Глава 3 Epistula Anonyma*
Анна Австрийская в одиночестве прогуливалась по парку Тюильри. Ленивое осеннее солнце одаривало Париж своими последними теплыми лучами. На аквамариновом небе сияли прозрачные полосы облаков, на фоне которых со звонкими криками пролетали стаи черных птиц, спешивших покинуть родные края. Сады уже давно оделись в свои парадные одежды, а на ветках сияли янтарные слезы, время от времени бесшумно падавшие на дорожки сада. Королева старалась поймать каждое мгновение этого чудесного дня, но, вопреки стараниям, мысли ее неизменно возвращались к событиям последнего месяца. Предложение принять участие в заговоре было слишком неожиданным. Она иногда представляла себе, как могла бы отплатить герцогу за его интриги, но сейчас, когда у нее появилась реальная возможность воздать кардиналу за всю его жестокость и высокомерие, Анна чувствовала, что находится в некотором замешательстве. Из плена задумчивости Ее Величество вывел частый хруст гравия. Королева обернулась и увидела спешившую к ней герцогиню де Шеврез. Анна улыбнулась и помахала ей издали рукой. — Мари, наконец-то! Подруги радостно обнялись. — Как Луи-Шарль? Ему уже лучше? — Слава Богу, с ним все в порядке. Врачи говорят, ничего серьезного, просто сильная простуда. Две женщины продолжили прогулку вместе. Анна Австрийская была очень рада появлению герцогини, в обществе которой всегда чувствовала себя спокойнее и счастливее. Хотя французский двор, по сравнению с испанским, и отличался большой свободой нравов, здесь было много бесцветных придворных, находившихся под влиянием меланхолического Людовика и прохладного климата, а потому необычайно страстная натура Мари импонировала королеве. Герцогине де Шеврез было чуть за тридцать, но она выглядела по-прежнему свежо и не без оснований считалась красавицей. Темно-каштановые, вьющиеся волосы обрамляли правильный овал лица, на котором выделялся чувственный рот и большие карие глаза, блестевшие из-под густых темных ресниц. Одевалась она всегда по последней моде: каждый ее наряд являл собой образец изящества и хорошего вкуса. Что касается характера, то живость герцогини проявлялась во всем: в ее внешности, уверенных жестах, походке. Она умела нравиться, а потому с легкой непринужденностью пленяла умы знатнейших людей королевства; среди ее обожателей называли и Гастона Орлеанского, и даже самого кардинала Ришелье. Однако последнее было всего лишь слухом: Анна Австрийская прекрасно знала, как люто эти двое ненавидят друг друга. Собственно поэтому королева ничуть не удивилась, когда узнала об участии Мари в заговоре. Сперва женщины обсудили новости при дворе и те вещи, которые кажутся постороннему человеку незначительными и мелочными, но которые имеют огромное значение для близких людей. Коснулись и темы готовящегося убийства. — Все-таки меня смущает этот Итальянец, — поделилась сомнениями Анна. — Что если это ловушка, подстроенная, скажем, самим кардиналом? У него ведь есть все основания желать нам зла. — Признаться, в первую минуту я так и подумала, но после того как он показал письмо, собственноручно написанное… Этот человек несомненно стоит выше всех нас. Вы сами видели печать, — добавила герцогиня де Шеврез поправляя локоны. — Да, вы правы, моя дорогая. К сожалению, в нашем положении приходиться соблюдать осторожность. Ах, если б вы знали, как я устала от бесконечных интриг. — Ничего, скоро все будет позади. После смерти Ришелье не только мы, но и вся Франция вздохнет спокойно. Некоторое время женщины молчали. Погруженные в задумчивость, они свернули на аллею, обсаженную кленами. — Хотя, знаете, будь у меня возможность, я бы наказала кардинала совсем по-другому, — вновь заговорила герцогиня де Шеврез, носком туфли разбрасывая бордовые листья. — И как же? Приговорили бы его к казни? — Нет, смерть — это слишком легкая расплата. Я бы отправила герцога на пожизненное заключение в Бастилию. Представляете? Великий Ришелье, низвергнутый и покинутый всеми, доживает свой жалкий век в маленькой темной камере, в обществе крыс и насмешливых тюремщиков, — глаза Мари де Шеврез заблестели. — Я бы отдала десять лет своей жизни, чтобы увидеть его сломленным и униженным. — Неужели вы так его ненавидите? — Да, Ваше Величество. Ненавижу так, как только женщина может ненавидеть мужчину. Королева поежилась и получше закуталась в плащ. — Боже праведный, с вами все в порядке? — Да, Мари, не беспокойтесь, — заверила Анна Австрийская. — Просто стало очень холодно. Во всем виноват ветер. Герцогиня остановилась и внимательно взглянула на подругу. — А может быть?.. Анна рассмеялась: — Нет, это исключено. Мы уже очень давно не были близки с Его Величеством. Кстати, я вам не говорила, он все-таки согласился на мою переписку с Испанией? Наконец-то я смогу узнавать новости напрямую, а не через официальные послания дипломатов. — Вы сильно скучаете по своим братьям и сестре? — Я просто боюсь окончательно забыть родной язык, — улыбнулась Анна Австрийская. — В последнее время я все чаще задумываюсь о том, что во мне становится больше французского, чем испанского. — Но своими решительными действиями вы доказываете обратное, — возразила герцогиня. — Может быть… Но все-таки время и обстоятельства оказывают воздействие на человека, даже если он сам этого не ощущает. Мы все меняемся, Мари, и, к сожалению, не в лучшую сторону, — произнесла королева, бережно снимая алый лист клена, тихо опустившийся ей на правое плечо.* * *
Экипаж с шумом въехал во двор и резко остановился у одного из подъездов Пале-Кардиналя. Дверь кареты распахнулась. — Доброе утро, Монсеньор, — выпалил секретарь, выбегая навстречу герцогу. — Доброе утро, Шарпантье. Какие новости? — Полчаса назад пришли утренние донесения и почта, — секретарь протянул Ришелье бумаги. — Почему так поздно? Они должны были лежать у меня на столе еще до моего отъезда. — Курьеров задержала непогода. На подъезде к Парижу сутки бушевала гроза. — Предупредите людей, что в следующий раз они должны сделать все возможное и невозможное, чтобы данные приходили ко мне вовремя. Речь идет об управлении государством, а не о какой-то частной переписке. Промедление здесь непростительно. — Слушаюсь, Монсеньор. Не отвечая на поклоны многочисленных слуг и посетителей, Ришелье принялся на ходу просматривать почту. Кроме официальных посланий здесь было письмо из Мантуи от Мазарини, в котором тот благодарил герцога за гостеприимство и оказанную честь, и от Питера Поля Рубенса: художник с царедворческими интонациями предлагал кардиналу написать несколько парадных портретов. Письма от мадам де Бутийе и кардинала де Ла Валетта носили более личный характер. — Лувр? — не отрываясь от чтения, спросил герцог. — Его Величество отложили совет до послезавтра, а сами изволили отбыть в Фонтенбло на охоту. — Как обычно… Что еще? — Из Нормандии пришел отчет о сборе налогов. В этот раз собрано на 5 000 ливров меньше. — Дьявол… Подготовьте мне бумаги по налогам за весь год. — Будет сделано, Монсеньор. Облаченный в черный камзол с серебряными позументами, Его Преосвященство походил на ворона, который стремительно пролетал через комнаты дворца, оставляя за собой черно-бордовый шлейф плаща. — Сколько человек ожидает аудиенции? — Трое. Графиня де Ланн, баронесса де Биссетт и юноша с рекомендательным письмом. — Кто такой? — нахмурившись спросил герцог. — Кажется, немец. Представился как Аксель фон Дитрихштайн. Но предъявить письмо отказался. Сказал, что должен передать его лично вам в руки, и будет ждать аудиенции столько, сколько понадобится. — Фон Дитрихштайн… — пробормотал кардинал. — Хорошо, я приму его последним. Секретарь поклонился. — Монсеньору будет угодно принять просителей в своем кабинете или… — Пригласите их в сад. Я хочу немного прогуляться до обеда. — Что-нибудь еще? — Нет, ступайте. Я скоро спущусь. Когда Шарпантье скрылся за дверью, герцог испытал облегчение от того, что может наконец несколько минут побыть в одиночестве. Еще раз бегло просмотрев текст личных писем, Ришелье положил их отдельно от других бумаг, и подошел к камину. Он, как и планировал, вернулся в Париж в начале сентября, и стоило ему пересечь порог Пале-Кардиналя, как жизнь дворца и его обитателей потекла в привычном ритме: в приемной вновь появились толпы просителей, по коридорам без устали сновали слуги и посыльные с донесениями. Секретари, чьи столы были завалены бумагами и черновиками, переписывали набело документы, которые потом отправлялись во все уголки цивилизованного мира. Ни у кого из тех, кому доводилось оказаться в Пале-Кардинале, не оставалось сомнений в том, что именно здесь, под сводами роскошного кардинальском дворца творилась политика Франции и решалась судьба всей Европы. Что касается самого кардинала, то, хотя его и привлекала уединенная жизнь вдали от зловонной и хаотичной средневековой столицы, он был рад снова оказаться в Париже. Деятельная натура Ришелье требовала постоянного интеллектуального напряжения и необходимости решать сложные тактические задачи, а вдали от двора это не представлялось возможным. Кроме того ряд малоприятных обстоятельств вынуждали Его Преосвященство вернуться обратно как можно скорее. Ришелье еще некоторое время стоял, протянув к огню озябшие руки и наблюдая за тем, как огоньки пламени, словно волны океана, плещутся среди камней. В игре стихии было что-то завораживающее, что-то, что на мгновение заставило кардинала забыть обо всех неприятностях сегодняшнего утра. Но, к своему сожалению, герцог не мог предаваться размышлениям слишком долго. Взглянув на карманные часы, он увидел, что уже четверть первого, и, не теряя больше ни минуты, спустился в сад.* * *
Аксель фон Дитрихштайн был наслышан о роскоши кардинальского двора, но ему, привыкшему к строгой скромности протестантского быта, было трудно представить нечто подобное. Построенная в лучших традициях своего времени, резиденция герцога де Ришелье являлась примером великолепия не только снаружи, но и внутри. Просторные парадные комнаты поражали отделкой, а детали интерьера зачастую напоминали изумительную коллекцию редкостей. Оказавшийся в совершенно непривычной для него обстановке, Аксель с любопытством наблюдал за жизнью этого организма, мозгом которого был сам герцог де Ришелье, чье незримое присутствие явственно ощущалось. Вместе с молодым человеком аудиенции ожидали две дамы. Они тихо переговаривались между собой и время от времени поглядывали на дверь, которая, должно быть, вела в кабинет Его Преосвященства. Женщины были настолько погружены в себя, что ничего не замечали вокруг; они лишь пару раз бросили враждебный взгляд в сторону юноши, и продолжили печальную беседу. Спустя некоторое время церемонный мажордом пригласил дам последовать за ним, и фон Дитрихштайн остался совершенно один. Молодой человек чувствовал, как его постепенно захватывает тошнотворное волнение; он снова и снова прокручивал в голове каждую деталь предстоящего разговора с герцогом: как отвесит глубокий поклон, как представится ему, вручит письмо и даст все необходимые разъяснения. — Его Преосвященство герцог де Ришелье ожидает господина Акселя фон Дитрихштайна! Молодой человек порывисто встал. Проходя мимо большого венецианского зеркала, он убедился, что его скромный костюм в порядке, и пригладил белокурые волосы. Чтобы придать себе уверенности, юноша опустил руку в карман и нащупал тот самый конверт, который, возможно, изменит его жизнь навсегда. Все должно пройти хорошо. Он постарается произвести приятное впечатление. Слуга проводил фон Дитрихштайна до высокой стеклянной двери и с учтивым поклоном указал, куда следует идти дальше. Сад Пале-Кардиналя оказался не менее прекрасен, чем внутреннее убранство резиденции. Окруженный со всех четырех сторон дворцовыми стенами, он представлял собой островок уединения и тишины. Шелест листвы, пение птиц и приглушенный шум фонтана создавали у Акселя впечатление, будто он попал в совершенно иной мир, очень личный, не предназначенный для посторонних глаз. Проходя по аллее, фон Дитрихштайн столкнулся с дамами, которые вместе с ним ожидали аудиенции. Одна из них была в слезах: поддерживаемая спутницей, графиня не отнимала платка от покрасневших глаз. Ее дрожащие губы едва слышно произносили что-то. Женщина задела Акселя шлейфом платья, и когда тот обернулся, до него донеслись обрывки брошенных в отчаянии слов: — Будь он проклят… Фон Дитрихштайн был удивлен, но, не имея времени на раздумья, поспешил дальше. Юноша свернул на соседнюю дорожку сада. Там он увидел мужчину, который стоял, склонившись над пышным кустом роз, и вдыхал их тонкий аромат. Услышав шаги позади себя, он выпрямился в полный рост и повернулся к посетителю. У Акселя, который много слышал о герцоге от своего отца и дяди, на тот момент уже сложилось некоторое о нем представление, однако, увидев Ришелье своими глазами, молодой человек испытал нечто вроде удивления, которое случается всякий раз, когда воображаемое не совпадает с реальным. Кардиналу было около пятидесяти, однако тронутые сединой густые волосы, совсем серые на висках, добавляли ему лет. Тонкие черты лица, военная выправка, черный костюм — все выражало холодную суровость и вселяло уважение. Молодой человек про себя отметил, что герцог обладал в целом приятной внешностью, однако было в ней что-то отталкивающее и даже пугающее. Аксель не сразу понял, что именно это было, но, встретившись взглядом с герцогом, невольно вздрогнул: глаза Его Преосвященства имели неприятный водянисто-серый оттенок и в ярком солнечном свете казались совершенно прозрачными. Фон Дитрихштайн снял шляпу и отвесил поклон, полный глубокого почтения. Ришелье кивнул и коротким жестом велел передать ему рекомендательное письмо. Несколько минут герцог был погружен в текст. Время от времени он прерывал чтение и бросал внимательный взгляд на юношу, который продолжал стоять с непокрытой головой, скромно опустив взгляд. — Так значит вы преисполнены желания служить французской короне? — наконец произнес кардинал глухим голосом. — Да, Ваше Высокопреосвященство. Для меня было бы счастьем оказаться вам полезным. Герцог всматривался в черты молодого человека. Он очень походил на своего отца: те же светлые, почти белые волосы, крупные черты лица и открытый взгляд голубых глаз. Аксель, несколько смущенный столь пристальным вниманием молчаливого министра, поспешил заверить: — Пусть Ваше Высокопреосвященство не смущает мой костюм. Я ревностный католик, хотя и одет во все черное*. — Меня не интересует ваша религия, — сухо ответил Ришелье. — Мне вполне достаточно будет знать, что вы честный человек, исполненный рвения служить на благо Франции и Его Величества. Юноша, дабы как-то сгладить неловкость, снова поклонился. — Что ж, — смягчившись продолжил кардинал, — я имел удовольствие знать вашего отца и дядю, людей мужественных и достойных, а потому у меня нет оснований сомневаться в вас. Завтра утром вы получите от моего секретаря все необходимые бумаги и незамедлительно явитесь в расположение роты. Дальнейшие приказания получите уже на месте. Аксель фон Дитрихштайн возликовал в душе, однако немецкая привычка при любых обстоятельствах оставаться сдержанным, не позволила эмоциям отразиться на его лице. Молодой человек поклонился и поцеловал протянутую ему руку: — Благодарю, Монсеньор. Уверяю, вы не разочаруетесь во мне. Кардинал кивнул и властным жестом дал понять, что аудиенция окончена.* * *
Во дворце уже зажигали свечи, и этот незатейливый ритуал как бы сообщал всем обитателям Пале-Кардиналя, что день подошел к своему концу и скоро окончательно уступит место ночи, которая бережно окутывала землю вечерними сумерками. В жарко натопленной комнате было душно и очень тихо, поэтому отец Жозеф, утомленный дневными заботами, задремал. Он сидел в кресле, протянув ноги к камину; обессилевшие руки так и остались лежать на коленях, лысеющая голова беспрестанно клонилась на грудь, а на лице капуцина играли отсветы огня, что в совокупности делало монаха чрезвычайно похожим на одного из тех чудаков, которые приходят в театр с искренним желанием отдать дань музам, но, будучи не в силах побороть себя, засыпают прямо во время представления. — Здравствуйте, почтенный отец Жозеф. Монах вздрогнул и поспешно встал. Обернувшись, он встретился взглядом с кардиналом, который стоял, облокотившись двумя руками на спинку кресла. — Господи, Монсеньор, это вы… — сбивчиво произнес монах, стряхивая с себя остатки сна. — Вы, кажется, задержались сегодня дольше обычного. — Разговор с Корнелем затянулся. — Он настаивал? — Да. Мне даже пришлось пригрозить этому упрямцу, что, если он не внесет изменения в рукопись, я лишу его денежного содержания, — Ришелье подошел поближе к огню. — Скажите, вы уже направили приказы о новых назначениях в гвардейскую роту? — По правде говоря, Монсеньор, еще нет. Но завтра утром они будут отправлены, — заверил отец Жозеф, принимая у кардинала шерстяной плащ. — Отлично. Тогда составьте приказ о зачислении в роту Акселя фон Дитрихштайна. — Он, кажется, гугенот? — Нет, он католик. Хотя, не все ли равно? — Считаю своим долгом предупредить, Монсеньор, что ваши идеи опасны не только для страны, но и для вас лично. — Просто сделайте, как я сказал. — Вы ведь католический прелат! Сегодня вы берете еретиков в гвардию, а завтра уравняете всех в правах? Не удивительно, что Папа вас так ненавидит. — Ну же, отец Жозеф, перестаньте ворчать, — улыбнулся кардинал. — Если молодой человек преисполнен искреннего стремления служить Франции, то какая разница, посещает он мессу или нет? У благородства не бывает ни национальности, ни вероисповедания. К тому же, отец юноши оказал когда-то моей семье неоценимую услугу, а я не привык оставаться в долгу. Монах вежливо кивнул, выражая готовность подчиниться, и, видя, что кардинал погрузился в задумчивость, принялся составлять текст приказа. Некоторое время скрип пера и треск поленьев в камине были единственными звуками, слышными в комнате. — Вы тоже порядком задержались, — снова заговорил Ришелье, доставая золотые карманные часа. — Я ожидал вас еще утром, чтобы обсудить донесения. — Дорога, ведущая в Компьен была ужасна. — Я сегодня смог в этом убедиться, — с досадой произнес Ришелье и захлопнул крышку часов, чья узорчатая стрелка намертво остановилась около римской цифры V. — Вы ездили к ней, Монсеньор? — Да, утром, — ответил кардинал и устало опустился в кресло. — И как все прошло? — Она в очередной раз отказалась. Монах сделал глубокий вдох. Герцог почти месяц не мог добиться от девушки положительного ответа и теперь находился на грани тихого отчаяния. — Вы говорили с ней лично? — Да. Мы провели наедине больше двух часов, но… — Его Преосвященство поднял ладони так, будто готов был сдаться, — все тщетно. — Может быть ей просто нужно время, чтобы прийти в себя? — предположил отец Жозеф. — Настоятельница сказала то же самое. Но я не понимаю к чему это бессмысленное затворничество, — теряя привычное хладнокровие продолжил кардинал. — Она молода, красива, имеет успех в свете… Если она захочет уединения, пожалуйста, я смогу его ей обеспечить. Любое желание, любая ее прихоть будут исполнены, лишь бы она была рядом со мной. — Она поступила, как добрая христианка, обратившись в трудную минуту к Господу. Лучшего места для лечения душевных ран, чем монастырь, трудно отыскать, — по-отечески мягко возразил монах. — Да, но, чем дольше она там находится, тем сильнее привязывается к сестрам, и я боюсь, что однажды она откажется покинуть обитель. Ришелье устало провел рукой по лбу и взъерошил седеющие волосы. — Я поклялся честью, что буду оберегать ее до самой своей смерти. Поймите, я ведь… люблю ее. Люблю всем сердцем. Если с ней что-то случится, я… я просто не переживу этого, — тихо произнес кардинал, поднимая взгляд серо-голубых глаз на монаха. Отец Жозеф пристально смотрел на герцога и думал о том, как удивительно складывалась жизнь последнего. Кардинал почти не имел сердечных привязанностей, но даже те немногие люди, кто ее удостаивались, едва ли отвечали ему взаимностью. Ришелье обладал редким талантом располагать к себе, но, в то же время, с большим трудом находил дорогу к душам тех, кого любил. Разговор был внезапно прерван появлением слуги, который принес срочное послание для Его Преосвященства. Кардинал, несколько удивленный тем, что кто-то решился ему написать в столь поздний час, распечатал конверт и развернул записку. На желтом листке бумаги нестройными буквами было написано:«ГеРцог, у Вас остАлось тОлько два месяца, чтОбы спасти свою жиЗнь».
Обратная сторона письма и конверт были чистыми: ничто не указывало на личность отправителя. — Все в порядке, Монсеньор? — напряженно осведомился отец Жозеф. Ришелье молча протянул капуцину записку и позвонил. — Позовите сюда Шарпантье и начальника охраны. Немедленно.