Чаровник царя всея Руси

      Хлипкое равновесие было меж государем всея Руси и митрополитом Московским. Дав слово царское, уж не казнил Иван Васильевич тех опальников, за коих Филипп шёл заступником. Однако же не дремал и Малюта Скуратов: брали его помощнички неугодных тишком-молчком, дабы владыка о том вовремя не проведал. А коли после проведает — так поздно просить о помиловании. Да плошал иной раз и рыжий пёс государев. И никто доволен не был.       — Грех тяжкий слуг твоих верных казнями расторгать, - говорил царю Филипп. - Кромешники твои — что дьяволы адовы, безвинных губят.       — Невозможно государю под нож да яд самого себя подводить, - говорил царю Малюта. - Поп твой — змей лукавый, врагов злейших рясой прикрывает.       Трудно было Ивану Васильевичу и слова своего не нарушить, и изменников покарать.       После того, как срубили головы родичам его Колычёвым, взыграло сердце в Филиппе. Тут ещё бояре, а пуще всех — княгиня Старицкая в свою дуду: на царя беззаконного управы от Церкви требуют. Тяжко митрополиту, всё ж решился он.       В одно утро собрались все в соборе на богослужение. Князья да бояре в парчу, меха да бархат разнаряженные, опричные же вошли в кафтанах своих чёрных, а впереди — сам Иван Васильевич в одеянии монашеском да с золотым крестом тяжёлым на груди. Фёдор Басманов при нём по левую руку. Отдал ему царь посох свой, за благословением к владыке обратился. Опустил опричник очи синие долу: разом вспомнился другой… посох царский, да то ещё, как намедни горевал самодержец в палате покойной Анастасии, в ложе её, мехом белым покрытое, лбом вжимался, и как в той палате Федя его утешал ласками сердечными да лобзаниями нежными.       Меж тем в соборе помост поставили, да действо пещное народу показывали. Действо то о трёх отроках иудейских Анании, Азарии и Мисаиле, что быв в плену халдейском, не кланялись идолам. Прогневили они тем царя грозного Навуходоносора, приказал он ввергнуть отроков в печь огненную да огнями пытать, жечь нещадно. Ангел же Господень за праведность их спустился к ним с небес и вывел из пламени невредимыми.       Ныне же ни одного ангела не пролетало поблизости, а огонь под помостом всё шибче разгорался, жёг подошвы трём милоликим отрокам — не иудейским, но русским. «Пошто, халдеи бесстыдные, царю беззаконному служите? Пошто, халдеи бесовские, царю сатанинскому, хулителю, мучителю радуетесь? Ныне чудо узрите: будет унижен владыка земной небесным владыкою…» - поют, словно птички Божии, а огонь, меж тем, всё яростнее да жарче.       Всем ведомо, к чему сие действо учинили, но не смеет никто и слова молвить. От песнопения того стало тесно в груди у Феди, рука посох сжала во гневе. «Псы негодные!», - подумал он. - «Да ведома ли вам мука государева? Да в силах ли понять вы дела его? Волки, перьями голубиными прикрывающиеся, разве лучше волков, честно кровь проливающих?». Не шелохнулся никто, хотя чуют — будет гроза великая. А кто ж из грозы той мокрым да битым выйдет?.. Свечи коптят, воск горячий на пол каплет. Душно.       — Благослови, владыка.       —Нет тебе моего благословения.       —Царь всея Руси благословения просит, - молвил Федя Филиппу.       — Не узнаю я царя православного в не царских одеждах, не узнаю в деяниях языческих!       —Что тебе за дело, чернец, до наших царских деяний?!       —Кровожадного зверя деяния твои!       —Молчи, Филипп! Не прекословь державе нашей, не то постигнет тебя гнев мой.       Но не замолчал митрополит, вслух при всех людях уподобив самодержца русского царю грозному халдейскому, жгущему ближних своих.       —Покорись Церкви, Иван, покайся, упраздни опричнину, пока не наступили последние времена.       —Молчи, Филипп!       Тогда среди безмолвия страшного дитё малолетнее схватило за кокошник меховой Ефросинью Старицкую: мол, это и есть грозный царь языческий? Словно молния ударила Иван Васильевича, как глянул он на тётку свою — понял он многое, а именно то, что не лгал Басманов, на княгиню вину в злодействах возводя. Он-то, государь, до последнего надежду лелеял, что невиновна Ефросинья, а вон что оказалось-то…       — Она, Федька, она!       Тут завертелось всё, как в вихре: люди бегущие, крики, плач, свечи, пыль, одеяния да мётлы кромешников. Отроки из печи огненной сбежали сами, не то бы до костей изжарились: по суматохе все-то про них забыли. По приказу царя сорвали люди его торжественные ризы с митрополита Московского, да побили его мётлами, аки смерда, да, связав, отвезли в застенок. Скор был суд да суров приговор — тюрьма монастырская до конца дней земных. В узилище и скончался Филипп. Говаривали разное: не то от голода умер, не то удавил его палач Скуратов по приказу монаршему.       Не удалось несчастному Фёдору Колычёву навсегда другом остаться царю. Знать, правда, тот, кто у власти стоит, а пуще того — с царством своим, как с женой, повенчан — лишён дружбы равной. Никто не товарищ ему, да все — слуги его.       Печалился о Колычёве Иван Васильевич. Да, пошёл тот против воли царской, да ведь сердцу-то не прикажешь. Как забыть златые годы дружеские? Детство Иваново несчастливо было, но была всё ж отрада — два товарища любезных: Андрей Курбский да Фёдор Колычёв. Первый давно изменил державе русской, в Литву убёг. Изредка обменивались князь Курбский с царём Иваном посланиями, ядом наполненными — да и всё на том.       Получая те грамоты да ответы сочиняя, гневался царь, а после до того смурной делался — дух вон, как глянешь на него. Опричным тоже доставалось, особо Феде Басманову, ближайшему из ближних. Терпел молодец колючки да несправедливости, хоть и не нравилось. Раз устроили пирушку, куда званы были кромешники. Веселятся все, пьют, гуляют, царь же невесел сидит, думу думает: что ж делать ныне с Ефросиньей да с сыном её Владимиром, своим братом двоюродным, коего бояре на трон посадить задумали заместо его, Ивана?       Тут гусли залились да гудки запели, и вышла на круг краса-девица с сарафане лазоревом, серебром шитом, с лентами разноцветными в волосах да в серьгах гремучих. Да и пошла в пляс, аки пава заморская. Глянул Иван Васильевич — да рассмеялся, впервой за долгие дни рассмеялся! Не боярышня, не княжна, не девка какая из простого люда, а пляшет то кравчий его любезный, да так ловко-то коленца выделывает. Ух, хорош же, сучий сын, в бабском уборе! Вскинул Феденька брови свои соболиные, повёл глазами, улыбнулся государю дерзко да сладко — и вмиг забылись на время и бояре, и Ефросинья с Владимиром, и войны, и заговоры да казни.       Феде и надо того. Отчего ж не повеселить царя? Нет сил уж терпеть ненастье Иваново. Пляшет, пляшет чаровник, перстни яхонтовые на пальцах его сверкают, серьги златые гремят, улыбаются уста, как малина, сладкие. А в голове одно: с попом разобрались, а за что же сперва взяться — за князей Старицких или же, как того давно хотел, за государыню Марию Темрюковну? Каждому участь своя уготована.