось в сердце Басманова, ни одна струночка не дрогнула. Но кое-что озаботило. «Одет Иван Васильевич мой уж больно холодно, ничего под рясой-то справного. Не застудился бы...», - подумал он. - «А как подсохнет чуть — надобно в лес сходить за сон-травой, ни пучка ведь не осталось». Но как из слободы хоть ненадолго исчезнуть? Задумался было чаровник, но тут казнь началась.
Огласили приговор. Повинны смерти враги те за измену да за заговор против царя Ивана Васильевича и всего царства русского, да за много чего ещё. «Колдунов средь них не сыскался», - подумал Федя, усмехнувшись. - «На костёр бы их да смолой облить. Ух, и заполыхали бы!».
- Ты что, Басманов, улыбаешься? - спросил царь, подозвав к себе опричника да нахмурившись. - Казни рад?
- Мне всё, государь, любо, что тебе по нраву.
- Не желаю я жестокости — то Господь-бог видит, но с изменщиками по-иному нельзя. Не моей потехи для — ради царства русского великого.
- Слуги твои для Руси и стараются.
- Делу время, потехе — час. Так народ православный говорит.
- Правду говорит.
- Вот после и потешим слуг наших пиром, да и сами потешимся.
Поклонился молодец, поймав взгляд царский, коим сказано было многое ему, любимцу Иванову.
Меж тем приговорённых — тех, что были звания подлого да холопов на виселицы возвели — да и удавили тут же. Лёгкая смерть, скоротечная, хотя и позорная. Что ж и возьмёшь с людей подневольных? Они суть руки, голове, полной мыслей злокозненных, повинующиеся. Меж народа слободского повара царские начали пряники раздавать. Сейчас же Иван Васильевич тех холопов, чья вина не столь тяжела была, помиловал да отпустил воскресенья ради Христова, повелев жить в землях опричных. Громко славили его милосердие люди русские. Далее очередь до бояр дошла: чья вина тяжелее — на колья посадили, а чья полегче — головы махом отрубили. А чего возиться-то? Прохаживается меж палачами Малюта Скуратов, сам над всем глядит зорко. Шевырев Дмитрий, боярин, что в поход недавний всех яростнее рубил людей государевых, на колу сидя, псалмы запел.
- Афоня, что с ним? - спросил Иван Васильевич, перекрестившись.
- В уме, должно, тронулся, - отвечал Вяземский, перекрестившись также.
- Ты говорил, сильнее всех рубил вас Димка, а то свет небесный над ним вдруг воссиял. Воссиял — да поздно.
- Поздно, государь. Зачем и псалмы, коли недоброе дело на тебя при жизни задумывал.
- И посильнее Шевырева есть враги на Руси.
- Прикажи! Всех повыметем.
Громко согласились с Вяземским ближние опричники.
- Будет дело вам, - покачал головой царь.
Долго ещё слышались крики казнимых — кол-то не сразу жизнь из тела исторгает, вдоволь муку разрушительную испытать даёт. А в палатах царских уж пир начинается. Несут стольники яства да пития. Братия, во всё лучшее наряженная, села за столы — за лебедей жаренных, да поросят в меду, да кур в рассоле, да перепелов с зайцами верчёных и всё прочее. Полились по стаканам золочёным да ковшам серебряным мальвазия, романея, мушкатель, а ещё — мёды стоялые на можжевельнике, бруснике, смородине и на всякой иной ягоде.
Краю не было разговорам да шуткам смешным — словно и казнь с утра не свершилася. Да ведь только дела нет опричникам до мёртвой боярской и холопской требухи. С ними и самодержец всея Руси весел, а как затянули песню про взятие града Казани — так и вовсе доволен стал.
Говаривали в народе потихоньку, что сто грехов государевых Господь отпустил за то, что взял он сей оплот, бедой над Московией возвышавшийся, беды немалые причинявший. Считать никто не брался, да и не дело то смертных — грехи божьего помазанника складывать да пересчитывать, а только люба уму Ивана Васильевича мысль о казанском взятии. Свершилось тогда дело великое, явлена сила воинства русского, взыграли воля и нрав Иванов да так, что с тех пор лишь царём и величают — не князем Московским. В ту пору пели по Руси уж песни о победе над татарами, а и многим опричным, кто под Казанью бился, не пустой звук были те песни.
А из сильного Московского царства
Подымался великий князь Московский,
А Иван-сударь Васильевич, прозритель,
Со темя ли пехотными полками...
Одни голоса поют, другие подхватывают — так и льётся, играет песня, течёт вино рекою красною, аки кровь вражья, стучат чарки. Опрокинул винца Федя Басманов — как раз про пушкарей да порох пели. В лицо жар так и бросился. Вспомнил, какой вздох из груди вырвался помимо воли, когда узрел он государя своего под стенами казанскими.
- Иди ближе, Федя, - подозвал его тотчас царь Иван.
- Да, царь-батюшка.
Подошёл Федюша близенько да увидел, что пуст государев чеканный ковш. Стольник было кинулся, но проворнее оказался юный опричник — во два счёта наполнил ковш, налил не мало, не много, а как достаточно, поклонился красиво да чинно, поднёс царю.
- Недоследил кравчий бестолковый, - усмехнулся Иван Васильевич. - А стольнички-то и подурее его.
- Стольникам прытче быть надо.
- Верно. За проворство своё отведай ты из моего ковша.
- Благодарю, великий государь.
Не смущаясь взглядов людских, взял молодец ковш за ручку, отпил из него, поклонился в пояс, кудрями тряхнув. Разгорелись очи Ивановы на это заглядение очаровательное. Отец-то Фёдоров, увидя то, чуть зайцем от радости не подавился. Благословил Алексей Данилович день, когда жена его от бремени Федюшенькой разрешилась. «Ходить теперь Федьке в кравческом чине! Дело верное!», - подумал он с ликованием. - «Ай, да сынок, ай, да хватил! Меня государь пожаловал окольничим, теперь же и Федька до почёта дошёл». О том, что ещё такое-этакое делается промеж Иваном Васильевичем и Фёдором он подумал, конечно, но отмахнулся тут же. Чего и сраму-то боятся! Да и возможно ль бесчестье под сенью царёвого благоволения?
Песня меж тем к концу подходила.
Он царской костыль в руки принял.
И в то время князь воцарился
И насел в Московское царство;
Что тогда-де Москва основалася,
И с тех пор великая слава.
- За государя нашего Ивана Васильевича всея Руси!
- За славу войска русского!
- За победу великую да не последнюю!
Взмыли в воздух ковши, кубки да стаканы, раздались крики приветственные. Сам царь ковш винный поднял со всеми. Нет уж более рясы грубой. Сверкает на нём ферязь златотканая, сияют перстни яхонтовые. Испил он из ковша после Басманова-сына, да зашлось сердце — целоваться захотелось без памяти. Сдержаться всё ж пришлось.
Пир идёт пьянее, безудержнее. Скоморохи да шуты прыгают, музыканты играют. Вот веселье-то! Кто ещё на ногах хорошо стоял, в пляс пошёл. Трепещут гусли, звенят бубны, надрываются гудки и дудки.
Горазд плясать Фёдор Басманов. Всех легче и ловчее он среди прочих. Сапоги на нём красные с подковками, кафтан золотой, жемчугом по груди шитый. Пляшет чаровник — каблук-мысок, каблук-мысок, руки вразлёт — что крылья соколиные, глаза колдовские блестят сапфирами. Улыбается Феденька лукаво, а царь Иван не сводит с него взгляда.
- Фёдор, - махнул он рукой. - Пойду я, посвети мне.
Едва успел юноша подсвечник на столе поставить да дверь в опочивальне царской закрыть. Схватил его государь, покрыл поцелуями яростными пополам с укусами, сдёрнул прочь одёжу, да и сам Басманов не отстал, с нарядами царёвыми быстро разобравшись.
- С пира ты, государь, а голодный.
- Да разве то пир! Один ты мне вкусен, так бы и съел.
- Ох, как навострился, - шепнул Федя, обхватывая рукой уд царский. - Подлинно кол.
- Посажу я тебя на кол, да не до смерти.
- На твой кол я и сам бы сел, лишь умаслить надо поболее, - улыбнулся опричник бессовестно.
- Гойда, пряник сахарный. Гойда!
Понял любимец, что дана ему воля полная, да и чует: сам в охоту вошёл, давно ведь государя своего не знавал, стосковаться успел и свершил свою казнь к царскому удивлению да удовольствию.
- Ай, срамник ты бесстыжий, - шепчет царь Иван.
- Твой срамник, твой бесстыжий, - отвечает полюбовник, на кол всё насаживаясь и насаживаясь. - Лишь бы твой.
- Мой! Навеки мой.
Жарко, влажно в ночь ту весеннюю в покоях царя всея Руси, стонами да криками сладостными наполненными. Невиданная воля дарована была господином слуге. Слуге-то слуге, да всё ж любимому, крепче крепкого к телу царскому притягиваемому. А как ударила обоих нега неудержимая, будто волна морская могучая, не думалось о чинах да чести.
- Удовольствовал ты меня нынче, как и не мечталося, - молвил государь, целуя кудри Федины. - Откуда прелюбы такие диковинные? Говорил ведь ты ранее, что я от девства тебя разрешил.
- Правду я тогда сказал, а прелюбам ты ж сам научал меня.
- Научал, да прежде сверху ты не сиживал...
- Измыслил я такую диковину тебе для угождения. Ради тебя всё сделаю, чего ни пожелаешь, - поднял он голову с груди Ивана Васильевича, в глаза глянул пристально. - Иль не любо?
- Любо. Задом-то славно послужил, ох, и славно. Также и за пиром.
- Худо, когда у царя нашего чаша пуста.
- То-то и оно, что непорядок есть во дворе нашем, а посему наутро пожалую тебя, Федюша, кравчим. Управишь ты дела.
- Кравчим!
- По заслуге и чин, - на миг задумался Иван Васильевич. - И кол каждому свой!
Засмеялся царь Иван. Федя закраснелся да заулыбался, да благодарить принялся. Вновь целование у них пошло да милование взаимное.
На другой день сбылась мысль Басманова-старшего, на пиру хмельном опричном удуманная.
