Глава 18 Бал-маскарад
То ли в силу природной склонности к уединению, то ли в силу обостренной чувствительности к звукам, запахам и толпе, Ришелье искренне ненавидел балы. Стоило кардиналу переступить порог дворца Тюильри, как больше всего на свете ему захотелось уехать и провести остаток вечера за шахматами и занятиями поэзией. Обычно герцогу удавалось обставить все так, чтобы в назначенный день бала оказаться за пределами Парижа — естественно, по государственным делам. В самом крайнем случае он ссылался на нездоровье, и тогда Людовику не оставалось ничего другого, кроме как простить министру его отсутствие. К счастью, к подобным уловкам приходилось прибегать редко: король сам не очень любил балы, предпочитая им балеты по случаю и камерные музыкальные вечера. Ришелье был осведомлен, что идея праздника принадлежала королеве. Однако почему Людовик так быстро согласился на ненавистный ему бал? Причем, не просто на бал, а на маскарад? Кардинал находил этому два возможных объяснения. Первое состояло в том, что между августейшими супругами, после длительного охлаждения, вновь стали налаживаться отношения. В пользу этой версии говорила та теплота, с которой обычно отстраненный Людовик обходился с Анной в последнее время. Кроме того, кардиналу было известно, что за последний месяц король несколько раз посещал супругу ночью в ее покоях. Если все действительно обстояло именно так, и бал для Людовика был лишь способом доставить королеве удовольствие, Ришелье был бы только счастлив. Потепление отношений между супругами давало надежду на появление наследника, о чем неустанно молилась вся Франция и сам кардинал, который ясно понимал, что, если трон опустеет, королевство погрузится в страшную смуту и в условиях непрекращающихся войн в Европе наверняка потеряет свою целостность. Существовала и вторая версия, намного более мрачная, но не менее правдоподобная. С тех пор как кардинал получил анонимное письмо, в котором его предупреждали о заговоре и готовящемся покушении, он с еще большей тщательностью стал отслеживать переписки своих недоброжелателей и близких к Их Величествам людей. До недавнего времени в поле зрения кардинала и Счетной части не попадало ничего подозрительного: даже в личных письмах Анны Австрийской к брату, как ни старался Россиньоль, не удалось обнаружить ничего подозрительного. Однако теперь Ришелье не покидало странное впечатление, что на короля пытаются оказать влияние и настроить против него, кардинала. Герцогу живо вспоминалось то недоверие, с которым Людовик выслушал историю о его поездке к оружейнику в день обвала, и полное раздражения письмо, которое тот отправил в Пале-Кардиналь. Случайная оговорка Анны Австрийской, что записку посоветовал написать отец Сюффрен, отчасти проливала свет на происходящее: духовник короля уже не раз пытался выйти за пределы своих полномочий и вмешаться в дела, которые его не касались. Вспомнить хотя бы неожиданно отклоненный Людовиком список кандидатов на должность епископов: монарх выразил желание заменить нескольких священников на тех, кто был близок Сюффрену и покойному кардиналу де Берюлю, чего Ришелье допустить никак не мог*. То что заговор мог зреть именно среди клира, косвенно подтверждало растущее раздражение Урбана VIII и его угроза пойти на «самые жесткие меры». Богобоязненного Людовика от убийства кардинала мог отделять лишь страх смертного греха*, однако поддержка со стороны Папы и чье-то влияние извне вполне могли рассеять последние монаршие сомнения. Несмотря на шутливый тон, которым он говорил с Ла Валеттом о грядущем бале, Ришелье понимал, что сейчас ему следует соблюдать максимальную осторожность. Он даже заказал Томмазо Кампанелле гороскоп: после долгих расчетов выяснилось, что жизнь кардинала действительно находится под угрозой и в день маскарада есть риск смерти или тяжелого ранения. Относительно источника этой самой угрозы звезды были куда менее определенны: мощное влияние Юпитера могло означать участие в грядущих событиях правителей и высокопоставленных особ, а позиция Венеры намекала на некую женщину. Фра Томмазо предположил, именно от нее будет исходить угроза жизни кардинала. Обо всем этом Ришелье думал по дороге в Тюильри. Переступая порог зала, он был уверен только в одном — впереди его ждет напряженная ночь.* * *
Гости стали съезжаться во дворец еще в четыре часа. Разодетые дамы и мужчины приветствовали друг друга и собирались в небольшие кружки, в которых обсуждали новости или вели легкие, малосодержательные светские разговоры, единственной целью которых было скоротать время до приезда короля. Одной из наиболее обсуждаемых новостей в тот день стал внезапный отъезд из Парижа четы де Шеврезов. Говорили, что герцог лично принес свои извинения королю и объяснил отъезд резко ухудшившимся здоровьем старшей дочери. Однако в свете ходили небеспочвенные слухи, что настоящей причиной послужила крупная ссора де Шевреза с супругой, после которой он едва ли не насильно увез ее в родовое поместье. — Кто бы мог подумать! — восклицала мадам де Рамбуйе, которая как всегда оказалась в центре самого оживленного и словоохотливого кружка. — Почти на наших глазах разгораются страсти, достойные пера драматурга! Разговор незаметно перешел на театр и грядущую премьеру «Сида». — Нас ждет незабываемое зрелище, — в глазах мадам де Рамбуйе загорелись огоньки. — Я уверена, это станет выдающимся событием! — Милая Артенис, вы нас интригуете, — ответил кто-то из гостей. — Признайтесь, вы знаете что-то, чего не знаем мы? — Конечно, мой дорой Пьер. Как-никак месье Корнель — мой давний и очень хороший друг. Но я ничего вам не скажу! Не хочу портить впечатление от грандиозного события. Четвертого декабря вы сами все увидите! Вы ведь уже получили приглашение? Собеседник мадам де Рамбуйе не успел ответить. По толпе прокатилась волна движения; любопытные, но осторожные взгляды устремились на парадную дверь. В зал вошел господин первый министр. Вежливо кивая в ответ на приветствия, он обменялся несколькими словами с канцлером Сегье и присоединился к его кружку, в котором, среди прочих, были Леон де Бутийе и генерал-лейтенант де Ла Порт. — Все семейство в сборе*, — прошипела мадам де Рамбуйе своему спутнику, графу де Керу. Губы молодого человека сложились в подобие нагловатой улыбки: мысль, что уже совсем скоро Ришелье будет убит, вселяла в душу графа возбуждение и почти неистовую радость. Появление кардинала произвело на придворных большое впечатление. Ришелье почти не посещал балы, особенно в последние годы. Ходили слухи, что он болен и страдает от странных психических припадков, а потому избегает больших собраний и долгих аудиенций. Поэтому нетрудно представить себе удивление некоторых гостей, увидевших, вместо стареющего клирика, изящного герцога средних лет, обаятельного и живого, чьи безупречные манеры и тонкий вкус (публика еще долго обсуждала его костюм, благородная синева которого была подчеркнута парой экзотических цветов, приколотых у сердца) мгновенно располагали к себе даже тех, кто не питал к нему ни малейшей симпатии. Ровно в пять часов прибыла королевская чета. Людовик с Анной Австрийской были одеты в парные костюмы в стиле эпохи Карла Великого: на короле была бархатная туника, окантованная сложным узором из золотых нитей, который перекликался с поясом королевы, — Анна Австрийская была облачена в длинное платье изумрудного цвета с накидкой и закрытым лифом по средневековой моде. С левой стороны груди, под самой ключицей, к платью была приколота брошь в виде цветка орхидеи. При виде нее Ришелье захлестнуло чувство уязвленной ревности: что если Анна до сих пор помнила Бекингема и питала к нему любовь?* Бал открылся минуэтом. Кардинал танцевал с юной Луизой де Лафайет — прекрасной девушкой, на скромное очарование которой у герцога были большие планы*. Несмотря на то, что бал был заявлен как маскарад, он вышел скорее костюмированным: далеко не все гости надели маски, зато у каждого был стилизованный костюм. Обладателями самых необычных нарядов оказались Леон де Бутийе, секретарь по иностранным делам, облачившийся в длинное одеяние литовского шляхтича и генерал де Ла Валетт, на котором была маска антропоморфного льва: костюм золотистого оттенка и роскошные, вьющиеся волосы генерала, в самом деле походившие на гриву, придавали его мощной фигуре реальное сходство со львом. Когда все уже были изрядно разгорячены танцами, музыкой и вином, кто-то из друзей Ла Валетта попросил его зарычать, и у генерала получилось весьма правдоподобно. Если Ла Валетта невозможно было не узнать даже в маске, то были гости, о личности которых приходилось гадать. Так, например, увлекательной тайной стала личность дворянина в черном домино и итальянской маске-бауте, который довольно скоро примкнул к кружку Анны Австрийской и даже несколько раз танцевал с ней. От бдительного внимания Ришелье не укрылось, что даже во время гавота королева продолжала с ним говорить.* * *
Аксель фон Дитрихштайн поежился и посмотрел на небо. Из-за деревьев парка наползала черная туча, медленно поглощавшая иссиня-черный небосвод, усыпанный мелкими звездами. По приказу Его Высокопреосвященства гвардейцы должны были охранять внешний периметр дворца Тюильри и примыкавший к нему сад. Молодому человеку выпало место в одном из самых дальних и темных его уголков. После изгнания королевы-матери дворец опустел и использовался крайне редко, а потому некогда огромный сад несколько подрастерял былое великолепие и стал, если не заброшенным, то более диким. Деревья, отделявшие его от набережной Сены, походили ночью на самый настоящий лес; очертания живой изгороди, высаженной вдоль расходившихся в стороны от главной аллеи дорожек, потеряли былую четкость. В этой части сада даже не было постоянного освещения, поэтому очень скоро Аксель оказался почти в полной темноте, которую едва рассеивал фонарь на противоположном конце аллеи. Убедившись, что рядом никого нет, фон Дитрихштайн несколько раз подпрыгнул на месте, пытаясь согреться. Ночь была не слишком холодной (в родной Вестфалии в это время стояли уже такие морозы, что Рейн промерзал чуть ли не до самого дна), но из-за долгого стояния неподвижно все тело, казалось, задеревенело, а кровь перестала бежать по венам. Мысли молодого человека рассеянно блуждали от предмета к предмету. Ему вспоминался Эссен и лютые немецкие зимы, думалось о службе и друзьях, о том ликовании, с которым рота встретила освобождение д’Арвиля, об убитом де Блано, чья смерть оставалась неразгаданной... Но чаще всего мысли Акселя устремлялись к прекрасной Ардель, которая полностью овладела его сердцем. После случайного знакомства он стал регулярно навещать ее в театре: живой испанке неожиданно понравился молодой человек, чья немецкая сдержанность превращалась рядом с ней в очаровательную робость. Кроме того, ей очень льстило, что она вновь покорила мужчину, не приложив к этому ни малейших усилий. Ардель играла с ним, мучила его, то отдаляя, то подпуская ближе, и влюбленный фон Дитрихштайн покорно терпел ее игру (особенно жестокой и милостивой одновременно девушка оказалась в их последнюю встречу, когда они оказались в костюмерной наедине и она одарила его лишь поцелуем). Однако, кроме любовных переживаний, Ардель подарила ему нечто еще: она открыла для него театр. В Германии, где вырос Аксель, театры были запрещены; в некоторых землях пуританские нравы были настолько суровы, что гонениям подвергались даже бродячие актеры, разыгрывавшие для крестьян безобидные сценки и глупые пантомимы. Благодаря Ардель фон Дитрихштайн познакомился с труппой прославленного «Театра Марэ» и даже побывал на репетициях премьерного спектакля Пьера Корнеля. Внезапно послышался шум шагов и веселые голоса. Где-то совсем рядом тишину рассеял смех. — Ну же, герцог, перестаньте... Ну в самом деле... Вновь послышался тонкий, почти визгливый женский смех и низкий мужской шепот. Шорох ткани и шелест деревьев слились воедино, в монотонный звук, нарушаемый лишь вздохами ветра. Где-то совсем рядом коротко хрустнула ветка. Аксель вздрогнул и стал всматривался в темноту — на дорожках сада никого не оказалось. Молодой человек потер озябшие руки и поплотнее закутался в шарф: наверное, ему просто почудилось.* * *
Герцог Орлеанский запечатлел еще один жадный поцелуй на губах своей спутницы и, наконец, выпустил ее из объятий. Разгоряченная дама, задыхаясь, принялась спешно поправлять прическу и плащ. Увидев, с каким сладостным удовлетворением герцог за ней наблюдает, она рассмеялась, послала ему воздушный поцелуй и упорхнула обратно во дворец. Герцог, чрезвычайно довольный собой, еще несколько минут оставался сидеть на скамье. В этом укромном уголке парка, скрытом от посторонних глаз живой изгородью, было особенно тихо: сюда не долетал шум бала и даже не проникал ослепительный свет дворцовых окон. Прекрасное место, чтобы уединиться и не привлечь внимание брата и проклятого кардинала. Гастон Орлеанский уже собирался уходить, когда увидел на скамье записку. «Странно, когда они пришли, ее здесь не было», — герцог развернул ее и похолодел. Он спешно выбежал на главную аллею и стал всматриваться в темноту, но в парке никого не было, кроме нескольких солдат кардинальской гвардии.* * *
Шел пятый час маскарада. В бальном зале было душно; свет сотен свечей многократно отражался в позолоченной лепнине и настенных зеркалах, заставляя хрусталь и золото гореть. Музыканты играли стройно, но с уже с каким-то надрывом, словно из последних сил. Ришелье, отдав положенную дань танцам, держался чуть в стороне от всеобщего веселья и что-то увлеченно обсуждал с маркизом де Мортемаром. Поразительно, насколько уязвимым он казался: достаточно было лишь одного удара коротким, не длиннее дамской ладони, кинжалом в открытую грудь, и с кардиналом было бы покончено навсегда. Мгновение, и всем обидам, страданиям и тревогам, которые он привнес в их жизнь, наступил бы конец. Анне Австрийской очень живо представился момент убийства, смятение толпы, суета, тщетные попытки что-либо предпринять. Белые цветы, приколотые у сердца кардинала, напоминали мишень, мимо которой было невозможно промахнуться. С этим справилась бы даже женщина. — Ваша Светлость доставит нам большое удовольствие, присоединившись к танцу, — обратилась королева к Ришелье. Герцог галантно поклонился, взял Анну Австрийскую за руку и проводил в центр зала. Придворные расступились, освобождая пространство. Музыканты заиграли гальярду, и Ришелье мысленно проклял все на свете: за все время бала ему выпало танцевать в паре с Ее Величеством именно гальярду и именно сейчас!* Доспех с чудовищной силой давил на плечи, голова кружилась от шума и духоты, но он танцевал с Анной впервые за много лет (кажется, последний раз они танцевали сарабанду на злополучном Рождественском балу*), а потому должен был произвести на нее самое лучшее впечатление. К тому же, на них были устремлены взгляды сотни гостей и короля. — Мы с Его Величеством безмерно рады, что вы согласились присутствовать на балу, — произнесла Анна Австрийская. Каждый раз, когда они с кардиналом сближались, она чувствовала исходивший от него мягкий цветочно-яблочный запах духов. Этот аромат будил в королеве воспоминания о том дне, когда между ней и Ришелье началась вражда*. Господи, как же тяжело ей дались эти пять лет... — Для меня большая честь оказаться в числе гостей Ваше Величества, — почтительно ответил герцог, чуть склоняя голову. Его холодные пальцы, следуя самым строгим требованиям светского этикета, лишь едва касались руки королевы, но даже этого прикосновения было достаточно, чтобы кардинала одолело волнение. — Мы все гадаем, герцог, что за прекрасные цветы приколоты к вашему костюму. Маркиза де Сенесе настаивает, что это жасмин. — Это плюмерия, Ваше Величество. Ее привез из далекой Азии один мой друг. — Поистине вещи бывают обманчивы. — И все же мадам де Сенесе отчасти права — аромат плюмерии походит на испанский жасмин. Придворные, с неподдельным любопытством наблюдавшие за парой, не могли не отметить изящества этой гальярды. Средневековый костюм королевы очень гармонировал с атмосферой танца. Восхищение вызвал и герцог, который, несмотря на свой возраст, танцевал с поразительной легкостью и почти юношеской непринужденностью. Среди тех, кто с особым внимание следил за Ришелье, был дворянин в черном домино и маске-бауте. Он не спускал глаз с танцующих и задумчиво перебирал узор бокала с нетронутым кроваво-рубиновым вином. Размышление дворянина прервал приглушенный голос Гастона Орлеанского, раздавшийся над самым его ухом: — Все в порядке, месье. Записку я получил. Граф де Керу оповестит месье де ла Грамона, а там уже дело за малым. Пусть танцует, пока может, — кивнул герцог Орлеанский в сторону Ришелье и сдавленно рассмеялся. Дворянин выслушал герцога, не поворачивая головы, медленно кивнул и, поймав на себе пристальный взгляд генерала де Ла Валетта, скрылся среди гостей.* * *
— Фон Дитрихштайн? Вот вы где! Еле вас нашел. Такая темень, что хоть глаз выколи, — из мрака выросла фигура капитана Корбаля. — Снимайтесь с караула. Его Высокопреосвященство отбывает в Пале-Кардиналь. Аксель, искренне обрадованный новостью, последовал за капитаном: больше всего на свете ему хотелось оказаться в теплой кордегардии, а еще лучше — в какой-нибудь таверне за стаканом подогретого вина. Было около полуночи. Небо окончательно затянулось тучами и, казалось, вот-вот пойдет снег. Площадка перед дворцом освещалась светом высоких окон. Гости начинали медленно разъезжаться: у парадного подъезда выстроились кареты, а у самых ворот можно было различить гвардейцев на лошадях. Еще издалека фон Дитрихштайн увидел короля, окруженного мушкетерами, и кардинала: несколько минут они о чем-то беседовали. Затем Людовик сел в карету и уехал, а к Его Высокопреосвященству подошел кто-то из гостей. Между ними завязался живой разговор: молодой человек видел, что Ришелье внимательно слушает собеседника и что-то ему отвечает. В группе придворных, стоявших неподалеку от парадной двери, началось движение. От толпы отделилась фигура женщины и направилась в сторону кардинала. Фон Дитрихштайн не обратил бы на нее никакого внимания, если бы в ее руках вдруг не блеснул тонкий, продолговатый предмет. — Дитрихштайн, что вы делаете?! Аксель сорвался с места и, оставляя позади ошеломленного капитана, бросился женщине наперерез. Офицер изо всех сил старался успеть, но его отделяло от кардинала слишком большое расстояние. Понимая, что ему не успеть, молодой человек решился на отчаянный шаг: набегу достал мушкет и выстрелил в воздух. Кардинал и его спутник обернулись, кто-то из гостей вскрикнул. Женщина, осознав, что это была уловка, попыталась завершить начатое и занесла кинжал, но было уже слишком поздно: генерал Ла Валетт выбил оружие из ее рук, а подоспевший фон Дитрихштайн схватил сзади за руки, не давая вырваться. — Убийца! — в исступлении кричала женщина. — Быть ты проклят! Слышишь!? Будь ты проклят!