* * *
Сен-Жорж застал Ришелье за завтраком. Кардинал сидел во глава стола, накрытого по традиции на четырнадцать персон. Однако Его Преосвященство был совершенно один в этой большой, серой столовой, наполненной монотонным шелестом дождя. Один, если не считать незаметного, почти бесплотного лакея, притаившегося в дальнем углу в ожидании распоряжений. — Входите, дорогой капитан, входите. Порадуйте меня новостями. Кардинал взял с тарелки кусочек мяса и угостил им пушистого белого кота, который сидел на ручке соседнего стула и внимательно наблюдал за хозяином разноцветными глазами. Сен-Жорж подошел ближе, отвесил поклон и твердым голосом начал произносить заранее подготовленный доклад. — Монсеньор, мы выполнили Ваше распоряжение и опросили всех слуг, работавших в тот день в Пале-Кардинале. Несколько человек утверждают, что письмо принес мальчишка-посыльный, который затем побежал в сторону улицы Сен-Оноре. — Вы узнали, кто это был, и куда он убежал? — Наши агенты расспросили всех, кто мог что-нибудь видеть или слышать, но никто не смог сказать ничего определенного. Час был поздний, многие уже спали. Ришелье откинулся на спинку стула и перевел тяжелый немигающий взгляд серых глаз на капитана. — Хорошо. Это то, что вы не узнали. А что вам удалось узнать? — Больше ничего, Монсеньор. Повисла гнетущая тишина. Молчание герцога длилось несколько мгновений, но эти мгновения были для капитана невыносимыми. — То есть, вы хотите сказать, что вам не удалось отыскать никаких следов посыльного? Вы шутите? Капитана бросило в жар. Стараясь не смотреть на Ришелье, он ответил: — Нет, Монсеньор. Я доложил все сведения, которыми располагаю. — Скажите, какую должность вы занимаете? — неожиданно поинтересовался кардинал. Сен-Жорж несколько оторопел. — Должность начальника гвардии Вашего Преосвященства. — Вот именно, дорогой мой Сен-Жорж, вот именно. Вы, как капитан моей личной гвардии, наделены такими полномочиями, которые даже не снились ни одному офицеру Его Величества. И при всем этом вы демонстрируете полную беспомощность при выполнении своих прямых обязанностей! — Монсеньор, мы пытались… — Меня не интересует, что вы пытались сделать! Мне нужны результаты! Результаты! Которые вы предоставить не в состоянии!! — в порыве гнева кардинал схватил обеденный нож и воткнул его прямо в стол. Сен-Жорж вздрогнул от неожиданности: никогда прежде ему не приходилось видеть кардинала в таком состоянии. Даже белый кот, все это время флегматично наблюдавший за беседой, поспешил скрыться из вида. Ришелье, который, казалось, был неприятно поражен своими же эмоциями, тяжело дыша, вытащил нож и отбросил в сторону: — Вы свободны. Глубоко подавленный, капитан почтительно поклонился и вышел. Некоторое время Ришелье оставался неподвижно сидеть на месте, пытаясь вернуть утраченное душевное равновесие. — Эрик! От стены отделилась фигура лакея. — Да, Монсеньор. — Заложите экипаж. Через пол часа я отбываю в Лувр.* * *
В половине одиннадцатого из ворот Пале-Кардиналя выехала черная карета. Сопровождаемая тремя вооруженными всадниками, она проследовала по улице Рояль до Госпиталя Трехсот*, где свернула налево, на улицу Сен-Оноре. Здесь, несмотря на погоду, было многолюдно, так что экипажу пришлось замедлить ход. Ришелье чуть отодвинул занавеску и сквозь тонкую щель принялся наблюдать за тем, что происходило снаружи. Торговцы, рабочие, крестьяне, военные сновали под проливным дождем; одетые в одинаково грязные, тусклые одежды, они сливались воедино, превращаясь в безликую толпу, которая напоминала кардиналу зимнее море Канкаля*. Тогда, стоя на вершине каменистого холма, он наблюдал за тем, как серые волны бились о скалы и тяжело опускались перед ним на песчаный берег. Мелкие брызги бушующего моря превращались в подобие густого тумана; он скрывал горизонт и заставлял черное от туч небо сливаться с морем. Люди оборачивались на карету и всадников с оружием наготове. Откуда-то из толпы раздался крик «Vive le Roi! *» и тут же потонул в шуме дождя. Прошлый раз его свиту приняли за свиту короля, когда двор переезжал на лето в Фонтенбло. Людовик тогда с досадой спросил: — Может быть, дорогой Арман, мне передать вам корону? К чему эти формальности, если даже народ считает вас первым? Странно, но он не помнил, что ответил. Наверное, как обычно, заверял короля в своей преданности, убеждал в любви народа и говорил о неизмеримой мудрости Его Величества. Герцог задернул шторку и получше завернулся в теплый шерстяной плащ. В сущности, Ла Валетт прав: народ всегда чувствует, кто им управляет. Другое дело, что провинциально-простодушная манера народа констатировать существующий порядок вещей уязвляет монаршее самолюбие и сеет между ним и его министром если не враждебность, то особого рода напряжение, предваряющее личные обиды. Людовик не глуп, он все понимает. И все помнит. Экипаж замедлил ход и остановился. Дверь открылась. Кардинал вышел из кареты и, поправляя на ходу длинный плащ, энергичной походкой направился прямиком в покои Его Величества. Несколько метров королевского кабинета он уже завоевал. Теперь ему остается самое сложное — эти метры удержать за собой. Или оказаться съеденным. Как дʼАнкр.** * *
Людовик улыбнулся и сделал широкий, приглашающий жест рукой. — А, вот и мой дорогой кузен! Входите, герцог, мы как раз говорили о вас с мэтром Рубенсом. Король сидел в кресле в самом центре зала. Чуть поодаль, у окна, стоял стол, за которым в окружении бумаг, работал прославленный фламандец. С вальяжной небрежностью он делал наброски с натуры. Кардинал отметил про себя, что король находился в очень хорошем расположении духа. — Господин Рубенс просто гений. Взгляните, мой дорогой герцог. Вы, как любитель прекрасного, непременно оцените! Повинуясь приглашению, Ришелье просмотрел несколько рисунков. Теплый коричневый цвет сангины добавлял портрету короля живости, особой витальности, которой так не хватало оригиналу. Рубенс по своему обыкновению льстил заказчику и делал это превосходно. — Да, действительно, великолепная работа, — сдержанно улыбнулся герцог. — Знаете, я решил, что мэтр должен написать мой портрет. Вы же помните, какие картины он создал для моей матери? Уверен, что за годы отсутствия господин Рубенс достиг еще большего мастерства. — Я сделаю все, чтобы Ваше Величество не остались разочарованы. Людовик улыбнулся художнику и взглянул на кардинала, который с напряженным вниманием наблюдал за диалогом. — Только не говорите мне, что в это чудесное осеннее утро вы пожаловали ко мне с печальными новостями. — Может быть мне лучше зайти позже? — Нет уж, мой дорогой герцог, я хочу выслушать вас здесь и сейчас. Кардинал закусил губу и искоса взглянул на Рубенса. — Считайте, что это приказ, — торжествующе добавил король. Ришелье колебался несколько мгновений, однако не решился перечить воле монарха, и приступил к докладу. — Я подготовил отчет о сборе налогов. В этом году мы собрали на 6 000 ливров меньше из-за недоимок в Нормандии и Бретани, однако нам удалось компенсировать недостаток за счет увеличения доходов от колоний. — Прекрасно. Значит, государство не обеднело. — Но и не обогатилось. Людовик с легкой укоризной взглянул на кардинала. — И что вы предлагаете? — Осмелюсь советовать Вашему Величеству ряд мер, которые могут улучшить состояние казны. Если Ваше Величество пожелает ознакомиться со скромными плодами моих размышлений, то они изложены здесь, — Ришелье с поклоном подал королю кожаную папку с бумагами. — Хорошо, я почитаю. — Также смею напомнить Вашему Величеству, что в конце месяца мы ожидаем прибытия русских послов. Они должны привезти окончательный ответ своего царя. — Напомните мне, герцог, в чем там дело. — Год назад мы предложили московитам подписать договор, который бы укрепил торговые и военные связи наших двух стран, но царь Михаил был слишком занят внутренними делами, а потому отложил переговоры. — Московия, — пробормотал Людовик. — Звучит по-варварски, вы не находите? — Тесные контакты с русскими могут пойти нам на пользу, особенно в условиях растущего напряжения в Европе. — Это, должно быть, очень далеко отсюда. — Да, Руссия лежит восточнее Королевства Польского, и при благоприятных условиях, дорога до Парижа занимает около месяца. Но дипломаты могут задержаться: близится зима. — Ничего, мы подождем. Если я не ошибаюсь, в это же время должна прибыть дипломатическая миссия испанцев? — Совершенно верно. — Отлично. С ними нам точно есть, что обсудить. — Переговоры обещают быть очень непростыми, Ваше Величество. Филипп IV до сих пор не умерил своих притязаний на политическое первенство. Он будет делать все возможное, чтобы обратить против нас наши же решения. — Что вы хотите сказать? — Вмешательство в политический процесс людей далеких от принятия государственных решений может быть губительно. — Вы намекаете на переписку? — нахмурился Людовик. — Я хочу предостеречь вас от чрезмерной открытости. — Не вижу ничего дурного в том, что Ее Величество будет изредка обмениваться письмами со своей испанской родней. Вообще, мой дорогой кузен, мне кажется, вы привыкли видеть все в исключительно мрачном свете. Вам не мешало бы хоть иногда отдыхать и развлекаться. Ришелье в удивлении приподнял брови. — Простите? — 2 ноября я даю бал в честь королевы. Она давно просила меня устроить что-нибудь подобное, и мне кажется, сейчас самое время для праздника. Как вы понимаете, вы в числе приглашенных. — От всего сердца благодарю вас, Ваше Величество. — И не вздумайте пропустить это событие, — Людовик многозначительно взглянул на кардинала. — Вы и так в последнее время слишком часто избегаете выходов в свет. — Я стараюсь все свободное время посвящать государственным делом. — Не в этот раз, дорогой Арман, не в этот раз, — улыбнулся король. — Кстати, это будет маскарад, так что позаботьтесь о подходящем костюме, — добавил он напоследок. Кардинал остался несколько озадачен приглашением. Мрачный, нелюдимый Людовик вдруг соглашается на уговоры Анны Австрийской провести пышный бал… Слишком уж это противоречит его характеру. Ришелье, поглощенный мыслями, направлялся в Черный кабинет*, когда неожиданно столкнулся с королевским духовником. — Добрый день, Ваше Высокопреосвященство! — с поклоном произнес священник. — Здравствуйте, господин аббат. Какими судьбами? Сегодня, кажется, только вторник. — Ах, Монсеньор, вы сами знаете, как это бывает: Его Величество пожелал меня видеть, и вот я здесь, — рассеянно всплеснул руками монах. Каждый раз, когда Ришелье видел Жана Сюффрена, он не мог отделаться от мысли, что во всем облике аббата было что-то до смешного нелепое: то ли невысокий рост, казавшийся еще ниже из-за белой рясы, то ли лысая голова с торчащими над ушами остатками седых волос. Несмотря на довольно зрелый возраст (Сюффрену было чуть за шестьдесят), манеры священника всегда были суетливы, а с румяного лица редко сходило виновато-растерянное выражение, будто он чувствовал постоянную необходимость оправдаться. Тем не менее, за комичным внешним видом, который часто служил предметом острот циничного Буаробера, скрывался очень образованный человек: Сюффрен долгое время служил хранителем монастырской библиотеки, несколько лет жил в Доле и Авиньоне, где постигал теологию и философию. Собственно, именно блестящие знания сделали аббата сначала духовником Марии Медичи, а, впоследствии, после ее изгнания и смерти отца Сегирана, исповедником самого короля. — Нас с вами к этому обязывает положение и сан, — благочестиво произнес кардинал. — Да, вы правы, — кивнул аббат Сюффрен. — Как говорится, являемся по первому зову. Но чего только не сделаешь ради такого милостивого властителя, как наш король. — Главное, в порыве усердия не забывать, что все милости зависят непосредственно от Его Величества, — Ришелье в упор смотрел на духовника. — Нам с вами остается только подчиняться его воле. — Простите? — блуждающий взгляд аббата задержался на бескровном лице кардинала. — Желаю вам приятного дня. Не говоря больше ни слова, Ришелье последовал дальше, оставляя старого аббата Сюффрена в растерянности.* * *
Первое, что увидел отец Жозеф, когда вечером того же дня приехал в Пале-Кардиналь, были деревянные ящички, которые слуги вносили и уносили. — Мы переезжаем? — поинтересовался капуцин у де Бомона, который стоял тут же и что-то помечал в записной книжке. — Нет. По крайней мере, не сегодня. Его Преосвященство приказал закруглить все столовые ножи, которые имеются во дворце. Вот, приходится вести учет, — ответил камергер и повернулся к одному из слуг. — Гвидо, отнесите это Бернару, в хранилище. — Хорошо, господин аббат. — Необычное распоряжение, — задумчиво произнес отец Жозеф, глядя по сторонам. — Кажется, над вами сегодня пронеслась гроза. — Гроза… Не то слово! Вы бы слышали, как он утром кричал на Сен-Жоржа. — Вот как? Из-за чего? — Понятия не имею. Могу сказать только одно: я никогда не видел капитана таким расстроенным. На нем не было лица, когда он вышел от Его Преосвященства, — понизив голос ответил де Бомон. — Наверное, произошло нечто исключительное. Действительно, должно было случиться нечто исключительное, чтобы Ришелье потерял самообладание и обрушил свой гнев не на кого-нибудь, а на Сен-Жоржа. Капитан уже много лет преданно служил кардиналу и пользовался его исключительным расположением. Сен-Жоржу, безусловно, следовало отдать должное: он был искренне предан тем, кому служил. Когда умер капитан Боплан, и перед кардиналом возникла необходимость назначения нового шефа гвардии, выбор пал именно на Жана де Лонлэ. Решение Его Преосвященства трудно было объяснить, но отец Жозеф полагал, что здесь существенную роль сыграл тот факт, что Сен-Жорж был связан с Кончино Кончини: в день убийства маршала он стал единственным, кто обнажил шпагу, чтобы защитить своего хозяина. Отец Жозеф застал Ришелье в своем кабинете: кардинал уютно сидел в кресле за письменным столом и что-то читал. Герцог, одетый в белую сорочку, поверх которой был накинут темно-синий халат с неброскими узорами на восточный манер, выглядел очень по-домашнему. — Добрый вечер, Монсеньор. Я не помешал? — Нет, я ждал вас. Прошу, располагайтесь. Отец Жозеф поблагодарил герцога, но остался стоять. — Я так понимаю, вам тоже нечего мне сказать? — спросил Ришелье, откладывая книгу. — Все зависит от того, что вы уже знаете, Монсеньор. — Сен-Жорж не смог отыскать следы посыльного. — Они опросили жителей окрестных домов? — Да, но безрезультатно. Час был слишком поздний. — А что говорят дежурившие в ту ночь гвардейцы? — Какой-то грязный оборванец сквозь прутья ограды бросил стражникам записку и, прежде чем те опомнились, убежал в сторону улицы Сен-Оноре. Гвардейцы затем передали записку младшему лакею Гийому Сезару. Вот, собственно, и все. — Что сказал по поводу письма Россиньоль? — Ничего, кроме того, что мы и так знаем: заглавные буквы записки складываются в слово «заговор». — А почерк? — Он проверил письма, которые проходили через кабинет за последнее время и не обнаружил ничего похожего. Ума не приложу, кому могло быть выгодно это послание. — Наверное, кому-то из ваших доброжелателей. — Доброжелателей? — усмехнулся кардинал. — У меня нет доброжелателей, которые стояли бы выше меня и располагали бы большими сведениями, чем я. К тому же, честным людям нечего скрывать: они говорят прямо или хотя бы подписываются. — В таком случае, я не понимаю, зачем это делать вашим недругам. Написать о готовящемся заговоре — значит совершить своего рода самоубийство. Ни один человек в здравом уме не начнет игру, обреченную на провал. — Как точно подмечено… Вот именно, игру. Понимаете? Игру, которую я почти месяц веду вслепую. Монах некоторое время молчал, а потом спросил: — Монсеньор, почему вы не думаете, что эта информация недостоверна? В конце концов, вам пришло всего лишь анонимное письмо. Отправивший его человек может быть просто хотел заставить вас… — отец Жозеф запнулся. Он понял, что совершил ошибку. — Вы хотели сказать «заставить меня бояться»? — не поворачиваясь поинтересовался кардинал. Вопреки ожиданиям капуцина, бури не последовало. — Я хотел сказать, что кто-то пытался вам досадить, отправив вздорное письмо. Поймите, Монсеньор, — продолжил отец Жозеф, — мы проверили все, что только можно. Наши агенты день и ночь собирают информацию, и никакой подозрительной активности не замечено. Ни при дворе короля, ни при дворе принца. Если бы кто-нибудь готовил против вас заговор, мы бы уже давно об этом знали. — И что же вы теперь прикажете мне делать? Сидеть, сложа руки, в ожидании, когда из-за угла на меня нападет очередной Равальяк*? На меня было уже четыре покушения, и я охотно верю, что мои враги могут в эту минуту готовить пятое. — На вашем месте я бы продолжал собирать сведения и уповал бы на милость Господа, в чьих руках находятся судьбы всех живущих на земле. Кардинал некоторое время испытующе смотрел на отца Жозефа. Наконец, не произнося ни слова, он небрежно бросил на стол перед собой небольшую книгу. — Знаете, что я сейчас читаю? Светония. Жизнеописание Гая Юлия Цезаря. Знаете, что его погубило? Fides in fatum. Он слишком сильно верил в неотвратимость судьбы и, в конце концов, перестал ей сопротивляться. — Вы не верите в Провидение? — Я верю в существование фортуны, которая обрушивает свою силу на тех, у кого нет доблести противостоять ей. — Вам следовало бы чаще читать Писание, а не труды циничного флорентийца, которые, ко всему прочему давно запрещены церковью*, — вопреки желанию отца Жозефа, в его тоне проскользнули назидательные нотки. Кардинал язвительно посмотрел на капуцина. — Вы можете быть свободны. Монах чинно поклонился. Он уже было взялся за ручку двери, когда герцог спросил: — Отец Жозеф, могу я задать вам напоследок один вопрос? — Да, Монсеньор, конечно. — Скажите, вы действительно верите в то, что говорите? Странно, но в голосе герцога не было иронии; отцу Жозефу даже показалось, что вопрос прозвучал вполне искренне. Капуцин пару секунд обдумал вопрос, прежде чем тихо ответить: — Я стараюсь.